Сборщик RSS-лент

Фрэнк Белнап Лонг - автор и герой

Александр Сорочан - 29 июля 2022 г

 Итак, заключительный, 16-й том собрания сочинений классика weird fiction.



Шерлок Холмс, Лавкрафт, Черный человек и… Фрэнк Белнап Лонг: Роман, повесть, рассказы / Пер. с англ. А. Сорочана. Литера-Т, 2018. — 368 с., илл. (Литера-Т. Коллекция).

В заключительный том собрания сочинений классика weird fiction вошли произведения, героем которых стал Фрэнк Белнап Лонг: роман Питера Кэннона о Лавкрафте и Холмсе, юмористический рассказ Р.М. Прайса, знаменитая повесть Т.Э.Д. Клайна… Также в книгу включены рассказы самого Лонга — от одного из первых («Цена доктора Уитлока») до самых последних, грустных и мрачных историй 80-х. И завершает собрание интервью, которое писатель дал журналу «Сумеречная зона». Иллюстрации С. Фабиана и других художников

Приобрести можно на сайте alib.ru или на fantlab.ru

                                                Содержание

Питер Кэннон

Добрые старые времена........................................ 5

 Роберт М. Прайс

Обитатель Кастрюли, или Паста из пожирателей пространства......... 113

 

Т.Э.Д. Клайн

Черный человек с рогом.................................... 120

 

Фрэнк Белнап Лонг

Цена доктора Уитлока...................................... 174

Опасный эксперимент...................................... 181

Сватовство вампира......................................... 184

Ужас в Отрезанной бухте................................. 201

Младенцы из ада............................................... 230

Когда пойдут дожди......................................... 265

Осенние гости.................................................... 282

Ночь репетиции................................................ 298

Вручение диплома............................................. 312

Возлюбленный в лесу........................................ 326

Погребение в лесу.............................................. 336

 

Фрэнк Белнап Лонг о литературе, Лавкрафте и «золотом веке» «Weird Tales»........ 345

Источники......................................................... 363

Фредерик Коулс и конец "истории о привидениях"

Александр Сорочан - 28 июля 2022 г

 Заранее прошу прощения за умные слова и отвлеченные рассуждения - статья не столько о Коулсе, а о судьбе ghost story. Статья - черновик послесловия к собранию сочинений Ф. Коулса (выходит в серии "Книга Чудес"). Один из рассказов Коулса можно прочитать здесь                                      

Фредерик Игнатиус Коулс — английский писатель, о котором практически не упоминают историки литературы. В свое время он был довольно известен, его путевые заметки о Корнуолле пользовались некоторой популярностью, а публицистическая книга «Это – Англия» стала своеобразным послевоенным манифестом. Но сочинения о сверхъестественном, публиковавшиеся в 1930-1940-х годах в малоизвестных журналах и составившие два сборника, были позабыты на несколько десятилетий. Хью Лэмб включил рассказы Коулса в свои знаменитые антологии, содействовал переизданию этих произведений – в итоге в 1993 году появилось полное собрание страшных историй Коулса; в эту книгу вошел и третий сборник, который сам автор издать не успел.

Читатели этой книги наверняка отметили удивительное богатство и разнообразие сюжетов, своеобразную интерпретацию канонов ghost story и занимательные смешения жанров. Но у читателей наверняка остались вопросы: почему эти истории так легко позабылись? Почему удивительный мир готической новеллы середины ХХ века оказался таким закрытым и недоступным? Неужели в текстах Коулса есть какой-то фундаментальный недостаток? Где граница, отделяющая Коулса от «школы М.Р. Джеймса» и от неоготики 1960-х? И для ответа на эти вопросы нужно обратиться к истории жанра «рассказов о привидениях» и к методологии исследования этого жанра.

Как жанр, современные истории о привидениях связаны с исторической травмой, воспоминаниями о ней и ее затяжными последствиями. В этих рассказах призрак – то, что возвращается из прошлого и вторгается в настоящее, разрушая как предполагаемую отделенность настоящего от прошлого, так и стабильное наследие этого прошлого. Есть две парадигматические исторические травмы, которые реконструирует (условно) современная история о привидениях.

Первая - это переход от феодализма к капитализму и, как следствие, переход власти от аристократии к буржуазии. А вторая, по сути, является повторением первой, поскольку при империализме различные части мира переживают насильственный переход к современности. Хотя первый разрыв, если он вообще имеет историческое значение, произошел примерно за двести лет до того, как обрела устойчивую форму современная история о привидениях, запаздывание неизменно является одной из характеристик жанра. И независимо от того, можно ли считать эту модель точной и полезной для понимания социальных изменений в XIXвеке, в подавляющем большинстве случаев истории о привидениях содержат именно такое изложение событий прошлого.

Решающее значение для появления истории о привидениях имеет появление реалистического романа в его современной форме. История о привидениях, как и все жанры, обретает значение только благодаря отличиям от других жанров и связям с ними. История о привидениях не старается показать, что отличается от народной сказки, но в ней определенно присутствует реалистический элемент. История о привидениях может таким образом реагировать на реализм, может вести с ним диалог, потому что в реализме с самого начала уже было что-то призрачное. Роман долгое время понимался как жанр, который берет на себя бремя эпоса, когда эпос больше не может его нести: он представляет социальную целостность мировой системы. И этот проект – представление социальной целостности, создание видимых структур, которые незримо поддерживают переживаемый опыт повседневной жизни, – именно то, что сами реалисты представляли в «призрачных» терминах. И в рассказе о привидениях подобная схема представлена в сгущенном виде, подчас она упрощена, но при этом остается «пограничной», почти видимой.

В начале девятнадцатого века появилась новая жанровая форма: исторический роман, в котором история играла особую роль в реалистическом представлении о социальной целостности. Современная история о привидениях возникла в то же время как контраргумент против этой взаимосвязи между историей и социальной целостностью. Английская традиция историй о привидениях началась с Вальтера Скотта, а не с Дефо или готического романа, потому что только благодаря Скотту и новым формам исторического сознания конца восемнадцатого и начала девятнадцатого веков «история о призраках» смогла реализовать проект представления непростых отношений между исторической травмой и современностью.

Как правило, истории о привидениях связаны с каким-либо имуществом, «обремененным» прошлым: чаще всего это старинное здание, физическое воплощение образа жизни поместного дворянства. Здесь речь идет об исторической травме. Причина появления призраков заключается в том, что дом заселен некоторыми представителями недавно появившейся буржуазии или последними потомками вымирающих аристократов, род которых вот-вот прервется. Таким образом, источником беспокойства становится как буржуазное стремление узаконить наследование социальных пространств аристократической власти, так и желание аристократии сохранить свою легитимность. И ключевой точкой повествования, моментом, который порождает ощущение «преследования» (haunt), является травматический переход от феодализма к капитализму. Травма является основополагающей предпосылкой этого повествования о современности.

Параллельно с переходом от феодализма к капитализму в Европе возникает вторая главная проблема истории о призраках – она связана с империей. В определенном смысле опыт империи всегда был «призрачным» повторением кровавого перехода Европы в современность, как будто Британия продолжала «выходить за пределы», чтобы заново изводить и «преследовать» других; травма повторялась снова и снова. Даже в самых ранних версиях «истории о привидениях» основное внимание уделяется тем частям Британии, где подобный переход совершается с опозданием, где прошлое еще длится: горцы Скотта, ирландские крестьяне Ле Фаню все еще сохраняют прежнюю идентичность, феодальные сельские общины в литературе эпохи Диккенса и Гаскелл еще реальны. Поэтому неудивительно, что история о привидениях становится ключевым жанром для повествования о процессе, посредством которого дальние пределы Британской империи интегрируются в современность; призрак позже становится ключевой фигурой в мировой пост-имперской литературе двадцатого века.

История о привидениях усложняется по мере того, как мы переходим к концу девятнадцатого и началу двадцатого веков. Обычно именно этот период считается золотым веком жанра, на самом деле трудно не почувствовать, что жанр все больше «работает на автопилоте», что основные приемы бесконечно повторяются с минимальными вариациями. Истории о привидениях, даже хорошие, продолжают сочинять в двадцатом и двадцать первом веках, хотя функция такой истории как негативного образа реалистического проекта постепенно утрачивается, поскольку реализм перестает быть доминирующим литературным стилем, его сменяет модернизм, а затем и постмодернизм. Но писатели-модернисты нашли способы сделать что-то новое с фигурой призрака, в основном выйдя за пределы собственно истории о привидениях. Форма эдвардианской антологической литературы отступает на второй план, а на первый выходит призрак, ключевая фигура в «высокой» литературе двадцатого века; функции призрака радикально меняются в разных контекстах. В модернистской литературе призрак воплощает не сохранение прошлого в настоящем, а скорее само настоящее, современность воспринимается как все более абстрактная, расплывчатая и неосязаемая – призрачная. И в постколониальной литературе призрак появляется на пересечении конкурирующих традиций: классической литературы империи и традиций коренных народов (хотя призрак имеет совершенно разные местные значения, постколониальные коннотации обеспечивают и локальный колорит, и специфические детали). Нигерийский буш и доколониальная Ирландия – локации принципиально различные, но в постколониальных историях о привидениях важны не локальные особенности, а скорее понятие доколониального, немодернистского.

Неудивительно, что истории о привидениях не имеют какого-то единого смысла. Чтобы понять смысл любой конкретной истории о привидениях, необходимо поместить ее в контекст, обеспечиваемый не только другими историями о привидениях, которые предшествуют и следуют за ней, но и более широкой литературной историей, которая ее окружает. Истории о привидениях последовательно затрагивают те же проблемы эпистемологии, репрезентации и осмысления, которые решаются в реалистических романах, и их лучше всего понимать как диалог с такими реалистическими романами. Оказалось, что проекты реализма и истории о привидениях никогда не отдаляются друг от друга.

Вся литература делает отсутствующее настоящим, а невидимое – видимым. Жанры формируются для того, чтобы помочь читателям осмыслить сегодняшний опыт, какой-то близлежащий участок истории. Но затем они передаются уже как формы повествования – как шаблоны, – в которые затем проникают все новые фрагменты реального опыта. Жанры обязательно пытаются осмыслить настоящее, используя терминологию прошлого. Они даже, если хотите, представляют своеобразный опыт вторжения в прошлое, демонстрируют монополию прошлого на определенную понятность. И в этой степени жанровые тексты призрачны.

Учитывая, что так устроена вся жанровая литература, история о привидениях – это не маргинальный жанр, а скорее жанр, в котором важнейшие аспекты и вопросы литературы рассматриваются более прямолинейно, чем где-либо еще. И это будет продолжаться до тех пор, пока у нас все еще есть истории, которые мы можем рассказать, и желание рассказать их.

Истории о привидениях являются ответами на другие литературные формы в той же степени, в какой они являются ответами на вызовы исторического момента; вопросы, которые волнуют авторов историй о привидениях и на которые они пытаются ответить, – не только политические и идеологические, но также и литературные.

Но нельзя забывать и о теоретико-философских аспектах истории о привидениях – например, о том, что в европейской философии описывается как «призрачный поворот». Многие связывают эту трансформацию европейской философии с «Призраками Маркса» Ж. Деррида. Но для нас (и для Коулса, напомним) куда ближе и актуальнее другой текст – «Бытие и ничто» Ж.-П. Сартра.

Бытие –  это, по сути, термин Сартра для обозначения всего предметного мира. Сартр утверждает, что обычные объекты идентичны самим себе. Что необычно в человеческих существах –то, что они не идентичны; они не совпадают сами cсобой. (Таким образом, Ничто - это, в широком смысле, слово для обозначения предмета: по сути, название книги Сартра на самом деле «Субъект и объект», вот только объект занимает антикартезианское первенствующее положение и поэтому стоит на первом месте.) Мы можем сказать, что книга - это книга. Но мы не можем сказать, что Александр Сорочан – это профессор кафедры литературы, подразумевая тот же самый исчерпывающий смысл.

Но Сартр усложняет концепцию. Во-первых, он указывает, что люди – не просто субъекты; они также остаются физическими объектами в мире. И, во-вторых, Сартр объясняет, что большинство людей стремятся к определенной идентичности. Они хотят быть такими, каковы они есть, или такими, какими они себя считают. Человек хочет быть субъектом-объектом; Сартр говорит не о том, что люди стремятся к телесности без разума, а скорее о том, что они хотят быть полностью сами собой. И по его словам, «невозможный синтез» субъекта и объекта – это «вечно отсутствующее существо, которое преследует» субъекта. Все люди страдают, потому что их «постоянно преследует завершенный синтез, которым они собой представляют, не будучи в состоянии им быть». Человек – и тело, и разум, но не синтез тела и разума. В более общем плане: «Сознание может существовать только будучи вовлеченным в это тело, которое окружает его со всех сторон и парализует его своим призрачным присутствием». Очевидно, что здесь есть определенная связь с модернистским пониманием призрака: быть субъектом - значит быть преследуемым. Но философия Сартра в этом отношении неисторична; бытие – то, чем оно является не только сейчас, в условиях современного капитализма, но скорее универсально истинное человеческое состояние. Таким образом, настойчивое использование понятия «призрачность» также знаменует присутствие истории, которая в остальном отсутствует, то есть викторианские призраки с тем же успехом могут быть и «современными», а «бытие» Сартра – это современное состояние, в котором призрачным наваждением становится идея завершения или синтеза, понимаемого как нечто утраченное, метод идентичности, выдаваемый за досовременный и теперь недоступный.

Истории о привидениях сохранялись еще много лет после того, как многие комментаторы и авторы их пытались «похоронить». Но они сохранялись только благодаря изменениям, адаптации и поиску интерпретаций, подчас поразительно оригинальных. Тем не менее, их традиционные функции остаются полезными, даже жизненно важными во всех отношениях, поскольку другие формы исторического повествования маргинализуются и вытесняются из литературы. Действительно, в условиях широкой и интенсивной антиисторичности большей части культуры «Первого мира» значение и ценность историй о привидениях становятся все более понятными. И если мы не обратим внимания на такой способ «письма об истории», то упустим возможность поворота на альтернативный путь, уводящий нас от очередных версий постмодернистской антиисторичности.

Надеюсь, читатели простят мне обширные рассуждения – впрочем, желающие могут не размышлять о философско-исторических контекстах, а ограничиться собственно рассказами. Однако для дальнейшей контекстуализации будут полезны и биографические сведения, который подтолкнут к рассуждениям о «локальном», «имперском» и «призрачном».

Фр. Коулс родился в Кембридже. Согласно некоторым сведениям, его мать была цыганского происхождения. Некоторое время Коулс работал в библиотеке Тринити-колледжа, потом перебрался в графство Ланкашир, где до конца дней занимал должность заведующего библиотекой в Суинтон-энд-Пендлбери. В 1930 году Коулс женился на Дорис Мэри Гримшоу, которая впоследствии иллюстрировала многие его книги.

Первая книга Коулса «Пыль времен» вышла только в 1933 году в издательстве «Сэндс и ко». В дальнейшем Коулс на основе путевых впечатлений и местных легенд выпустил еще несколько популярных, хотя и легковесных сочинений («Под небом Англии», 1933; «Магия Корнуолла», 1934; «Паломничество пилигрима», 1949). Параллельно публиковались и произведения для детей: «Волшебная карта» (1934), «Чудесные истории» (1935), «Майкл в стране книг» (1936). Коулс был членом Королевского литературного общества; помимо библиотечной работы, он ездил по Англии и Уэльсу с лекциями на самые разные темы – о литературе, музыке, путешествиях, даже о колдовстве и черной магии.

Во время Второй мировой войны Коулса призвали в армию, но по состоянию здоровья он не мог отправиться на фронт и, будучи капитаном педагогического корпуса, выступал с лекциями перед военнослужащими. Состояние здоровья Коулса постепенно ухудшалось; в 1949 году писатель умер от заболевания почек.

Биографы отмечают, что Коулс всегда интересовался оккультизмом – однако в эссе «Верите ли вы в призраков?» нет никаких следов глубокого изучения темы и знакомства с необычными местными историями. Локальный колорит рассказов Коулса достаточно условен – хотя все обозначенные выше топосы истории о привидениях в его текстах присутствуют. Более вероятным объяснением такого изобилия рассказов о призраках кажется вот какое: Коулсу нужно было чем-то заполнять «Бюллетень» суинтонской библиотеки, который выходил раз в два месяца. В декабре 1931 года в «Бюллетене» и появился первый рассказ Коулса о привидениях - «Безголовый прокаженный». Да и многие другие произведения, позже вошедшие в сборники, впервые публиковались именно в «Бюллетене». Особого значения этим рассказам Коулс не придавал, он считал путевые заметки своим истинным призванием, но, по словам жены, хотел испробовать и другие жанры.

На форумах, посвященных литературе о сверхъестественном, встречается множество восторженных отзывов о рассказах Коулса. Однако многие читатели отмечают их вторичность по сравнению с историями М.Р. Джеймса и писателей его круга. Как мне кажется, и те, и другие не совсем правы. Да, Коулс варьирует знакомые сюжеты, он далек от стилистики «антиквариев». Многие сюжеты модернизированы, появляются новые локации (концлагерь, колония прокаженных и т.д.) и новые герои. Но сам рассказчик относится ко всему происходящему достаточно спокойно; его сложно назвать «беззаботным», но проблемы локальной идентичности и распада Империи волнуют его лишь постольку-поскольку. История о привидениях – уже не наваждение, а просто приятный рассказ на актуальную тему… Коулс пишет так, как будто «реализм» исчерпал себя, а «модернизма» попросту нет. И оказавшись в подобном безвременье, автор утрачивает способность «делать отсутствующее настоящим».

Г.Р. Уэйкфилд, испытавший подобное ощущение несколько позже, декларативно отрекся от историй о привидениях (автор этих строк полагает, что Уэйкфилд был последним классиком жанра). И отречения Уэйкфилду не простили… Коулс отрекаться не стал – он сочинял истории о привидениях до конца жизни. Но «наваждение» утраченного синтеза исчезает безвозвратно – и авторы историй о привидениях решают уже другие задачи: после Сартра, после Коулса, после Деррида…

В первом издании сборника «Вой ночного ветра» был эпиграф из оперы У.С. Гилберта «Руддигор»:

 

Когда лают все чёрные псы на луну,
И рыдания ветра летят в вышину,
И свой ужас нельзя превозмочь –
Это час привидений и призраков бал,
Это духов разгульная ночь!

 

Опера, несомненно, комическая, но истории о привидениях в «классическую эпоху» не обязательно отличались серьезностью. А вот мечта о синтезе, о постижимости прошлого, о реальности опыта – была вполне серьезной. И в рассказах Коулса мы видим, как исчезает эта мечта… А дальше – «призрачный поворот», маргинализация жанра, антиисторичность постмодерна… И неизбежность возвращения к классическому жанровому опыту…

Миссис Эверетт (Тео Дуглас)

Александр Сорочан - 1 июля 2022 г

 

Эверетт Г.Д. (Тео Дуглас)

Посмертная маска: Рассказы / Миссис Г.Д. Эверетт; Пер. с англ. С. Тимофеева. — оПУС М, 2022. — 272 с. (
Странная классика)

Впервые на русском — собрание страшных рассказов одной из лучших и наименее известных сочинительниц фантастических и ужасных историй рубежа XIX-XX веков. Рассказы миссис Эверетт высоко оценил Г.Ф. Лавкрафт, традиционные готические темы в этих сочинениях получают очень интересное развитие.


Содержание


ПОСМЕРТНАЯ МАСКА.........................................5

ПАСТОР КЛЕНЧ................................................18

ВЕТЕР ДЮНОУ..................................................32

НАСЛЕДСТВО НЕВИЛЛА НЬЮДЖЕНТА............54

МАЛИНОВАЯ ШТОРА........................................73

ПАЛЬЦЫ...........................................................90

НАСЛЕДНИК...................................................100

МАЛЕНЬКИЙ ПРИЗРАК ЭНН...........................145

ПО ПРОВОДАМ...............................................160

ВОДЯНАЯ ВЕДЬМА.........................................171

ПУСТЫННАЯ ДОРОГА.....................................194

ДЕВУШКА В БЕЛОМ.......................................200

ЗАПУТАННОЕ ДЕЛО.......................................213

ВДАЛИ ОТ ЦИВИЛИЗАЦИИ............................226

ВОЛЫНЩИКИ МЭЛЛОРИ................................243

ШЕПЧУЩАЯ СТЕНА........................................259

ПОСЛЕСЛОВИЕ...............................................267


Приобрести можно на сайте alib.ru или на fantlab.ru



Миссис Г.Д. Эверетт (Тео Дуглас). Посмертная маска

Александр Сорочан - 6 июня 2022 г

 Рассказ одной из лучших и наименее известных сочинительниц страшных историй рубежа XIX-XX веков; миссис Эверетт публиковалась и под своим именем, и под псевдонимом "Тео Дуглас". Помимо многочисленных романов, она сочиняла и рассказы, которые представляются наиболее ценной частью ее наследия. Сборник "Посмертная маска" вышел в 1920 году.

ПОСМЕРТНАЯ МАСКА

 — Да, это портрет моей жены. Говорят, он очень похож на оригинал. Но, конечно, она была старше…

После ужина мы с Эндерби отправились в курительную комнату; картина висела на лестнице. Четверть века назад мы были приятелями в школе, а позднее — в колледже, но последнее десятилетие я провел за пределами Англии. Я вернулся и застал своего друга вдовцом с четырехлетним стажем. Признаться, я не огорчился, услышав об этом, потому что покойная Глориана мне не очень нравилась. Вероятно, она относилась ко мне примерно так же: она не улыбалась мне, но я сомневаюсь, чтобы она вообще улыбалась кому-либо из холостяцких приятелей бедного Тома Эндерби. Портрет определенно был похож на нее. Глориана была красивой женщиной с орлиными чертами лица и холодным взглядом. Художник прекрасно выписал её лицо, — особенно глаза, которые, казалось, пристально следили за всеми входами и выходами из дома, в котором умерла эта женщина.

Мы ненадолго остановились перед портретом, а затем пошли дальше. Курительная комната располагалась в помещении, пристроенном к задней части дома бывшим владельцем и отделенном двойными дверями; предполагалось, что там будет детская. У миссис Эндерби не было детей, и ей не нравился запах табака. Поэтому большую комнату оставили для трубок и сигар Тома; и если его друзья хотели курить, им приходилось курить там или не курить вообще. Я запомнил эту комнату и правила дома, но я не ожидал, что правила все еще действуют. Я ожидал, что после ужина выкурю сигару за десертом, ибо теперь, как мне казалось, не нужно было заботиться о требованиях, которые предъявляла хозяйка.

Мы сели в глубокие кресла с подушками перед разожженным камином. Мне показалось, что Эндерби вздохнул свободнее, когда закрыл за нами двойные двери, отгородившись от скучного официального дома, лестницы и картины. Но выглядел он неважно; его окружала безошибочно ощутимая атмосфера подавленности. Может быть, это из-за Глорианы? Возможно, за годы их совместной жизни он привык зависеть от женщины, которая заботилась о нем. Это довольно приятно, когда женщина вам подходит; но я бы не захотел, чтобы за мной ухаживала покойная миссис Эндерби. Но, поскольку беспокойство казалось очевидным, было легко найти лекарство. У Эвелин есть пара хорошеньких сестер, и мы могли пригласить их погостить у нас.

— Ты должен приехать и некоторое время пожить у нас, — сказал я вскоре, развивая эту идею. — Я хочу познакомить тебя со своей женой. Сможешь приехать на следующей неделе?

Его лицо озарилось неподдельным удовольствием.

— Мне бы хотелось этого больше всего на свете, — искренне произнес он. Но не прошло и нескольких минут, как тень подавленности снова вернулась на его лицо, , и он вздохнул. — То есть, если я смогу уехать.

— Но почему? что может тебе помешать?

— Может показаться, что все время оставаться здесь — глупо, но я... я следую этому — чтобы все было в порядке.

Он не смотрел на меня, но наклонился к камину, чтобы стряхнуть пепел со своей сигары.

— Вот что я вам скажу, Том, — всё потому, что вы живете один. Почему бы вам не продать дом или не оставить его таким, какой он есть, и не попробовать полностью измениться самому?

— Я не могу его продать. Я всего лишь арендатор. Дом принадлежал моей жене.

— Но, я полагаю, ничто не мешает тебе сдать его в аренду? Или просто переехать в другой, а этот заколотить?

По закону, ничто не может помешать мне сделать это!.. — Ударение на первых словах было слишком слабым, чтобы привлечь мое внимание, но я вспомнил об этом позже.

— В таком случае, мой дорогой друг, почему бы и нет? Отправляйся в путешествие, посмотри на мир. А еще лучше – женись снова.

Он покачал головой с унылым видом.

— Конечно, это деликатный вопрос – хранить верность умершей жене. Но ты проявил величайшее уважение. Четыре года, знаешь ли. Даже самый строгий приверженец приличий счел бы это время достаточным.

— Дело не в этом. Дик, я... я очень хочу рассказать тебе довольно странную историю. — Эндерби поднес сигару к губам и уставился на красные угли. — Но я не знаю, что ты об этом подумаешь. Или что подумаешь обо мне.

— Испытай меня, — сказал я. — Я выскажу свое мнение после. И ты знаешь, что вполне можешь довериться мне.

— Иногда я думаю, мне стало бы лучше, если бы я рассказал это. Это... это достаточно странно, чтобы быть смешным. По крайней мере, у меня не возникло поводов для смеха. — Эндерби бросил окурок сигары в огонь и повернулся ко мне. Я увидел, как он побледнел, и на его белом лице выступили капельки пота.

— Я вполне разделяю твое мнение, Дик: думаю, что был бы счастлив, если бы снова женился. Я даже зашел так далеко, что обручился. Но помолвка была расторгнута, и я собираюсь рассказать тебе, почему.

Моя жена некоторое время перед смертью болела, и ей требовались постоянные консультации врачей. Но я до последнего не знал, насколько серьезны ее жалобы. Потом врачи сказали мне, что надежды нет, так как наступила кома. Но было возможно, даже вероятно, что перед смертью произойдет возвращение сознания, и к этому я должен был быть готов.

Осмелюсь предположить, что ты посчитаешь меня трусом, но я боялся этого пробуждения: я был готов молиться, чтобы она умерла во сне. Я знал, что жена придерживалась возвышенных взглядов на брачные узы, и был уверен, что если бы она смогла сказать мне какие-то последние слова, то я услышал бы требование и был бы принуждён взять на себя какие-то обязательства. Я не смог бы в такой момент отказаться, но я не хотел оставаться связанным. Вы, наверное, помните, что она была старше меня. Я был близок к тому, чтобы остаться вдовцом в середине жизни, и, при естественном ходе вещей, у меня ещё много лет впереди. Понимаешь?

— Мой дорогой друг, я не думаю, что обещание, данное в таких обстоятельствах, должно связывать человека. Это несправедливо!..

— Подожди и выслушай меня. Я сидел здесь, несчастный, как ты можешь догадаться; и вот пришел врач, чтобы отвести меня в ее комнату. Миссис Эндерби была в сознании и спрашивала обо мне, но он особенно умолял меня никоим образом не волновать ее, чтобы боль не вернулась. Она лежала, растянувшись на кровати, и уже выглядела мертвой.

— Том, — сказала она, — мне говорят, что я умираю, и я хочу, чтобы ты кое-что пообещал.

Я застонал в душе. «Со мной все кончено», — подумал я. Но она продолжала:

— Когда я умру и буду лежать в гробу, я хочу, чтобы ты накрыл мое лицо своими собственными руками. Обещай мне это.

Это было совсем не то, чего я ожидал. Конечно, я обещал.

— Я хочу, чтобы ты закрыл мое лицо носовым платком, который я приготовила специально для этого. Когда придет время, открой шкаф справа от окна, и ты найдешь его в третьем ящике сверху. Ты не можешь ошибиться, потому что это единственная вещь в ящике.

Я передаю ее слова в точности, если ты мне веришь, Дик. Затем она просто вздохнула и закрыла глаза, словно собиралась заснуть, и больше уже не заговаривала. Три или четыре дня спустя за мной пришли снова, чтобы спросить меня, не хочу ли я взглянуть на нее в последний раз, так как помощники гробовщика собирались закрыть гроб.

Мне очень не хотелось идти, но это было необходимо. Она выглядела так, словно была сделана из воска, и на ощупь казалась холоднее льда. Я открыл шкафчик, и там, как она и сказала, лежал большой носовой платок из очень тонкого батиста. На нем во всех четырех углах была вышита монограмма, но я никогда не видел, чтобы она пользовалась этим платком. Я расправил его и положил на мертвое лицо; а потом произошло нечто довольно любопытное. Казалось, платок опускается на лицо и прилипает к нему, к носу, рту, лбу и закрытым глазам – до тех пор, пока платок не превратился в идеальную маску. Полагаю, мои нервы не выдержали этого напряжения; меня охватил ужас, и я, накинув покрывало, поспешно вышел из комнаты. Гроб в ту ночь был закрыт.

Жену похоронили, и я поставил памятник, который соседи сочли красивым. Как видите, я не был связан никаким обещанием воздерживаться от брака; и хотя я знал, каково было бы желание жены, я не видел причин, по которым должен был бы считаться с ним. А несколько месяцев спустя в Лизоу переехала жить семья Эшкрофтов, и у них была хорошенькая дочь.

Люси Эшкрофт мне понравилась с первой нашей встречи, и вскоре стало очевидно, что она хорошо ко мне относится. Она была нежной и милой; совсем не похожей на...

(Он ничего не сказал, но я хорошо понимал, что в своем новом супружеском предприятии Том предпочел бы контраст.)

...Но я думал, у меня были очень хорошие шансы на счастье с ней; я полюбил ее, действительно очень сильно полюбил. Ее родители были гостеприимными людьми, и они поощряли мои визиты в Лизоу, приглашая наведываться, когда у меня возникнет желание: казалось, что они вряд ли будут чинить препятствия на нашем пути. Дела шли своим чередом, и однажды вечером я решил сделать предложение. Накануне я был в городе и вернулся с кольцом в кармане: довольно причудливый узор из двух сердец, но я подумал, что Люси сочтет его красивым и позволит мне надеть это кольцо ей на палец. Я поднялся наверх, чтобы переодеться к обеду и привести себя в порядок, насколько это было возможно; стоя перед зеркалом, я пришёл к выводу, что я все-таки не такой уж старый мужчина и что в моих волосах не так уж много седины. Да, Дик, ты можешь улыбнуться: сейчас они несколько поседели.

Я достал чистый носовой платок и бросил на пол тот, который носил весь день, скомкав его. Я не знаю, что заставило меня посмотреть на вниз, но, как только я это сделал, то застыл, уставившись на носовой платок, словно зачарованный. Он платок двигался, — Дик, клянусь, — быстро меняя форму, раздуваясь то тут, то там, словно подхваченный ветром, растекаясь и превращаясь в маску. И что это была за маска, — лицо Глорианы, которое я накрыл в гробу одиннадцать месяцев назад!

Сказать, что я был поражен ужасом, значит совсем ничего не сказать о том чувстве, которое овладело мною. Я схватил кусок батиста и бросил его в огонь; в моей руке не было ничего, кроме тряпки, а в следующее мгновение — всего лишь горстка черного пепла на решетке камина. И никакого лица.

— Конечно, нет, — сказал я. — Это была просто галлюцинация. Тебя обманула возбужденная фантазия.

— Можешь быть уверен, я сказал себе все это и даже больше; я спустился вниз и попытался вернуть себе душевное равновесие с помощью глотка бренди. Но я был странно расстроен, и, по крайней мере, в тот вечер, обнаружил, что не могу встретиться с моей возлюбленной. Воспоминание о посмертной маске было слишком ярким; оно встало бы между мной и губами Люси.

Однако эффект прошел. Через день или два я снова осмелел и был так же расположен посмеяться над своей глупостью, как и ты в этот момент. Я сделал предложение, и Люси приняла его; я надел на её палец кольцо. Отец любезно одобрил предложенные мной условия, мать пообещала относиться ко мне как к сыну. И в течение первых сорока восьми часов нашей помолвки ни одно облачко, которое могло бы омрачить голубизну неба, распростершегося над нами.

Я сделал предложение в понедельник, а в среду снова отправился поужинать и провести вечер с семьей Люси. После этого мы прошли в заднюю гостиную, которая, казалось, была отдана нам по молчаливому соглашению. В любом случае, мы были предоставлены сами себе; и пока Люси сидела на диване, занятая рукоделием, мне выпала честь сидеть рядом с ней, достаточно близко, чтобы наблюдать за аккуратными стежками, которые она накладывала, сплетая в узор.

Она вышивала квадратик тонкого льна, делая из него чайную салфетку, предназначавшуюся подруге в качестве подарка; она сказала мне, что ей не терпится закончить его в ближайшие несколько дней. Но меня несколько раздражала ее увлеченность работой; я хотел, чтобы она смотрела на меня, пока мы разговаривали, и чтобы мне было разрешено держать ее за руку. Я строил планы поездки, в которую мы отправимся вместе после Пасхи; восьми недель для подготовки вполне достаточно. Люси легко поддалась на уговоры; она положила льняной квадратик на стол у своего локтя. Я держал ее пальцы в плену, но ее взгляд блуждал по моему лицу, так как она все еще была восхитительно застенчивой.

Вдруг она вскрикнула! Узор на салфетке очевидным образом превращался в лицо.

Это действительно было так. Я увидел посмертную маску Глорианы, появившуюся точно так же, как она появилась на моем носовом платке дома: нос и подбородок, строгий рот, форма лба, — лицо было легко узнать. Я схватил платок и бросил за спинку дивана. «Это действительно похоже на лицо, — согласился я. — Но не обращай внимания на него, дорогая, я хочу, чтобы ты обращала внимание на меня». Я сказал что-то в этом роде, не помню, что именно; у меня кровь застыла в жилах. Люси нахмурилась; ей хотелось поразмыслить над этим чудом, и мой нетерпеливый поступок вызвал у нее неудовольствие. Я продолжал говорить без перерыва, боясь пауз, но момент был упущен. Я чувствовал, что не владею ее вниманием, как раньше: она колебалась, не поддаваясь моим уговорам; описание медового месяца, проеденного на Сицилии, перестало ее очаровывать. Затем она сказала: миссис Эшкрофт ждет, что мы присоединимся к ним. Я пошел поднимать ее работу — все еще с легким оттенком обиды.

Я обошел диван, чтобы подобрать злополучный кусок льна; она тоже повернулась, заглядывая через спинку, так что мы увидели салфетку одновременно.

Там снова было Лицо, жесткое и суровое; но теперь уголки ткани были подоткнуты, и голова окончательно обрела форму. И это было еще не все. Какой-то кусок белой ткани вытянулся за салфеткой на полу, представляя полную фигуру, лежащую прямо и неподвижно, готовую к погребению. Страх Люси можно было понять. Она громко закричала, и возмущенное семейство Эшкрофтов немедленно ворвалось через наполовину задернутые портьеры, разделявшие две комнаты, требуя объяснить причину ее крика.

Тем временем я набросился на фигуру и уничтожил ее. Голова представляла собой вышивку Люси; фигура — большое турецкое полотенце, принесенное из спальни; никто не знал, как и когда оно появилось в комнате. Я поднял вещи, в то время как семья пронзала меня насквозь негодующими взглядами, а Люси рыдала в объятиях своей матери. Возможно, она поступила глупо, признала она; теперь, когда она увидела, что это было, видение казалось нелепым. Но в тот момент всё было слишком ужасно… И выглядело так похоже... так похоже!.. Новое рыдание заставило ее замолчать.

Наконец-то мир был восстановлен, но Эшкрофты явно засомневались во мне. Добродушный отец напрягся, миссис Эшкрофт прибегла к косвенным упрекам. Она терпеть не могла розыгрышей, о чем сообщила мне; она могла ошибаться и, без сомнения, была старомодной, но ее воспитали так, чтобы она считала это признаком в высшей степени дурного воспитания. И, возможно, я не учел, насколько чувствительна Люси и как легко ее напугать. Она надеялась, что я приму предупреждение на будущее и что ничего подобного больше не повторится. Шутка — о, боги! Как будто было возможно, чтобы я, оставшись наедине с девушкой моего сердца, потратил бы драгоценный час на создание иллюзии фальшивого трупа на полу! Люси должна была знать, что обвинение абсурдно, так как я ни на минуту не отходил от нее. Успокоившись, она поняла, что я ни в чем не виновен; но тайна оставалась, не поддаваясь объяснению – ни ее, ни моему.

Что касается будущего, я не мог думать об этом без дрожи. Если Сила, направленная против нас, действительно была воплощением того, что возбуждало во мне суеверный страх, я мог сразу же оставить всякую надежду, поскольку знал: отступления не будет. Я мог бы воспринять происходящее как абсурд, как ты сейчас; но, если ты поставишь себя на мое место, Дик, то будешь вынужден признать, что это тоже было трагично.

На следующий день я не увидел Люси, так как должен был снова ехать в город; но мы планировали встретиться и покататься вместе в пятницу утром. Я должен был прибыть в Лизоу в определенное время, и можешь быть уверен, я оказался очень пунктуальным. Лошадь Люси уже привели, и грум водил ее взад и вперед. Едва я спешился, как Люси спустилась по ступенькам крыльца; и я сразу заметил новое выражение на ее лице, жесткую линию красных губ, бывших такими мягкими и желанными для поцелуев. Но Люси позволила мне подсадить ее в седло и поставить ногу в стремя; кроме того, она передала мне послание от своей матери. Мы должны были вернуться к обеду, и миссис Эшкрофт умоляла нас не опаздывать, так как подруга, которая осталась у них на ночь, уедет сразу же после трапезы.

— Я думаю, вам будет приятно познакомиться с ней, — сказала Люси, наклоняясь вперед, чтобы погладить свою лошадь. — Мне кажется, она очень хорошо вас знает. Это мисс Кингсуорси.

Так вот, мисс Кингсуорси была школьной подругой Глорианы, которая время от времени навещала нас здесь. Я не знал, что она и Эшкрофты были знакомы, но, как я уже сказал, последние только недавно поселились по соседству в качестве арендаторов Лизоу. У меня не было возможности выразить удовольствие или неудовольствие, потому что Люси пустила свою лошадь быстрым шагом. Прошло некоторое время, прежде чем она натянула поводья и снова заговорила. Мы спускались с крутого холма, и конюх следовал за нами на почтительном расстоянии, достаточно далеко, чтобы находиться вне пределов слышимости.

Люси выглядела очень хорошенькой верхом на лошади, но это так, между прочим. Мужская шляпа ей шла, как и костюм, плотно облегавший фигуру.

— Том, — сказала она, и я снова заметил новую твердость в ее лице. — Том, мисс Кингсуорси сказала мне, — твоя жена не хотела, чтобы ты снова женился, и заставила тебя пообещать ей, что ты этого не сделаешь. Мисс Кингсуорси была весьма удивлена, услышав, что мы с тобой помолвлены. Это правда?

Я ответил, что это не так: что моя жена никогда не просила, и я никогда не давал ей такого обещания. Я допускал, что ей не нравились вторые браки — в некоторых случаях, и, возможно, она сделала какое-то замечание на этот счет мисс Кингсуорси; это было вполне вероятно. Но Люси, конечно, не позволит сплетням встать между нами?

Мне показалось, что черты ее лица смягчились, но она не позволила себе встретиться со мной взглядом, когда ответила:

— Конечно, нет, если бы это было все. И я сомневаюсь, что обратила бы на это внимание, если бы это не совпало... с чем-то другим. Том, это ужасно, — то, что мы видели в среду вечером. И... и... не сердись, но я спросила мисс Кингсуорси, какой была твоя жена. Я не сказала ей, почему хотела это знать.

— Какое это имеет отношение к делу? — потребовал я достаточно решительно; но, увы! я знал овтет слишком хорошо.

— Она сказала мне, что миссис Эндерби была красива, но у нее были очень резкие черты лица, и она выглядела суровой, когда не улыбалась. Высокий лоб, римский нос и решительный подбородок. Том, лицо было точно таким же. Разве ты не заметил?

Конечно, я запротестовал.

— Дорогая, что за чушь! Я видел, что это немного похоже на лицо, но я сразу разорвал его на части, потому что ты испугалась. Послушай, Люси, если ты примешь эти фантазии за реальность, то скоро поверишь в спиритизм.

— Нет, — сказала она, — надеюсь, до этого не дойдет. Я все обдумала и решила: если это не повторится, значит, это случайность, и о ней следует забыть. Но если подобное произойдет снова — если оно будет происходить и дальше! — Она вздрогнула и побледнела. — О Том, я не смогу... не смогу!

Это был ультиматум. Я нравился ей так же сильно, как и прежде; она даже призналась в более теплых чувствах; но она не собиралась выходить замуж за человека, которого преследуют призраки. Что ж, полагаю, я не могу ее винить. Я мог бы дать тот же совет другому человеку, хотя в моем случае мне было тяжело.

Мой рассказ близок к концу, так что я тебя задержу ненадолго. Оставался единственный шанс. Сила Глорианы, какова бы ни была ее природа и как бы она ни была получена, возможно, растратилась в предшествующих случаях и больше не могла проявиться. Я цеплялся за эту крупицу надежды и делал все возможное, чтобы сыграть роль беззаботного влюбленного, которого ожидала увидеть Люси и который мог бы соответствовать ее ожиданиям; но я сознавал, что сыграл плохо.

Поездка была долгой. Лошадь Люси потеряла подкову, и было невозможно перенести ее седло на лошадь конюха или мою собственную, так как ни одна из них не была приучена к дамским седлам. Нам пришлось возвращаться пешком, и мы добрались до Лизоу только в два часа. Обед закончился; миссис Эшкрофт отправилась на станцию, проводить мисс Кингсуорси; но несколько котлет оставили для нас, — как нам сообщили, — и их могли подать немедленно.

Мы сразу же пошли в столовую, так как Люси была голодна; она сняла шляпу и положила ее на боковой столик: Люси сказала, что от тесноты у нее разболелась голова. Котлеты были чуть теплыми, но Люси приготовила хороший обед, подав на десерт фруктовый пирог. Но видит Бог, тот обед оказался испытанием, которое я до сих пор не могу забыть.

Слуга вышел; и тогда начались мои неприятности. Скатерть, казалось, ожила в том месте, которое располагалось ровно между нами; она вздымалась волнами, словно раздуваемая ветром, хотя окно было плотно закрыто. Я старался не обращать на это внимания; старался говорить так, словно никакой ужас дурного предчувствия не заполнял мой разум, в то время как я расправлял заколдованную скатерть с такой силой, что не осмеливался расслабиться. Наконец Люси поднялась, сказав, что ей нужно переодеться. Мне, занятому наблюдениями за скатертью, не пришло в голову оглядеться или посмотреть, что могло происходить в другой части комнаты. Шляпа на прикроватном столике сдвинулась набок, и в таком положении она венчала еще одно изображение Лица. Из чего оно было сделано на этот раз, не могу сказать; вероятно, из салфеток, так как на столике лежало несколько штук. Льняной материал, какого бы рода он ни был, снова обрел идеальную форму; но на этот раз губы, казалось, скривились в мрачной улыбке.

Люси вскрикнула, упала в мои объятия и лишилась чувств; это был настоящий обморок; ее с трудом привели в чувство после того, как вызвали врачей.

Я с несчастным видом слонялся без дела, пока Люси не оказалась вне опасности; затем с тем же несчастным видом я отправился домой. На следующее утро я получил короткую резкую записку от матери Люси, в которой было завернуто кольцо; там сообщалось, что помолвку придется расторгнуть.

Итак, Дик, теперь ты знаешь, почему я не женюсь. И что ты можешь сказать по этому поводу?


Перевод Сергея Тимофеева

 


Фрэнк Белнап Лонг о литературе, Лавкрафте и «золотом веке» «Weird Tales»


 Фантаст-ветеран размышляет о своем опыте и приходит к выводу, что жизнь «таинственнее, страннее и страшнее, чем мы полагаем».

«Фрэнк Белнап Лонг был свидетелем большей части истории НФ в Соединенных Штатах и помог создать этот жанр, когда многие из нас были ещё подростками», - говорит Рэй Брэдбери.

«Фрэнк Белнап Лонг – один из величайших старых мастеров НФ, уже в 1930-х прославившийся темными, мрачными фантазиями и увлекательными историями о космических путешествиях», - пишет Роберт Силверберг.

Французский критик Жак Бержье утверждает, что рассказ Лонга «Псы Тиндала» - «возможно, одна из десяти самых пугающих и значительных историй в литературе». А такой авторитет, как Роберт Блох, назвал Лонга «мастером фэнтези и хоррора».

Сюрреалисты признали его одним из своих учителей; некоторые практики магических искусств на основе его произведений создают заклинания и обряды. Идеи, которые он посеял в своих историях более четверти века назад, сегодня повторяются в фильмах и телешоу, авторы которых не имеют представления, что всё это давно уже открыто.

Фрэнк Белнап Лонг до полусмерти пугал многие поколения потрясенных фэнов, и до сих пор любимый «Белнапий» Г.Ф. Лавкрафта остается одной из самых почитаемых фигур в мире НФ и сверхъестественного ужаса. Коренной житель Нью-Йорка, родившийся здесь в 1903 году, Лонг в молодости был активным участником движения любительской прессы, ныне почти исчезнувшего, а тогда привлекавшего в равной мере писателей, издателей и любителей общения. Именно благодаря любительской прессе Лонг познакомился с Г.Ф. Лавкрафтом из Провиденса, Род-Айленд, прозаиком, поэтом, эссеистом и автором множества писем.

Лавкрафт восторгался сочинениями Лонга и советовал ему стать профессионалом. С тех пор многие истории Лонга приобрели статус классических. Дэшиел Хемметт включил одну из них в сборник «Страхи ночи»; рассказы Лонга перепечатывались в других антологиях, включая замечательную книгу Августа Дерлета «Не спать!», «Рассказы поздней ночи» Альфреда Хичкока, «Знаменитые рассказы о чудовищах» Бэзила Дэйвенпорта и «Смерть от страха» Леса Дэниелся – всего более пятидесяти публикаций в книгах в твердом переплете. В последнее время рассказы Лонга были представлены в «Шепотах 3» Шиффа (книга только что вышла в «Даблдэй») и в недавней книге «Аркхэм-хауз» «Новые истории о мифах Ктулху».

Лонг удостоился места в «Зале Славы первого фэндома», он получил самую престижную из жанровых наград, Премию Всемирного конвента фэнтези за достижения всей жизни. Вместе со Стивеном Кингом он был почётным гостем на Пятом всемирном конвенте фэнтези, который состоялся в Провиденсе в 1979.

Произведения Лонг можно найти в нескольких сборниках, вышедших недавно в мягких обложках – «Ночной страх», «Ранний Лонг» и «Грань неведомого». Такие романы, как «Космическая станция № 1» и «Марс – моя цель», к несчастью, не переиздаются; хотя с научной точки зрения эти книги могут показаться устаревшими, но они наполнены потрясающим ощущением чуда, восторгом перед достижениями человека и тайнами вселенной; и поиски этих книг стоят труда.

Хорошим введением в творчество автора может стать сборник «Ранний Лонг», с потрясающими воспоминаниями о начальных днях НФ и фэнтези, а также вышедшая в издательстве «Аркхэм-хауз» книга «Мечтатель с темной стороны» - мемуары о дружбе с Лавкрафтом. Вдобавок есть поэтический сборник «В блеске майя», не только переполненный чудом, волшебством и восторгом, но и остающийся одной из самых красивых книг, которые когда-либо выпускало издательство «Аркхэм-хауз».

 

- Фрэнк, ваша карьера началась во времена легендарных палп-журналов наподобие WT. Какую реакцию вызвал журнал WT, когда он впервые появился в киосках в 1923 году?

- Он поразил людей, потому что ничего подобного раньше не было. Это был журнал, посвященный исключительно историям о сверхъестественном ужасе, более или менее традиционным рассказам о привидениях и так далее. Я помню, как увидел на витрине первый номер. На обложке была иллюстрация к рассказу Энтони Рада под названием «Слизь»; меня ничуть не удивило, что Лавкрафт упомянул о журнале в одном из первых писем ко мне. Конечно, он сразу же заинтересовался…

Позднее, когда Лавкрафт приехал в Нью-Йорк и продал пять рассказов в WT, он так высоко оценил мои произведения в беседах с тогдашним редактором, Эдвином Бейрдом, и издателем, Дж.К. Хеннебергером, что мою первую историю немедленно приняли. Рассказ назывался «Труп в пустыне». Второй рассказ, «Мертвые воды», был напечатан в декабре 1924.

Бэйрд был первым редактором, который напечатал Маккинлея Кантора, и в своей автобиографии Кантор много пишет о Бэйрде и высоко оценивает его редакторский талант. Возможно, более дюжины значительных авторов обязаны ему удачным стартом карьеры; в их числе и Лавкрафт. ГФЛ очень активно с ним переписывался, адресовал ему несколько очень интересных писем, опубликованных в издании «Аркхэм-хауз». В одном из самых известных Лавкрафт выражает сильнейшее отчаяние, что мне напомнило более поздние письма, которые он сочинял после переезда в Нью-Йорк.

Еще один мой рассказ Бэйрд принял в «Настоящие детективные истории», которые тоже редактировал; но журнал закрылся, и рассказ остался неопубликованным. Вскоре редактором WT стал Фарнсуорт Райт, он напечатал четыре моих рассказа, которые ему передал Бэйрд. Всего за десять лет моего сотрудничества с WT Райт принял тридцать пять моих рассказов, а отверг всего три или четыре. Он никогда не подсказывал никаких идей, не менял ни единой строчки и ни одного названия за всё это время.

- Что вы думает об иллюстрациях в WT?

-Некоторые из них были превосходны. Один из первых художников журнала, Эндрю Броснатч, сделал для обложки иллюстрацию к «Смертельным водам». Я помню, что Райт прислал мне небольшой цветной эскиз, и я, будучи ещё совсем юным, испытал настоящее потрясение. Когда вышел журнал, я показывал этот номер всем. Это была моя первая профессиональная публикация.

Ну, строго говоря, она была второй, но в первый раз на обложке не появилась иллюстрация в четыре краски. Позднее ещё только раз мой рассказ вышел с иллюстрацией на обложке, но некоторые внутренние рисунки были превосходны. Мои рассказы не раз иллюстрировал Бок, а три или четыре рисунка сделал Финлей.

Помню, мне не понравилась только одна картинка, к «Ужасу с холмов». В истории было невероятное существо, Чогнар Фагн, немного напоминавший слона; а художник нарисовал совершенно обычного слона, стоявшего на пьедестале.

- Многие рисунки делала Маргарет Брандедж, которая прославилась изображениями полуодетых «дев в беде».

- Да, Лавкрафт не слишком высоко ценил миссис Брандедж. Ему не нравились картинки с обнаженной натурой – но это повышало тираж. Вот как обстояли дела: отличные рассказы и прекрасные рисунки тираж не повышали, но что-то сенсационное на обложке сразу улучшало продажи – неважно, имело это изображение художественную ценность или нет. WT никогда не пытались соперничать с тогдашними сексуальными журналами, которые считались очень вызывающими – «Спайси сториз» и прочие издания… Роберт И. Говард и Э. Хоффманн Прайс писали для таких журналов. Думаю, платили им по четверть цента за слово.

У журнала WT были самые разные читатели. Некоторые молодые люди, которые печатались в отделе писем, казались очень наивными, но журнал читали и более зрелые люди, даже в те времена. Теперь, конечно, эти издания коллекционируют университетские библиотеки.

- Мы немного поговорили об Эдвине Бэйрде. А что вы можете вспомнить о Дж.К. Хеннебергере?

- Его основной заслугой было основание «Колледжа юмора». Я думаю, что он когда-то хотел стать очень влиятельным популярным журналистом, возможно, уровня Хёрста. У него были очень большие планы, помнится, когда он приехал в Нью-Йорк. Лавкрафт однажды привел его к нам домой на обед, и кто-то упомянул имя Бернара МакФаддена. «Я на самом деле не завидую славе МакФаддена, - сказал Хеннебергер, - потому что его известность основана на дешевой журналистике, а мне нравится думать, что я немного выше этого».

И всё-таки Хеннебергер был таким же дельцом, как и МакФадден, но с виду ничего подобного никто и предположить не мог – так спокойно он говорил. Ему тогда было около сорока – да, это случилось примерно в 1923 году, до того, как я продал первый рассказ в WT – и он казался очень амбициозным, хитроумным бизнесменом. Но он очень много читал и был хорошо образован.

Хеннебергер приехал из Чикаго в Нью-Йорк, чтобы раздобыть денег на свои издательские проекты. Именно тогда он предлагал Лавкрафту место редактора. Хеннебергер восхищался Говардом и уважал его; он сделал бы Говарда редактором, но Говард не хотел ехать в Чикаго. Он говорил, что одна только мысль о бойнях – это для него уже слишком.

- Он, конечно, мог бы изменить свое мнение.

- И я ему об этом много раз говорил. То же самое повторяла и Соня, потому что ей хотелось, чтобы у Говарда была работа. Она очень переживала из-за его неспособности найти работу в Нью-Йорке.

- Конечно, вы знали Лавкрафта и Соню Грин до и после их брака. Расскажите немного об их отношениях. Как они познакомились?

- Уверен, Соня произвела на Говарда огромное впечатление. Это был почти любовный роман – при всей несклонности Говарда к романтическим увлечениям. Соня познакомилась с ним благодаря общему интересу к любительской журналистике – это произошло на съезде в Бостоне. Она пригласила Говарда в Новую Англию, и он приезжал к ней два или три раза. Потом он останавливался у Сони во время первой поездки в Нью-Йорк. Тогда между ними ещё не было серьезных романтических отношений, я в этом уверен. Когда они останавливались на побережье, то занимали отдельные комнаты и так далее.

- Вы познакомились с Лавкрафтом по переписке, не так ли?

- Да. Я получил от Говарда, можно сказать, письмо поклонника – если вы можете представить, что такую оценку дает настоящий мастер новичку. На него произвел огромное впечатление рассказ в стиле По, который я написал для «Объединенного любителя». Рассказ назывался «Глаз на каминной полке». Я нашел этот текст пару недель назад; учитывая, что я сочинил рассказ лет в восемнадцать, не думаю, что он был очень плох. Я писал поэтическую прозу под влиянием «Тени» и некоторых других «сказок» По. По правде сказать, не уверен, смогу ли я сейчас сделать нечто подобное лучше.

На протяжении многих лет Лавкрафт поддерживал меня. Мы часто встречались, и он написал мне от восьмисот до тысячи писем.

- Многие авторы пытались охарактеризовать Лавкрафта, но вы, возможно, знали его лучше всех. Каким он был на самом деле?

- Он был очень доброжелательным, открытым человеком, а также писателем, наделенным творческим гением.

Мне хотелось бы указать на две ошибки, которые появились в недавних его биографиях. Одна – то, что у него был шизоидный склад личности. Ничего шизоидного в Говарде не было. Он абсолютно одинаково общался со всеми людьми. Он непринужденно беседовал с новыми знакомыми. Ему нравилось говорить с людьми. Шизоид должен быть холодным, лишенным эмоций, почти абсолютно отчужденным. Говард был не столь эмоциональным, как многие другие люди, но я не могу представить менее подходящего для него психологического ярлыка. К несчастью, если вы не знали человека лично, если вы не встречались с ним, то вы никак не можете судить о нем только по его сочинениям.

Другая ошибка, которую допустили два или три автора – Говард был человеком, с которым очень трудно иметь дело, он всегда настаивал на своем и пытался переубедить других. Это совершенно не соответствует истине! Говард с легкостью мог отказаться от своего мнения, и он никогда не настаивал, что собеседники должны с ним соглашаться. В недавнем интервью Мэнли Уэйд Уэллман сказал, что всегда хотел познакомиться с Лавкрафтом, но так и не сделал этого, потому что боялся, будто Говард окажется слишком догматичным и, так сказать, «ветхозаветным» в суждениях о литературных и прочих делах. Но подобное отношение было совершенно не свойственно Говарду.

Другое свойство Говарда, о котором мне, наверное, следует упомянуть – он очень медленно раздражался. Припадков ярости у него никогда не бывало. Если кто-то говорил что-то такое, что его злило, или допускал в его адрес слегка завуалированные нападки, его голос становился резким и холодным, и могло показаться, что очень опасно рисковать и испытывать его терпение.

Я не упомянул об этом в «Мечтателе с темной стороны», потому что нельзя же написать обо всём. Но как же трагично, что эти искажения облика великого человека снова и снова повторяются после его смерти. Анатоль Франс написал в «Маленьком Пьере», что никогда не хотел быть знаменитым, потому что биографы непременно нагромоздят горы лжи. С Лавкрафтом именно так и случилось. Большинство комментаторов решительно ошибаются в трактовке его эмоционального склада. У него была невероятная способность дружить, а люди, не знакомые с ним лично, этого представить не могут.

- Помню, как вы описали совместный визит в музей «Метрополитен»…

- Вы говорите о том случае, когда мы посетили египетскую гробницу? Ну, вероятно, в «Метрополитен» она есть и до сих пор. А мы там побывали в 1920-х. Гробница находилась на первом этаже, в отделе египетских древностей, и мы оба вошли во внутреннюю погребальную камеру. Говард был зачарован царившей там мрачностью. Он прижал руку к неровной каменной стене – всего на мгновение; а на следующий день у него началось заметное, хотя и не слишком серьезное заражение. Боли особенной не было, и опухоль спала через два или три дня. Но казалось, будто какая-то зловещая, сверхъестественная сила всё ещё таится в погребальной камере – проклятие фараонов, которым словно бы не понравилось, что Говард вошел в гробницу и прикоснулся к стене. Возможно, они заметили его присутствие из-за написанных им рассказов и испугались, что он подойдёт слишком близко к Древним Тайнам.

- Лавкрафт славился любовью к долгим прогулкам, не только в Провиденсе, но и в Нью-Йорке – некоторые затягивались до утра. Вы в них участвовали?

- Я учился в Нью-Йоркском университете, и мне нечасто удавалось присоединиться к Говарду – всего четыре или пять раз. Сэмюел Лавмен, Райнхарт Кляйнер, Джордж Кирк и двое-трое других сопровождали его гораздо чаще. Они начинали в Бруклине и добирались до окраин Манхеттена или даже до северной оконечности острова. Конечно, чтобы попасть из Бруклина на Манхеттен, они пользовались подземкой. Они выходили на Бруклин-Хайтс и бог знает, где их мог застать рассвет.

Говарду нравилось все созданное в восемнадцатом веке и в начале девятнадцатого, когда колониальное влияние ещё сохранялось. Я помню, как однажды прогуливался с ним по 42-й улице, и он указал на здание «Америкэн радиэйтор», которое возвышалось рядом с Нью-йоркской публичной библиотекой на 40-й улице – образец футуристической современной архитектуры. В этом черно-золотом сооружении, возносившемся к небесам, было что дансенианское. Говард воображал, что под ним скрыты тайные проходы – так он фантазировал обо всех зданиях, которые ему нравились. Ему нравилось представлять, что  под всеми необычными зданиями тянутся тайные ходы. В его рассказах тоже всё это есть – старые церкви Провиденса и так далее. Он утверждал, что проходы наполнены чудовищами и омерзительными тварями, похожими на обитателей Иннсмута.

Когда Говард впервые приехал в Нью-Йорк, он был совершенно очарован городом и всеми его историческими особенностями. Он видел много такого, что позднее считал ужасным, но в первые два или три месяца его всё это не смущало. Но потом, когда он не мог найти хорошую работу и Соня его содержала, он отправился в район Ред-Хук в Бруклине и увидел там ужасающий упадок. Всё его настроение решительно переменилось. Он почувствовал, что должен вернуться в Провиденс. В последние месяцы, проведенные в Нью-Йорке, он стал очень нервным и видел повсюду ужасных существ – хотя, конечно, я не имею в виду никаких галлюцинаций. В общем, он терял в весе и выглядел просто ужасно. Моя мать думала, что он на грани чудовищного нервного срыва; она написала длинное письмо его тётушкам, сообщив, что по её мнению Говарду лучше бы вернуться в любимый Провиденс. Так он и отправился домой.

- Какой рассказ Лавкрафта вам нравится больше всего?

- С сугубо художественной точки зрения, полагаю, моим фаворитом остаётся «Сияние извне». А за ним – «Данвичский ужас» и «В горах безумия». Я не совсем уверен, на какое место в списке он сам поставил бы «Данвичский ужас». Его отношение к этой истории менялось со временем.

- Мы говорили о ваших публикациях в WT. Но это был не единственный журнал, с которым вы тогда сотрудничали, верно?

- О, нет. В эпоху так называемого расцвета палп-журналов я на протяжении нескольких лет публиковался в дюжине изданий. В киосках ежемесячно появлялось не менее тридцати пяти НФ-журналов. Я продал два рассказа группе Гернсбэка [издания принадлежали пионеру НФ Хьюго Гернсбэку, в честь которого была названа премия «Хьюго»], кажется, в 1927 году. Первый, «Машина мыслей», появился в «Уандер сториз» - вместе с портретом, который даже отдаленно меня не напоминал! Почти сразу после этого Гернсбэк продал журнал другим издателям. Я много лет не перечитывал те рассказы, но один фэн их недавно обнаружил и сказал, что ему рассказы очень понравились.

- Вы позднее работали редактором в некоторых из этих журналов?

- Да, я работал на Лео Маргулиса с 1951 или 1952 – около десяти лет. Я начал с издательства, которое выпускало «Святого», а потом, через пару лет, перебрался в «Реноун пабликейшн», где издавался «Журнал тайн Майка Шейна».

В этих журналах бывали многие очень известные авторы детективов. Вы удивитесь, если узнаете, какие уважаемые писатели хотели там печататься. Но мы получали очень плохие рассказы от некоторых ведущих жанровых авторов. Это стало для меня в каком-то смысле откровением.

Много лет основным источником дохода для меня оставалась независимая литературная работа, но она не всегда приносит достаточно средств. Я был писателем-фрилансером большую часть жизни, но мне нравилось и работать в «Реноун пабликейшн». Я брал работу на дом и занимался редактурой в выходные. Позднее я ещё работал в «Шорт сториз» - возрождённом палп-журнале, который когда-то соперничал с «Адвенчер» - и в другом издании «Реноун», «Сателлит сайенс фикшн». В общём, я работал помощником редактора в трех разных журналах.

- Вы мечтаете о возвращении тех старых журналов?

- Нет, не очень. В основном литературные стандарты были не очень высоки, и даже в лучших случаях они оставались гораздо ниже стандартов, заданных журналами вроде «Харперз» и «Скрибнерз». Я всегда полагал, что серьезные литературные стандарты нельзя так просто отбросить. Трагедия заключается в том, что много лет назад так называемые качественные журналы печатали «вирд» очень редко, и писателю оставалось только публиковаться в палп-изданиях. Теперь ситуация изменилась: «вирд фикшн» появляется на страницах качественных журналов довольно часто.

- Как вы полагаете, если бы такие писатели, как По или Бирс, жили в 1920-1930-х, то они писали бы для журналов вроде WT?

- Нельзя строить подобные предположения. Нельзя представить, что По идёт по улице и обнаруживает такой замечательный журнал, что немедленно садится и сочиняет для него – но я думаю, что журнал заинтересовал бы и его, и Бирса. Хотя По был значительной фигурой в американской литературе – и здесь скрыта некая ирония – на протяжении всей жизни он писал для многих журналов, которые казались более «палповыми», чем WT и десятки других, которые я мог бы назвать. Вспомните его пародию на «Блэквуд». Это было очень грубо. По писал для многих журналов, которые с современной точки зрения кажутся примитивными. Но несмотря на это он остается выдающимся писателем.

- Конечно, с тех пор многое переменилось, но я сомневаюсь, что давление на авторов существенно уменьшилось.

- Это верно. Прекрасный молодой писатель сегодня может добиться потрясающего и внезапного успеха, в то время как другой, столь же одаренный, может умирать от голода. Молодые писатели до сих пор сталкиваются с тяжелейшими экономическими испытаниями. Бестселлер в мягкой обложке может принести триста тысяч долларов, но такой успех выпадает на долю одного автора из ста, старых или молодых. Лесли Фидлер очень разозлил меня недавно своей статьей в «Нью-Йорк таймс бук ревю», где утверждал, что гениальным американским писателям больше не приходится бороться с экономическими трудностями, им заранее гарантировано состояние!

- Думаю, просто замечательно, что люди продолжали заниматься литературой при тех низких гонорарах, которые платили в эпоху палп-фикшн. Приходилось писать просто невероятно много.

- Да, в прошлом были замечательные «титаны палпа», как они себя называли. Артур Бёркс, к примеру, нередко зарабатывал 10 тысяч в год. Не удивляйтесь, пожалуйста. Сегодня это примерно 70 или 80 тысяч – просто потрясающий доход для человека, который получает не больше двух, изредка трёх центов за слово.

В ресторане «Сомерсет» на Манхэттене проводились встречи ведущих авторов палп-фикшн, на которых председательствовал Бёркс. Л. Рон Хаббард [ныне известный прежде всего как основатель сайентологии] был одним из первых участников этой группы. Я помню, он приходил на встречи в форме офицера ВМФ. Я однажды привёл туда Лавкрафта, и на него Хаббард произвёл большое впечатление; Говард спросил: «Кто этот рыжий молодой джентльмен?»

Я очень хорошо знал Корнелла Вулрича. Мы познакомились в 1957, когда Лео и Сильвия Маргулис пригласили меня на вечеринку, где он тоже присутствовал. Я довольно тесно с ним общался в следующие два года, и иногда заходил к нему в отель на Западной 71-й улице. «Уильям Айриш» - псевдоним, которым он подписал свой самый известный рассказ, «Леди-призрак». Он был замечательным писателем, очень скромным и застенчивым. После смерти матери Вулрич сильно сдал. Тем, кто встречался с ним в это время, было трудно поверить, что именно этот человек написал «Срок истекает на рассвете» и «Окно во двор». Он однажды сказал мне, что не смотрел «Окно во двор» Хичкока.

Я отчего-то никак не мог смириться с тем, что Вулрич так сильно отличается от своих произведений, и другие его знакомые говорили то же самое. Этот открытый, честный, немного наивный человек был совсем не похож на гениального автора, который сочинял удивительные истории, и я иногда думал, что мать, к которой Вулрич был очень привязан, могла каким-то образом участвовать в сочинении ранних произведений писателя. На обложках нескольких его книг появлялись фотографии, где он изображён с матерью; она казалась просто потрясающей женщиной. Я часто думал, что она могла сама написать некоторые произведения Вулрича – возможно, отдельные фрагменты. Но это исключительно предположение.

Я помню, однажды Вулрич сильно разозлился, когда Ганс Сантессон предложил ему уйти со встречи «Американских авторов детективов» - Вулрич слишком много выпил. Друг-писатель отвёл его домой. А когда он умер, то оставил около миллиона долларов, завещанных Колумбийскому университету. И несмотря на это, он всегда говорил, что очень беден, и боялся, что не сможет продать следующий рассказ.

- Как вы раньше заметили, многим писателям действительно трудно сводить концы с концами. Но для авторов фэнтези обстоятельства, кажется, переменились в лучшую сторону. Не кажется ли вам, что в последние годы жанр фэнтези добился признания и теперь считается важной частью литературного мэйнстрима?

- Я думаю, что хорошая литература любого жанра всегда была частью мэйнстрима. Сверхъестественный ужас, легкая фэнтези, научная фантастика в её лучших проявлений – все они были мэйнстримом. Диккенс написал целый роман, полный призраков от первой страницы до последних глав, до сих пор оставшийся незаконченным – «Тайна Эдвина Друда». Сразу вспоминаются Уилки Коллинз и Эмили Бронте. Если вернуться на столетие назад, вы обнаружите, что вся традиция английской и американской литературы связана с признанием значительной роли фжнтези. В Америке По и Готорн были прежде всего создателями сверхъестественного ужаса, хотя Готорн уделял внимание и другим вещам. И есть магический, фэнтезийный элемент и в «Моби Дике», и даже в «Гекльберри Финне» - их блеск померк бы с исчезновением подобных элементов.

- Каковы, с вашей точки зрения, самые важные свойства истории ужасов?

- Есть много очень важных свойств. Чувство, что все идёт не так, как следует, даже тогда, когда двое молодых людей играют в теннис летним вечером – если такое чувство возникает с самого начала, значит вы уже заработали как минимум два очка из семи или восьми. Быстрое или медленное создание – и в том, и в другом есть свои преимущества – действительно тревожной атмосферы может придать особый шарм рассказу, если сочетается с первоклассной проработкой характеров.

Ужас для меня практически неотделим от сильного психологического давления. Кто-то отказывается в кошмарном положении, потому что совершил нечто поистине ужасное «за пределами добра и зла», или кто-то приобретает необычные вещи того или иного сорта. За что ему придётся заплатить? Что с ним произойдёт в различных необычных обстоятельствах – зачастую совершенно разрушительных, пусть и не для материального тела?

Эмоциональная точность очень важна. Больше всего меня интересует психологический фактор в сочетании с красотой, тайной и странностью. Даже в самой кошмарной истории ужасов может быть странная красота. Род Серлинг был исключительно восприимчив к подобным аспектам жанра.

- Вы видите такие же элементы в рассказах, которые пишут сейчас?

- О да. Многие современные писатели добились большей серьезности, большей глубины, чем авторы хоррора 1920-х и 1930-х. Я думаю, что любой таланливый новый писатель, который выступает в этом жанре, вносит что-то новое и важное. Стивен Кинг, например, брал обычные ситуации, ситуации, с которыми сталкиваются молодые люди, положим, в среднем американском поселении, и с натуралистической точностью показывал, как люди действуют и реагируют. Он сделал всё это настолько реалистично, что мы ему верим и тогда, когда он вводит элементы сверхъестественного ужаса.

Питер Страуб – ещё один новый и необычайно одаренный жанровый автор. У него талант к созданию невыносимо устрашающей атмосферы.

Лавкрафт открыл прежде всего уникальный род «космизма», ощущение устрашающих чуждых сущностей, нападающих на человечество из внешнего космоса. Кинг, с другой стороны, брал обычные городки, такие как его родной город в Мэйне или на среднем Западе, и вводил сверхъестественные элементы, тесно связанные с повседневными событиями в жизни его героев.

- Кинг также привнёс в жанр сексуальную откровенность. Как вам кажется, насколько это уместно в истории сверхъестественного ужаса?

- Не думаю, что очень откровенный секс нужно показывать только для того, чтобы добиться максимальной популярности. Но если вы, подобно мне, верите, что секс – основа глубочайшего смысла жизни, то обращение к нему в самых разных жанрах совершенно законно.

- Каков источник вашего вдохновения?

- Трудно сказать, что впервые подтолкнуло меня в этом направлении. С самых ранних лет, примерно с десяти-двенадцати, я интересовался научно-фантастическими романами. В те дни их называли «псевдо-научными историями». Я начал писать научную фантастику лет в восемнадцать, и в моих произведениях было много детских впечатлений и ранних семейных воспоминаний, но это можно сказать почти обо всех писателях. В юности я много читал Уэллса и Верна, а также приключенческие и морские истории Киплинга, Конрада и других.

- А как насчет фильмов ужасов?

- В течение многих лет я смотрел их примерно столько же, сколько любой обычный человек, если не больше. Прежде всего потому, что они меня интересовали с литературной точки зрения; я всегда чувствовал, что фильмы о сверхъестественном ужасе – совершенно особый жанр. В юности меня интересовали фильмы Бориса Карлоффа, некоторые из них были сняты ещё в эру немого кино. В последние годы я смотрю только самые известные фильмы – я слишком занят.

- И никаких полночных прогулок по кладбищам?

- Нет, нет, нет! У меня никогда не было особого желания прогуливаться по кладбищам. В этом отношении я сильно отличался от ГФЛ. Кладбища на самом деле меня никогда не привлекали. По правде сказать, они производят на меня гнетущее впечатления. Я всегда старался держаться от них подальше.

- И каковы же тогда источники ужаса в ваших историях?

- Изначальный источник ужаса – простое признание факта, что жизнь гораздо загадочнее, страннее и страшнее, чем мы полагаем. Есть глубины человеческого опыта… и до некоторой степени, конечно, история ужасов остаётся упрощенным описанием этого опыта. Я, положим, без особого восторга отношусь к рассказам, авторы которых пытаются убедить читателя, что традиционный дьявол, к примеру, - это реальность.

- Вы не верите в дьявола?

- Нет, боюсь, не верю.

- А какие силы вы считаете источниками зла?

- Очень трудно судить об этом. Понимаете, я убеждён, что нечто очень злобное и ужасное несомненно существует. Но помимо этого утверждения мы можем только рассуждать о природе зла. Возможно, мы имеем дело исключительно с антропологической концепцией, без всяких психических или оккультных дополнений.

- Когда вы сочиняете рассказ, где вы находите это зло? В переполненных городах? В старых темных домах? На кладбищах?

- Зависит от того, какую историю я сочиняю. Если речь идёт от традиционном рассказе в духе «Дома Ашеров» и пытаетесь как-то обыграть этот фон – у вас получается совсем другая история, чем в том случае, если вы описываете вторжение сущностей из иного мира, которые угрожают рассудку, как у Лавкрафта. Если вы хотите поведать читателю о странности, красоте и тайне древнего мира – например, о возрождении какого-то мифа, - вы используете совершенно иной подход. Нет какой-то определенной группы людей, которую я хотел бы напугать или смутить. Меня увлекает идея – а описываемые события могут произойти с кем угодно.

- Вы предпочитаете сочинять рассказы или романы?

- В последние пятнадцать лет я писал гораздо больше романов, чем рассказов. В каком-то смысле это приносит мне большее удовлетворение. Также не приходится ограничивать себя. Если ты пишешь рассказ и продаёшь его – сразу начинаешь беспокоиться о следующей продаже, и никаких перерывов нет.

- Какие-то из ваших рассказов были экранизированы – в кино или на телевидении?

- Фильмов пока не было, хотя это ещё может случиться, но на основе нескольких рассказов были радио- и телепостановки. «Гость в доме» - не путайте со знаменитой одноимённой пьесой – стал основой для одной серии «Внешних пределов». К этому имел самое прямое отношение Теодор Старджон. Ему рассказ очень понравился, а на Эй-Би-Си Старджон пользовался тогда большим влиянием. На телевидении был поставлен и фильм по другому рассказу, «Чёрный друид».

- Над чем вы работаете сейчас?

- Я вернулся к сочинению коротких рассказов, но в последние полтора года я работал над романом, новой книгой в жанре «сайенс фэнтези». И в последние два десятка лет я писал много научной фантастики – прежде всего романы.

- Интересно, что многие ваши произведения до сих пор переиздаются или были переизданы после многолетнего перерыва.

- Да, многие из моих лучших рассказов сейчас в печати. Недавний сборник издательства «Зебра», «Ночной страх», содержит много рассказов из старых журналов, хотя заглавный рассказ я написал сравнительно недавно. Некоторые из моих лучших работ, включая и фантастику, и ужасы, можно найти в этой книге. Сборник «Ранний Лонг», подготовленный «Даблдэй», сейчас переиздан в «Джов», а другой сборник в мягкой обложке вскоре выйдет в «Беркли букс». Книга «Грань неведомого» также переиздана в мягкой обложке. Все три сборника появились в последние два года, и в них содержится около двух третей моих лучших рассказов. В книге «Ранний Лонг» есть немало автобиографических материалов, поскольку я написал предисловия ко всем рассказам. Конечно, три книги, вышедшие в «Аркхэм-хаус», тоже ещё в продаже. Первое издание «Грани неведомого» вышло в «Аркхэм-хаус», то же касается моих мемуаров о Лавкрафте, «Мечтатель с темной стороны», и поэтического сборника «В блеске майя». Последние две книги в мягких обложках не переиздавались.

- В сборник «В блеске майя» вошли некоторые из ваших лучших работ. Поскольку многие читатели «Сумеречной зоны», возможно, не видели книгу, нам стоить закончить цитатой из неё – очаровательным коротким стихотворением под названием «Предвидение», в восьми строчках которого выражено ваше отношение к жизни:

Я не увижу той луны, где тёмные плоды,

Где медоносные сады сияют и манят…

Но в этом мире, где есть ты,

Где есть волшебный яд,

Я поднимаю свой бокал

За прелесть твоих щёк,

За то, как я тебя алкал…

Ещё… ещё…

 

  Twilight Zone Magazine, January 1982

Перевод А. Сорочана

Питер Шуйлер-Миллер

Александр Сорочан - 12 марта 2022 г

Этот грустный, лиричный и страшный рассказ, один из лучших в творческом наследии Питера Шуйлера-Миллера, был напечатан в мае 1943 года в журнале Weird Tales. Эта история, в которой переплетаются литература и живопись, классика и палп-фикшн, и сейчас нисколько не устарела. 



 
Питер Шуйлер Миллер Жена Джона Каудера С того места, где сидел Торн, прятавшийся от ветра за высоким камнем, открывался вид на беспредельное море облаков, сквозь которое иногда пробивались вершины самых больших гор, покрытые лесом. Было рано: он ночевал в горах и выбрался на эту площадку до рассвета. Когда облака расступились, дикая местность распростёрлась у его ног, словно огромная карта. В этой дикой местности исчез Джон Каудер.

Роджер Тон и Джон Каудер были соседями по комнате в начальной школе и в колледже — но, закончив второй курс, старший из них внезапно сорвался с места и пропал накануне своего двадцать первого дня рождения. Их вкусы были схожими, но при этом сильно отличались от вкусов прочих одноклассников; Торна и Каудера сблизило одиночество — благодаря ему они оставались друзьями в течение пяти лет.

Каудер был странным — куда более странным, чем его друг, величайшим прегрешением его против правил общества стало усердие, с каким он брался за любую низкооплачиваемую работу. Странности усиливались, и, в конце концов, рядом с Каудером остался только Торн. Его друг происходил из талантливой семьи: отец был поэтом, который подавал большие надежды, быстро расцвёл и так же быстро угас; дедушка был известным химиком и физиком, который предпочёл укрыться в тёмных уголках мира, сражаясь с малоизвестными болезнями. Сам Каудер чувствовал призвание к живописи, и уже в детстве писал картины, привлекавшие внимание публики. Поначалу они были солнечными — полными лихорадочной жизненной энергии, свойственной и самому Каудеру; но когда он стал старше и переменился, изменились и картины. В эти последние месяцы он, словно метеорит, пронёсся по салонам предвоенной Европы, и что-то тёмное и пугающее пришло вместе с ним, заставив окружающих ощутить странность, от соприкосновения с которой им становилось очень неуютно; люди отворачивались, потом смотрели снова — и покупали картины.

Торн не видел своего друга в дни его успеха. Он сам добился признания в математике — на границе с теоретической физикой, — но, разумеется, он не имел такой популярности, как Каудер. Вытянутое лицо художника появлялось на обложках иллюстрированных журналов, и выдающийся живописец занял место рядом со «Старыми семьями» и «Клубным обществом»; Торн знал многих людей, занимавших очень высокое положение и высоко ценивших работы Каудера. Оба были одиноки: для Каудера это одиночество гения, равнодушного к слепому, бессмысленному поклонению публики, для Торна — одиночество, которое он выбрал сам, поскольку лишь немногие могли последовать за ним в мир, где парили его мысли, и поскольку был ещё один мир, мир высоких гор и пустых небес, где он оставался один, сливаясь с тем, что любил больше всего на свете.

 

Три дня назад они встретились на платформе маленькой горной станции, где сидел Торн, опустив руки на залатанную штанину походных брюк, покуривая древнюю трубку и беседуя со станционным смотрителем Джимом Доусоном. Тут из запоздавшего поезда выскочил Каудер — и они столкнулись лицом к лицу. Их взгляды встретились, и Торн понял, что художник его узнал, но Каудер быстро отвернулся, забрался в спортивную машину, припаркованную возле станции, и умчался в темноту.

Торн немного удивился. Он знал, что густые дебри окружены оградой; железные ворота всегда заперты, и территорию охраняют. Он слышал о дичи, на которую никто не охотится, о рыбе, которую никто не ловит, о многих милях строевого леса, которого не касался ни один топор — подобные рассказы дровосеков он прекрасно знал. До него доносились и слухи, а поскольку эти слухи никак не сочетались с Джоном Каудером, которого Торн некогда знал — теперь Роджер сидел здесь, за оградой, за кольцом охраны, и ждал, пока солнце, поднявшись над горам, не разгонит туман.

Ветер в можжевельнике у его ног напевал какую-то еле различимую песенку, и Торн сонно пытался придать этой песне законченную форму, представляя математические формулы, в которых воплощались ноты. Птичий свист доносился до него ранним утром с края теней, где массивная гора нависала над долиной. Джунко[1]выводила свои трели с еловой ветки, мелодия рассыпалась в воздухе слабым звоном, и на неё отзывались другие птицы; бабочка металась в воздухе, словно солнечный зайчик. Но перед глазами Торна стояло тонкое, бледное, призрачное лицо Джона Каудера, которое он увидел в жёлтом свете станционного фонаря — лицо отчаянно одинокого и несчастного человека.

Торн поднял бинокль, который лежал во мху рядом с ним. Свинцовая поверхность озера блеснула в прорехе между облаками, почти прямо под ним. Нити тумана протянулись над водой, ветер разнёс их в стороны и развеял без следа. Торн разглядел уродливый шрам, оставшийся на склоне горы над озером — там около двух поколений назад огонь пожрал несколько акров девственного леса. Это случилось во времена Каудера, отца Джона — тогда ещё был жив Старый Каудер, дед Джона. Джим Доусон рассказал Торну эту историю: вместе с другими жителями поселения он боролся с огнём, но люди Каудера отогнали их. После этого построили ограду — охранники находились внутри, и пробраться туда стало почти невозможно. С тех пор, даже в голодные годы, ни один горный житель не ступал на землю Каудера и никто из Каудеров не появлялся в лавочке на перекрёстке. Теперь Молодой Каудер — Джон Каудер — жил за высокими стенами, как жили раньше его предки: чужак, ненавистный и презираемый.

 

Даже сорок лет спустя выжженный участок выглядел зловеще. Мощный бинокль позволил Торну разглядеть обугленные скелеты некогда гигантских деревьев, слегка прикрытые остатками подлеска. Он видел голые кости горы, торчавшие из-под покрова опустошения, распростёртого над вершиной; их зазубренные края тянулись до точки, откуда некогда начался пожар — до озера и дома.

Дом стоял на крепком камне, на гранитной глыбе, которая откололась от горы много веков назад и глубоко вросла в землю долины. Квадратный дом, коричневый и уродливый, был построен из камня. Каудер, отец Джона, возвёл его взамен того особняка, который уничтожил огонь. И хотя строитель был поэтом, красивый дом он строить не пожелал.

Озеро простиралось рядом с домом, лес тянулся за ним. Дом окружала терраса, сложенная из разнообразных камней, составлявших какой-то сложный узор. От края террасы и до леса тянулся неухоженный газон. Дом казался пустым, заброшенным — и одиноким, как Каудер.

Она стояла на одном из небольших балкончиков, обращённых к озеру. Торн её не видел, пока она не пошевелилась. Она вышла из тени и стояла, положив руки на парапет; бледный овал её лица был обращён к горе, высокая фигура на фоне коричневых камней казалась серебряной. Она как будто разглядела его и внимательно изучила — и необъяснимая дрожь пробежала по его спине. Потом она исчезла — так же внезапно, как появилась.

— Жена Каудера! — Старый Джим презрительно сплюнул и крепко сжал тонкие губы. Торн подумал, не о ней ли шла речь.

Он добрался до берега озера ближе к полудню. В лесу было совсем сухо, далёкие деревья скрывались в лёгкой дымке. Дом возносился над ним словно изъеденный временем череп, его окна следили за пришельцем как запавшие остекленевшие глаза, два флигеля напоминали костлявые скулы, а огромная входная дверь походила на чёрную впадину на месте носа. Дом парил в полуденном жаре, но от него не исходило тепла.

Башмаки Торна глухо застучали по мозаичному полу террасы. Она была древней — куда древнее дома. Было что-то странно знакомое в переплетающихся линиях — там, где тусклые серые камни выделялись на белом фоне, обвивая дом причудливой нитью. Как будто сложный узор из кельтских крестов и северных мечей — Торн вспомнил, что видел нечто подобное на римской мостовой на западе Англии: маленькое святилище, возведённое в роще среди древних дубов, полускрытое зелёным ковром травы.

Он прошёл по мозаике, против часовой стрелки обогнул дом, с абсурдной осторожностью ступая только по белым полосам сложного узора. Торн вспомнил, как в детстве играл в такую же нелепую игру на треснувших каменных плитах у дома: «Если трещину заденешь, всей семье не будет денег!» Для него тогда это было очень серьёзно — а теперь, как ни странно, жизненно важно. Он презрительно фыркнул, подумав о детской глупости, и поднял голову.

Она стояла у окна, прямо над ним. Её волосы и глаза были чёрными, а кожа — смуглой. Её рука, отодвигавшая тяжёлую штору, казалась тонкой, но сильной. Она была некрасива, но что-то в её внешности притягивало взгляд. Потом штора опустилась и чары рассеялись.

Он обернулся ко входу, похожему на чёрный провал. На неухоженном газоне, у края леса, солнце блестело, когда его лучи касались полированного металла. Когда Торн обернулся, холодная сталь пронзила его руку, и послышался злобный рык выстрела. Торн повалился на каменный пол, когда вторая пуля пролетела над его головой. Он услышал треск щепок, потом дверь у него за спиной распахнулась, и раздался голос Каудера, не слишком изменившийся за прошедшие годы:

— Креб! Я с этим разберусь!

 

Он сел. Рукав куртки пропитался кровью, капли стекали с его запястья. Он осторожно согнул руку. Пуля прошла насквозь, но очень больно… Креб не собирался тратить пули попусту.

В глазах Каудера горел странный свет. Ярость… облегчение… и что-то ещё. При солнечном свете Джон выглядел куда старше, чем вечером. В его волосах появились седые пряди, щёки запали, широкие плечи ссутулились. Только громкий голос не переменился:

— Я так и думал, что ты придёшь, — сказал Джон. — Люди за тобой следили. Но я забыл, какой ты лесовик. Ну, раз уж ты здесь — добро пожаловать в Каудер-холл.

Торн медленно встал на ноги. Приём ему оказали совсем не лучший — надо же, хладнокровно подстрелить человека, сказать ему, что его не ждут, а потом пригласить к чаю. Но Джон Каудер всегда был странным, и никто не знал этого лучше Торна, который с ним дружил целых пять лет.

— Спасибо, — ровным голосом ответил он. — Очень мило с твоей стороны.

Петли на старинной дубовой двери были выкованы из железа — такие вещи коллекционировал Хёрст. Впрочем, в такой обстановке дверь выглядела вполне уместно. Внутри дом выглядел куда более подходящим для жизни, чем могло показаться поначалу. Кто-то потратил на это немало сил. Каудер проводил гостя в большую, обшитую деревянными панелями комнату, стены которой почти полностью закрывали книжные полки; здесь был большой очаг и вполне удобная мебель. Маленькая блондинка встала из-за стола в углу, приподняв очки без оправы.

— Грэйс, это Роджер Торн — мы вместе учились в школе. — Голос Каудер звучал невыразительно. — Он навестил нас, а Креб его подстрелил. Подлатаешь его? — Он развернулся и вышел из комнаты.

Торн смотрел на склонённую голову девушки, которая занялась его рукой. Она была слишком взрослой для дочери Каудера. Выходит, она его жена — а если так, тогда кем была смуглая женщина у окна?

Девушка принялась за работу исключительно аккуратно и решительно, как будто привыкла к подобному. Пуля Креба оставила кровавую, но поверхностную рану на его левой руке. Девушка принесла горячую воду и повязки, очистила рану и забинтовала, а потом сделала для Торна перевязь из яркой шёлковой ленты, которую, очевидно, носила в своих пепельно-белых волосах; при этом она сказала лишь несколько слов. Она закончила дело, аккуратно заштопав разорванный рукав его рубашки и перекусив нитку маленькими белыми зубами. Потом девушка отступила на шаг и посмотрела на него; её глаза за стёклами очков оказались мягкими и нежными, светло-коричневыми.

— Вы у нас останетесь, мистер Торн? — спросила она. — Думаю, Джон… мистер Каудер… этого ожидает. Произошла, — она коснулась его руки, — нелепая ошибка. Кребу недостаёт воображения.

В её голосе слышались те же странные нотки, что и в голосе Каудера. Они хотели, чтобы Торн остался — и всё-таки не хотели. Они поставили кругом охранников, которые стреляли в посетителей без предупреждения. Они построили девятифутовую ограду вокруг своих лесов и гор, чтобы держать чужаков на расстоянии. Они не хотели встречаться с посторонними — и всё-таки его появление было отчего-то важно для них обоих, оживляло их надежды и страхи.

Торн посмотрел на руку девушки: кольца на пальцах не было. Она перехватила его взгляд и зарделась:

— Я Грэйс Уолтон, — сказала она. — Секретарша мистера Каудера.

 

Торн правильно истолковал её слова.

— Спасибо, — сухо ответил он. — Вы очень добры. Но в сложившихся обстоятельствах сомневаюсь, что мне будет здесь удобно. У меня есть некоторое предубеждение против гостеприимства людей, которые только что пытались меня пристрелить.

Девушка коснулась его рукава.

— О.. пожалуйста! Это совсем не то… что вы подумали. Есть причина, по которой никто не должен приходить в этот дом… никогда… но теперь вы здесь… и всё может быть иначе. Может быть… ответ.

Торн не слышал, как Каудер подошёл к нему сзади. Хозяин дома заговорил:

— Думаю, именно так, Грэйс. Я собираюсь выяснить. — Он коснулся плеча Торна, разворачивая гостя к двери. — Роджер… моя жена.

Именно эта женщина стояла у окна. Она по-прежнему носила облегающее алое платье, на фоне которого так поразительно выделялись её чернильно-чёрные волосы и смуглая кожа. Волосы были уложены над ушами, словно блестящая шапочка, обрамляя лицо; двойная нитка жемчуга окружала шею. Её губы были бледными; тёмные глаза смотрели с недоумением.

Когда она переступила порог и вошла в комнату, за ней ворвалось маленькое белое животное. Женщина подхватила его — это был хорёк, снежно-белый, но с ярко-красными глазами. Он свернулся на пышной груди, внимательно глядя на людей. Но в памяти Торна что-то пробудилось.

Женщина перевела взгляд с гостя на Каудера, стоявшего позади девушки — и улыбнулась:

— «Когда-то не считался чёрный цвет красивым даже в женщине прекрасной»[2], — процитировала она. — Мой муж — старомодный человек, мистер Торн. Но я забыла… вы же его знаете так же хорошо, как я. Вы вместе росли, делились надеждами и мечтами. Мне хотелось бы поговорить с вами о тех днях.

В голосе Каудера слышалось волнение — точнее, даже нервозность.

— Надеюсь, ты примешь мои извинения, Роджер, и останешься здесь, пока твоя рука не заживёт. Грэйс обучалась медицине, и у нас есть всё, что может понадобиться. — Каудер старался, чтобы его голос звучал как можно сердечнее: — Нам нужно о многом поговорить, старина! Прошло пятнадцать лет с тех пор, как мы вместе веселились.

Торн неловко переминался с ноги на ногу. Он явно оказался в центре довольно неприятного треугольника. Роджер осмотрел девушку: она была моложе, чем ему показалась поначалу, и она прекрасно понимала скрытый смысл всех слов. В деревне её звали «шлюхой Каудера». Это было мерзкое прозвище, и Роджер подумал о том, как девушка его заслужила — просто осталась здесь, невзирая на обвинения, потешаясь над старшей женщиной, которая была женой Джона Каудера.

 

Что чувствовала эта женщина — никто не мог прочесть по её смуглому лицу и сонным глазам. Насмешки над мужем явственно показывали, что никаких недоговоренностей между ними нет, и она относилась к девушке снисходительно и спокойно. Для гордой женщины, должно быть, невыносимо существовать в подобной атмосфере — Торн не понимал, зачем она здесь оставалась. Возможно, дело в деньгах — или в любви. Ну, если она смогла это вынести, то сможет и он.

— Я не парящий в облаках орел, как великий Джон Каудер, — сухо ответил он. — Я никогда не видел коронованных владык Европы и Парк-авеню, но я оставил след, который хотел оставить — мне это понравилось и я этим доволен. Полагаю, я могу задержаться, если вам этого хочется; в конце концов, я приехал повидаться. Надеюсь, ты всё ещё рисуешь?

Каудер рассмеялся — и смех его тут же оборвался:

— Рисую? Конечно. Я нашёл здесь… вдохновение; я занялся рисованием. Потом ты увидишь… Но ты слишком скромен: мы здесь достаточно любопытны — нам нравится соприкасаться с внешним миром, пусть даже мы не имеем с ним ничего общего. Моя жена с интересом следила за твоими работами, Роджер… хотя это довольно странно.

Её тёмные и загадочные глаза смотрели на гостя.

— Я знаю о работах мистера Торна куда больше, чем тебе кажется, Джон, — мягко проговорила она. — В прошлом я не раз соприкасалась с проблемами математики. Функции Торна открыли совершенно новый мир людям, которые смогли их понять.

Торн решил, что это чистейшая бравада. В Америке не нашлось бы и шести человек, которые могли в полной мере использовать функции Торна. Но она начала игру — ему оставалось только принять правила.

— Был бы рад с вами побеседовать об этом, миссис Каудер, — сказал Торн. — Редко случается встретить женщину, знакомую с моими исследованиями. Возможно, вы подскажете мне новые идеи.

Каудеру, казалось, это доставляло удовольствие; его жена, запертая здесь, во многих милях от человеческого жилья, почти не имела возможностей побеседовать об эзотерических научных проблемах. Торн невольно перевёл взгляд на девушку, и то, что он увидел, произвело сильное впечатление. На её худом, бледном лице отразился страх — страх за него! Её глаза предупреждали Торна — и в то же время выражали надежду, что он останется и сыграет свою роль в игре Каудера. Страх — и надежда: для одного дня этого было достаточно.

— Я потерял много крови, — смущённо пробормотал Торн. — Мне хорошо в вашем обществе, но было бы куда лучше, если бы я смог отдохнуть и привести себя в порядок. Не возражаете?

Девушка тотчас откликнулась. Она была молода — она быстро и легко провела его по большой лестнице. Её изящные плечи были прямыми и надёжными. Она обрадовалась тому, что могла ненадолго выбраться оттуда — оставить тех двоих наедине.

Дом оказался очень большим. Грэйс сказала, что он был построен по образцу родного дома Каудера в Англии; отец Джона возвёл его после пожара, уничтожившего прежний особняк и распространившегося по лесу. Одно крыло пустовало, и нигде не было никаких признаков слуг.

— Нас только трое, — сказала девушка. — Один из людей Креба готовит — иногда это делаю я. — Её пальцы коснулись руки Торна. — Я рада, что вы остаётесь.

 

Торн проснулся утром под пение птиц. Обед прошёл без происшествий. Похоже, Каудер и его жена достигли взаимопонимания, что ослабило напряжение и каким-то образом (почувствовал Торн) коснулось и его. Художник снова стал самим собой, он явно наслаждался собственным монологом об особенностях людей и мест, которые он посетил во время триумфальных странствий по столицам мира, а его жена демонстрировала глубины знания и понимания, которые доказали Торну, что миссис Каудер не всегда находилась так далеко от интеллектуальных кругов, как сейчас. Девушка сидела молча и восторженно слушала.

Торн рано отправился в постель, но не уснул. Рана болела, и вся атмосфера этого места раздражала его. Обычно в таких обстоятельствах он погружался в свою математику, но после двух часов он преследовал уравнения в кошмарном сне, где они упрямо занимали положения, не имевшие абсолютно ничего общего с теми целями, для каких были созданы.

Из окон комнаты открывался вид на озеро. Напротив было пустое крыло дома — то самое крыло, внезапно понял Торн, где появилась жена Каудера, когда Роджер осматривал дом с вершины горы. В планировке дома было что-то такое, чего Торн не понимал; ему это не нравилось, и он искренне сожалел о том, что не ограничился осмотром издалека.

Когда он добрался до верхней площадки главной лестницы, дверь в противоположное крыло отворилось, и оттуда вышла она:

— Джон? — Тут она узнала Торна. Она носила один из пиджаков Каудера, который скрывал её хрупкую фигурку.

— Мистер Торн! — приветствовала его хозяйка. — Или я могу сказать: «Роджер»? После всего, что мне рассказал Джон, я, кажется, очень хорошо вас знаю. Вы во многом на него похожи. На мгновение я подумал, что он вернулся.

— Вернулся? — Что бы это могло значить?

— Он и мисс Уолтон вечером отправились в город. Есть некоторые… вещи… необходимо их сделать. Нам придётся развлекать друг друга. Надеюсь, вам не очень наскучит мое общество.

Торн почувствовал, что его лицо покраснело — и не от смущения. Какая чертовская неприятность! У этой женщины свои планы — они куда сложнее, чем могло показаться. Девушка была молода и глупа, безнадёжно влюблена — но равнодушие и жестокость Каудера казались попросту отвратительными. Джон Каудер сильно переменился за пятнадцать лет — и не в лучшую сторону!

Торн пытался завести светскую беседу.

— Прекрасное утро, — сказал он. — Давайте прогуляемся. Мне бы хотелось подышать воздухом.

Её мрачный взгляд скользнул по его лицу; казалось, увиденное ей понравилось.

— Я… не могу, — ответила женщина. — Буквально не могу. Конечно, это глупо… какой-то странный психоз… Джон всегда меня дразнит… Но ничего не поделаешь. Я действительно не могу переступить порог террасы. — Она внезапно улыбнулась — широко и мрачно. — Вы можете вынести меня наружу, но боюсь, Креб этому помешает.

— Треклятый Креб! Мог бы научиться стрелять только после того, как попытается предупредить посетителей! Он всё ещё рядом?

Она кивнула:

— Он или кто-то из его людей. Джон не хотел бы, чтобы вы уходили до его возвращения. Но вы же этого не сделаете, верно, Роджер?

Он почувствовал дрожь. Она так же хорошо, как и он, знала — Креб стреляет на поражение; он так же хорошо, как и она, знал — почему Каудер уехал со своей блондинистой «секретаршей». И вот она равнодушно флиртует с Торном, как будто ничего не произошло, и изображает радушную хозяйку. Черт побери, он же на её стороне! С этой точки зрения Грэйс Уолтон выглядела совсем не такой невинной, как накануне. Шлюха Каудера! Он полагал, что дело в любви, но по сравнению с этой женщиной Грэйс казалась такой дешёвой и обычной. «Дурочка Каудера» — вот куда более подходящее прозвище!

Завтрак прошёл в молчании, как и следовало. Готовила миссис Каудер; они ели в комнате окнами на террасу, потом вместе убирали посуду. Показался один из парней Креба, но Торн отослал его прочь и сам справился с работой, насколько позволяла раненая рука. Креб только слегка её повредил, через пару дней всё должно было придти в норму.

 

Они вместе курили сигареты в библиотеке с обшитыми деревом стенами. Торн прилёг на большой диван; слегка прикрыв глаза, он изучал хозяйку дома. Беспокойная ночь его вымотала, и теперь он устал как собака. Миссис Каудер была некрасива. Она явно старше Каудера, думал Торн, но насколько именно — сказать трудно. Её кожа была чистой и нежной, волосы — гладкие и полные жизни, как будто у юной девушки, но её поведение, взгляд, походка и речь — всё свидетельствовало о зрелости. Вот в чём скрыта проблема, решил Торн. В колледже Каудер мог встречаться с более юными девушками в тех редких случаях, когда выбирался из своей раковины и отдавал должное светским условностям. Грэйс была молода, и он произвёл на неё огромное впечатление — и как мужчина, и как художник. Эта женщина, очевидно, совсем другого типа — он встретил её где-то в Европе, хотя определить её происхождение было сложно. И её интеллект оказался достаточно привлекательным для повзрослевшего мужчины. Когда она стала его женой, Каудер обнаружил, что ему нужно нечто большее, нежели интеллектуальное признание его талантов; он желал страсти и слепого поклонения — и нашел их в юной девушке. Он оставил её, решил Торн — и содержал так, как обычный мужчина может держать собаку.

Нет — в жене Джона Каудера он не видел красоты… Но в ней таилось нечто более глубокое. Торн вспомнил скорбную цитату из сонета Шекспира, которую миссис Каудер повторила накануне. Поэт написал и кое-что другое:

 

Ее глаза на звезды не похожи,

Нельзя уста кораллами назвать,

Не белоснежна плеч открытых кожа,

И черной проволокой вьется прядь.

С дамасской розой, алой или белой,

Нельзя сравнить оттенок этих щек.[3]

 

Шекспир посвятил эти строки своей Смуглой Леди — в них таилась горечь, потому что он отвергал влечение, которое отличалось от физического, было глубже и сильнее, и от которого он не мог отделаться с помощью колкостей и резких слов, как его друзья из «Русалки», разбиравшиеся с минутными увлечениями: «И всё ж она уступит тем едва ли, Кого в сравненьях пышных оболгали!»

Жена Каудера была именно такой женщиной.

Торн понял, что она с улыбкой наблюдает за ним.

— Мне очень жаль, — смутился он. — Я всю ночь во сне гонялся за уравнениями и, боюсь, не могу разобраться в том, что происходит сейчас. Я очень дурной собеседник.

Она наклонилась к Торну. Она была в белом, тёмная кожа и волосы блестели:

— Мой муж не шутил прошлым вечером, когда сказал, что я интересовалась вашей работой, — сказала она. — Я не могла ничем заполнить свои дни — только читала и училась. Возможно, я куда лучше, чем вы думаете, ориентируюсь на высших уровнях, где странствуют ваши мысли. Я могу даже… помочь… немного.

Её взгляд был прикован к нему; тёмные бездны глаз поглощали смутные опасения, которые тревожили Торна всё утро. Эта женщина была одинока — она хотела понять и быть понятой — так же, как он. Она была умна, и утверждение, что ни одна женщина не могла постичь даже первоначальных доказательств, связанных с функциями Торна, казалось чистейшим проявлением интеллектуального снобизма.

 

Он рассказал миссис Каудер о своем интересе к математике и приложению математических постулатов к теоретической физике: силы атома, простейшие частицы и их свойства — и на космическом уровне функционирование этих атомных законов при рождении и смерти звёзд и галактик. Функции Торна — система математических взаимосвязей, симметричных в некоторых переменных, которые снова и снова возникали при решении подобных проблем. Торн внёс вклад в изучение и определение их свойств, открыв совершенно новую сферу математических исследований. Теперь он рассказал хозяйке дома о том, как изобретённые им методы позволили физикам по всему миру описать и объяснить силы и феномены, которые доселе не поддавались истолкованию, и о том, что теперь он искал ключ, способный соединить их работы с трудами астрофизиков и предоставить одно универсальное решение, подходящее и для атомов, и для звёзд.

Открылась большая входная дверь — и Торн мгновенно пришёл в себя. Каудер, усмехаясь, смотрел на него с порога; солнце уже скрылось из окон библиотеки. День подходил к концу.

— Тебе превосходно подошли мои вещи, Роджер. — Голос художника звучал холодно и грубо. — Надеюсь, и моя жена тоже оказалась… уместна.

Торн вскочил. Девушка, Грэйс, с тревогой смотрела на него из-за широких плеч Каудера. Она выглядела бледнее, чем накануне. И что-то таилось под покровом улыбки на приятном лице художника — что-то холодное и решительное.

— Твоя жена — интеллигентная женщина, — резко ответил Торн. — Возможно, самая интеллигентная из всех моих знакомых. Я никак не могу понять, зачем она предпочла запереться от мира, который мог бы оценить её куда больше, чем ты — но, в конце концов, это не моё дело. Я буду очень признателен, если ты позволишь мне уйти — в моей одежде — и немедленно.

Смех Каудера выдал его. Победа осталась не за ним.

— Не дури, Роджер! Забыл, что ты в старой рубахе, а голова у тебя в облаках математических фигур… Конечно, она — интеллигентная… Я женился на ней, и я с ней жил. Ты же не думаешь, что я заслужил свою репутацию исключительно как художник, верно. Ты знаешь, какую слащавую ерунду мне приходилось делать: это был уровень Джона Каудера. Вот и всё, чем я занимался — пока не встретил её. Но жена Каудера никогда не была предназначена для посредственности. Она многое берёт, Роджер — но много и даёт!

Черты его лица как будто затвердели, искры смеха в глазах угасли. Он пересёк комнату и сжал плечо Торна своими сильными, длинными пальцами:

— Ты до сих пор не понимаешь, Роджер, как много может дать моя жена. — Он потрепал Торна по подбородку костяшками согнутых пальцев. — Не стой тут как деревянный, дружище! Ты совсем лишился чувства юмора. Итак… обед… немного музыки для пищеварения… А потом я покажу тебе, что нарисовал здесь, в глуши, когда рядом со мной были только две очаровательные дамы, дарившие вдохновение. Думаю, тебе это покажется интересным.

Торн посмотрел поверх плеча Каудера на обеих женщин. Глаза девушки умоляли его уйти — оставить всё как было до тех пор, пока он не появился. Но лицо жены Каудера застыло, её черные глаза сияли металлическим блеском, полные губы крепко сжались. Она следила за каждым шагом своего мужа так, как загнанная в угол мышь следит за котом. Когда Каудер начал подниматься по лестнице, он посмотрел прямо на жену, и теперь в голосе его не было никаких намёков на иронию.

— «Есть две любви — отрады и мучений»[4], тёмная леди, — негромко произнёс он.

 

Когда стрелки больших часов в углу библиотеки подползли к полуночи, напряжение, возникшее в сознании Торна, усилилось. Обед вновь прошёл тихо; казалось, в подобных случаях действовало негласное соглашение, которое Каудер заключил с женой.

Они говорили о рыбалке, охоте, повседневной жизни — Торна это успокоило. Никто не сказал ни слова ни о работах художника, ни о трудах Торна. Вернувшись в библиотеку и встав у шумного огня, Грэйс взяла в руки скрипку и продемонстрировала удивительный талант, а жена Каудера превосходно сыграла на арфе, под её сильными и нежными пальцами рождались странные, волнующие мелодии. Миссис Каудер не сводила глаз с мужа, она разглядывала его сурово и внимательно, словно бросая вызов. Когда тревожные ноты рассеялись, Торн заметил, что Грэйс, стоя в углу, беззвучно плачет. Он поднялся.

— Джон, я посмотрю твои картины утром, — сказал он. — Я мало спал этой ночью и теперь должен отдохнуть.

Каудер нахмурился. Торн осознал, что приглушённые всхлипы Грэйс затихли, и теперь девушка, напрягшись словно натянутая струна, сидела на краешке стула, глядя на них.

— Мисс Уолтон тоже устала, — произнёс Торн. — Ты слишком многого требуешь от своих помощников, Джон.

Каудер догнал его на вершине лестницы.

— Я не задержу тебя надолго, — сказал он. — Есть одна картина, которую тебе нужно увидеть — теперь же. Грэйс со мной согласна. После этого — можешь делать что угодно.

Торн побледнел.

— Черт побери! — взорвался он.— Почему ты не можешь играть в открытую? Если ты считаешь, что я в чём-то… виноват… с твоей женой — так и скажи! Позволь мне убраться отсюда — прямо сейчас! — и взять её с собой. Какое тебе, к дьяволу, дело — тебе и твоей…секретарше!

Глаза Джона Каудера ярко блеснули:

— Я не просил тебя сюда приходить, Торн, — тихо сказал он. — Я сделал всё возможное, чтобы тебя не впускать, едва не убил — может, мне следовало довести дело до конца. Но ты здесь, и теперь ты стал актёром в нашей маленькой пьесе. Такую пьесу мог написать Шекспир — и она будет сыграна сегодня. Но ты — лучший друг, который у меня был в детстве, может, единственный друг, кроме Грэйс — и мы сделали всё возможное, чтобы дать тебе шанс. Есть пределы — мы тоже рассчитываем на свою удачу. Но есть ещё одна вещь, которую я должен сделать, хотя бы ради приличия, из обычного человеколюбия. Теперь идём.

Он открыл дверь в пустое крыло, и Торн молча последовал за ним. В этой части здания не было электричества, и всё было покрыто пылью. Студия Каудера представляла собой вытянутое помещение, в которое свет проникал через окно в крыше; стены были увешаны картинами, в которых Торн опознал работы последнего, мрачного этапа в творчестве художника. Здесь хранилась и «Цирцея» — картина, которая вызвала шквал жестокой критики, когда её выставил в «Метрополитене» человек, чьи работы всегда отвергали, хотя они и пользовались популярностью. Они не относились к числу тех, которые охотно покупают коллекционеры, хотя мрачный гений художника в полной мере воплотился в них. Картины оживали одна за другой, когда Каудер шёл по комнате, зажигая масляные лампы у стен. И на всех, как на пресловутой «Цирцее», модель стояла спиной к зрителю, скрывая лицо.

Один большой холст занимал всю дальнюю стену. Поначалу Торн увидел только сгусток тьмы, потом, как будто его глаза медленно привыкли к полумраку, начали проявляться детали картины. Она изображала полутёмную комнату — большое сводчатое помещение в каком-то средневековом замке, мрачное и унылое; на кровати распростерся обнажённый спящий человек, которого мучили кошмары. Это был мужчина, гладкое юное лицо которого исказилось в агонии и в то же время озарилось силой неодолимых снов. Над ним склонилась закутанная женская фигура; лицо женщины выражало злобное удовольствие, она упивалась страданиями мужчины. Её рука коснулась лба спящего, её губы скривились в жестокой усмешке; Торну показалось, что слабый дымок поднимался от губ спящего и окутывал голову женщины.

Он знал, как выглядит эта голова — знал ещё до того, как Каудер поднял лампу и осветил нарисованное на холсте лицо, ещё до того, как дверь позади него отворилась и появился знакомый силуэт женщины, лицо которой скрывалось в тени и выражение оставалось неразличимым: это была жена Джона Каудера.

Каудер внимательно смотрел на Торна. Он что-то хотел узнать — и это, как в одно мгновение осознал Торн, было связано с картиной и с тем, что её окружало. Но он видел только жестокость человека, который мог так изобразить собственную жену и злорадно продемонстрировать картину случайному посетителю. Торн был готов помочь ей — чем угодно, как угодно!

— Спасибо, — холодно заметил он. — Это очень интересно, но я предпочитаю твои ранние работы. Не понимаю, какое отношение картина имеет к моему решению уехать завтра утром.

Она отступила в сторону, давая ему пройти. Её смуглое лицо оставалось невыразительным, взгляд был прикован к мужу. Проходя мимо, Торн слегка коснулся её плеча. Мгновение спустя, когда дверь в пустое крыло закрылась за Торном, он услышал женский смех.

Этот смех звучал в его ушах, пока он лежал в темноте, глядя в потолок. Если бы речь шла о другой женщине, смех показался бы Торну истерическим — но миссис Каудер была сделана из другого теста. В её смехе слышалось торжество, мерзкое и отвратительное — и Торн на мгновение задумался о том, что он мог упустить, оценивая неестественную ситуацию. Его мысли обратились к девушке, Грэйс. «Шлюха Каудера». Старый Джим Доусон презрительно сплюнул, повторяя эти слова. Но Торн внезапно понял — о «жене Каудера» Джим говорил с ненавистью!

 

Наконец пришёл сон, который не принёс отдыха. Как и накануне ночью, функции заполняли его грёзы, снова и снова принимая фантастические симметричные положения, выходившие за пределы всех известных законов математики. Спящий мозг пытался постичь все их сочетания и отыскать скрытый смысл, потому что даже во сне Торн признавал — такой смысл существует. Но всё было бесполезно. В конце концов Торн окончательно утратил связь со своими изобретениями; они унеслись в невообразимые миры, наполненные нелепой и ужасной жизнью.

Оставшись в одиночестве, он почувствовал раздражение — и проснулся. Было далеко за полночь. Он выбрался из постели, нашёл карандаш и бумагу и попытался записать формулы из своего сна — проследить их источники, которые ускользали от математика. Все усилия оказались тщетными.

Он услышал её шаги в коридоре до того, как дверь отворилась. Рубашка окутывала великолепное тело, словно белый туман; чёрные как ночь волосы рассыпались по плечам.

Она держала подсвечник: в старом крыле, где располагалась её комната, не было электричества. Торн вскочил, но она подтолкнула его обратно к креслу; её сильные пальцы крепко сжали плечо Торна. Она склонилась над ним, изучив исчёрканные бумаги на столе, и мускусный запах её тела заполнил его ноздри. Когти заскребли по ковру, и гибкая белая тень скользнула на стол рядом с женой Каудера — хорёк. Торн целый день не видел зверька. Круглые глаза животного не отрывались от написанных на бумаге уравнений — точно так же, как глаза женщины.

Она оттолкнула бумаги в сторону. Торн покраснел: от них никакого проку — это он знал так же хорошо, как она. Он схватил листки и смял их, сжав пальцы, потом отшвырнул в угол. Хорёк спрыгнул на пол и помчался за бумагами, обнюхал их и огляделся — его глаза блестели как угли.

Женщина выключила настольную лампу, и комната погрузилась во тьму — только белый лунный свет струился из окон.

— Ты должен отдохнуть, — нежно прошептала она. — Твой мозг утомлён; он должен обрести силу — и отыскать путь, который ты потерял. Я могу это сделать, если ты мне позволишь.

В его сознании всколыхнулись сомнения. Что она может сделать? Что подумает Каудер, если застанет их вдвоём? Женщина коснулась его лба. Её рука была холодной и сухой.

— Давай… Ложись в кровать и закрой глаза. Я сяду около тебя. — Её пальцы нежно массировали его виски, гладили веки, уничтожая хаос, царивший в его сознании.

— Теперь посмотри на меня… в мои глаза… и скажи, что там видишь.

Лунный свет коснулся её волос, окутав голову серебряным нимбом. Её лицо оставалось в тени, но глаза казались открытыми окнами. Она склонилась над ним, положив руки ему на плечи, её губы слегка приоткрылись, и казалось, что светящийся туман окутал голову и прикрыл плечи бледным сиянием. Глаза стали невероятно огромными: Торн приподнялся на локте, чтобы заглянуть в них, и её рука обвилась вокруг его тела, прижимая всё теснее… Зрачки были словно окна. Он смотрел прямо в них… сквозь них… и видел человека… самого себя… сидящего за столом и пишущего…

 

Казалось, их стало двое: человек за столом и второй, чужак, невидимый и далёкий, наблюдающий за пишущим человеком. Путаница, царившая в его голове, исчезла бесследно. Теперь он обрёл почти магическое знание математических процессов, давших жизнь его функциям, и мира математики, систему координат которого эти функции определили в свой черед. Мир казался совершенно чуждым, выходившим за пределы и рамки всех физических законов; в этом мире его функции стали простейшей повседневной системой расчетов — её основания и законы не только выражали суть пространства, времени и материи, но и были пространством, временем и материей, непостижимыми для ограниченного человеческого интеллекта. Теперь впервые ему всё стало ясно — совершенно ясно, будто запечатлено на стене белыми огненными буквами. И карандаш в руке его «второго я» скользил по страницам бумаги, оставляя след из каббалистических символов, связывая всё новые и новые уравнения в сложнейшие системы. А он — истинный он, наблюдатель, скрытый в тени — пытался уследить за происходящим, стремился вперёд и вперёд, стараясь постичь единое целое — абсолютное единство всеобъемлющих связей, лишь малой частью которых являлся весь мир.

Он нетерпеливо вырвал карандаш из негнущихся пальцев своего двойника. Нужно всё ухватить — записать — пока не стало слишком поздно! Он грубо оттолкнул в сторону своё второе я, и человек вопросительно посмотрел на него. У человека было его лицо…

В пустых, широко раскрытых глазах этого человека он увидел белое лицо и горящие глаза жены Каудера.

Внезапно во тьме вспыхнул свет — и видение исчезло. Торн лежал в постели — в своей постели, — распростёршись на подушках словно тряпичная кукла. Женщина была рядом с ним, её тело прижималось к нему, её губы впивались в него, её глаза превратились в две бездонные ямы. Сила — жизнь — вытекала из него, как будто он был ранен. Его сердце отчаянно колотилось в груди, он пытался вдохнуть свежий воздух, но запах женщины заполнял его лёгкие, а глаза женщины заслоняли весь мир. Свет отразился в них; рука сжала её обнажённое плечо и отбросила её прочь — так, что женщина, тяжело дыша, ударилась об изножье кровати. То была рука Джона Каудера!

Торну, лежавшему в постели, эта сцена казалась неотличимой от чудовищных картин Каудера. Суровое лицо Каудера напоминало маску мстительного божества. Девушка за его спиной предстала нимфой, юное и чистое тело которой было окутано туманом. И третьей вершиной треугольника оказалась женщина — жена Каудера.

Её лицо, такое же напряженное, как и лицо её мужа, было копией того, что Торн видел на картине. Лицо Цирцеи, злое и жадное — лицо Медузы, источающее ярость. Хорёк свернулся у неё на руках и лежал, прижавшись к груди. Её губы были краснее свежей крови, глаза сияли как алмазы. Молодость и красота таились в очертаниях смуглых щёк и в надменной, застывшей фигуре. Медленно и неохотно она запахнула ночную рубашку, развернулась и исчезла.

 

Каудер склонился над ним; девушка, Грэйс, стояла с другой стороны от кровати. Торн попытался приподняться, но сил у него почти не осталось. Каудер был мрачен.

— Иди вперёд, Грэйс. Я его понесу.

Он лежал в мускулистых руках Каудера как ребёнок, слабо склонив голову на плечо художника. Их тени двигались впереди, гротескные и чёрные, покачиваясь на стенах коридора. Теперь они вошли в пустое крыло — в её крыло, — но поднимались на самый верхний этаж, и звук шагов эхом разносился по деревянной лестнице. Грэйс зажгла масляную лампу; она поспешно шагала впереди, отворяя двери. Торн видел сияние её светлых волос — словно золотой нимб над маленькой, почти детской головкой. Её тело тоже было детским, нежным и хрупким.

Они вошли в огромный коридор, который тянулся через всё крыло. Каудер опустил Торна в массивное кресло и зашагал по коридору, зажигая свечи одну за другой. Когда вверх взметнулись маленькие огоньки, Торн увидел, что коридор увешан картинами — они рядами тянулись на обитых деревом стенах. И ему стало ясно, что это не работы Каудера.

Девушка обняла Торна за плечи, пытаясь поддержать. Она поднесла к его губам стакан; он с трудом глотнул и почувствовал, что в его желудок вкатился огненный шар, обжигающий, словно молния. Он попытался прямо сесть в кресле.

— Что случилось? Кто… она?

Каудер стоял, широко расставив ноги, скрестив руки и глядя прямо на Торна. Его голос звучал устало — и смиренно.

— Она — жена Каудера, — печально сказал Джон. — Она была здесь триста лет. Ты должен поблагодарить Грейс за то, что она — не твоя жена. Друг ты или не друг, Роджер, но я почти позволил тебе положить конец проклятию, которое тяготело над мужчинами из рода Каудеров с елизаветинских времён. Она бы заполучила тебя — а я обрёл бы свободу. Свободу от этого…вампира… навсегда!

Торн повторил услышанное слово:

— Вампир? — Он с трудом поднёс руку к горлу. — Хочешь сказать… она пила мою кровь? Вот что со мной случилось? Вот почему я так ослаб?

— Всё не так просто, Роджер. Если у неё есть какое-то название, мне оно неизвестно. Возможно, «Ламия»… не знаю. Но твоей крови ничто не угрожает. Она пьёт… твою жизнь. — Он содрогнулся, и тень скользнула по его измождённому лицу. — Она пила из меня жизнь пятнадцать лет.

Голова Торна раскалывалась. Какая ерунда… безумие… этот человек спятил! Он обернулся к девушке, но на её лице отразилось то же, что и на лице Каудера. Она кивнула:

— Это правда, Роджер. У неё нет секретов от меня. Она наслаждается этим… упивается этим… Она знает, что я старею, как и Джон, а она навсегда останется такой же, никогда не изменится, никогда не состарится — и когда-нибудь снова освободится, чтобы сеять своё зло по всему миру.

Торн сжал руками голову. Это было немыслимо! И всё-таки… ему не привиделось всё случившееся… не во сне он видел чёрные озёра её глаз, её тяжелое тело, которое прижималось к нему, высасывая жизненную силу и наполняя мозг яркими видениями власти и могущества. Торн закрыл глаза, и на тёмном фоне снова появились знакомые уравнения. Теперь он никогда их не забудет; она это пообещала. И обещание сбылось. Он это знал. Они — подлинные!

— Я видел сон, — сказал Торн. — Мои функции… то, чего я в них не замечал раньше… то, чего никто не видел. Как это возможно?

— В том-то и дело, Роджер! — терпеливо объяснил Каудер. — Именно это случалось снова и снова — со мной, с моим отцом, со всеми Каудерами в течение трёх столетий и Бог весть с кем ещё до нас. Вот что она такое, Роджер… вот для чего она сотворена… и это истинный ад! Называй её вампиром, называй её одной из муз, называй её как угодно — она не только даёт, но и берёт. Она высасывает твой гений, пока не останется одна иссохшая шелуха — она толстеет и растёт, как кошка, сосущая кровь, а ты стареешь, слабеешь и увядаешь, как и все прочие. Она слишком хороша и горда, чтобы польститься на кого-то, кроме гения. В гениях больше жизни… эктоплазмы или той материи, которая ей необходима… это есть только у людей, наделённых разумом. И она может повлиять на твой мозг, может вдохновить тебя, сделать тебя великим. Но чем выше ты возносишься, тем больше она требует — до тех пор, пока ты не сгоришь, не сойдёшь с ума или не умрёшь.

Грэйс коснулась его руки:

— Роджер, ты уже можешь подняться? Мы должны кое-что тебе показать — то, что поможет тебе поверить.

 

Поддерживая Торна с двух сторон, они провели его по коридору, ближе к картинам. Многие из них потемнели от времени — все были нарисованы очень давно, и на всех Торн видел одно и то же лицо. Её лицо. В свете лампы появились знакомые черты: женщина в средневековом платье, насмешливо или вопросительно глядящая через плечо, гладящая белого хорька, который прижимается к её груди. Эта картина вспомнилась Торну, когда он впервые увидел жену Каудера, стоящую в дверях библиотеки — так же она выглядела, когда упала на кровати, глядя снизу вверх на мужа.

— Это нарисовал Да Винчи, — рука Каудера поддерживала Торна, но жизнь уже возвращалась в истерзанное тело. — Он знал её под именем Цецилия Галлерани; у неё было много имён. Картину контрабандой вывезли в Грецию, а оттуда — в Каир. Я купил её именно там — я купил и все остальные. Её знали во все времена — вот, взгляни на этот египетский портрет времён Александра, на греческий мрамор, на картины и скульптуры величайших художников, какие только рождались на Земле. Она сделала их великими; она пила их жизнь и расплачивалась с ними славой и успехом. Она питается славой так же, как и жизнью. Она… увядает… без этого. Нет, не только художники — её привлекали все формы величия, её знали поэты, драматурги, музыканты, политики. Шекспир её знал — и он знал, кто она такая. Ведь именно он написал сонет:

 

Есть две любви — отрады и мучений.

Они вдвоем, как тени, там, где я:

Прелестный юноша — мой добрый гений,

Мой злобный демон — женщина-змея.

Чтоб в ад меня завлечь, она сманить

Решила ангела моей души,

Мою святыню в беса превратить,

Лишив надменно светлой чистоты.

И ещё:

Ведь мнилось мне, что ты чиста, светла,

А ты черна, как ад, как ночь мрачна[5].

 

Голос Каудера перешёл в хриплый шёпот, и пальцы девушки впились в руку Торна.

— Мы берегли её триста лет, Роджер. Мы берегли её для себя — вдали от других мужчин — с тех самых пор, как первый из рода Каудеров принял это проклятие. Мы передавали её — жену Каудера — от отца к сыну, с шекспировских времён. Жена Каудера — но не мать мужчин из рода Каудеров! Мы бастарды — все мы — и гордимся этим. Триста лет у неё не было других мужчин, кроме нас, а мы знали, кто она такая. Мы находили себе подруг, и растили своих сыновей, и смеялись ей в лицо! О, она пыталась… она искушала нас, она играла с нашими талантами, и нам мерещилось величие — но мы никогда его не обретали и никогда не отпускали её. Никогда… до сих пор.

Художник сжал плечо Торна:

— Я пытался это сделать, Роджер. У тебя есть гений, который ей нужен: она забрала бы тебя и осталась бы довольна — а я обрёл бы свободу. Это был наш шанс, Грэйс и мой, и я попытался… Я оставил тебя рядом с ней — на день и на ночь. Но ты же Роджер Торн… Тот самый мальчик, с которым я дружил в колледже, за успехами которого я следил все эти годы. И ты добился успеха сам, свободный, без той чёрной, злой силы, которая понадобилась мне — без неё. Я должен был вернуться… должен был показать тебе картину… дать тебе шанс увидеть и понять… но я не мог тебе рассказать. — В голосе его слышались умоляющие нотки. — Я не мог. Ведь это был мой шанс… наш шанс… и я хотел им воспользоваться. Ты был слеп: может, она ослепила тебя, а может, дело в твоей собственной логике, потому что в этом деле нет логики, нет науки или математики, только безумие и зло, которое длилось вечность. Ведь она жила вечно, я знаю это. Она жила вечно!

И тогда она рассмеялась, негромко и злобно. Она стояла в дверном проёме позади Каудера; хорёк свернулся у неё на руках, как дух-фамилиар, его красные глаза недобро блестели.

— Да, Роджер, — усмехнулась она, — я жила вечно. Я — Лилит, Цирцея, я — все женщины, которые порождали гений в изголодавшемся роде людском! Без меня вы бы остались зверями, которые бродят по лесам в поисках падали. Без меня не было бы красоты… славы… силы. И я буду жить вечно — с мужчинами, которым гений даёт мужество. С Леонардо и Шекспирами этого мира, а не с жалкими, ничтожными Каудерами! Я сделаю тебя великим, Роджер Торн; сделаю, и ты это знаешь. Я вознесу тебя выше Ньютона и Эйнштейна, выше всех, кто жил в мире математики. А если величие ничего для тебя не значит, я могу открыть тебе мир, который ты на миг увидел сегодня — и я могу впустить тебя туда. Он совсем рядом, Роджер Торн, в твоём маленьком человеческом мозгу — но без меня он погибнет. И ты всегда будешь помнить об этом, всегда — с сегодняшнего дня. Ты всегда будешь искать этот мир, ты потратишь на это отпущенные тебе годы — но если я не укажу тебе путь, Роджер, ты никогда ничего не найдёшь. Думаю, ты и сам это знаешь.

 

Все как будто оказались внутри одной из ужасных картин Каудера: женщина, белый зверёк в её руках — и трое возле картины, которая казалась её отражением: Каудер, белый и похожий на мумию; Грэйс Уолтон, дрожащая от страха; и я, с трудом стоящий на ногах, совершенно утративший мужество. Всё это было правдой — вся безумная история. Торн провёл языком по сухим губам:

— Ты же ушёл, Джон. Почему ты не остался там? Почему ты вернулся обратно… к ней?

Глаза женщины внезапно вспыхнули — ярко, жестоко, победно:

— Почему ты не ушёл, Джон? — издевалась она. — Почему ты не забрал свою желтоволосую идиотку и не убрался? Да потому, что ты не мог! Потому что ни один Каудер не может. Потому что в тебе моя кровь — кровь моего племени течёт в твоих жилах. Потому что хоть в самой малости ты — из моего рода. Потому что ты любишь меня, Джон Каудер, и всегда будешь любить. Потому что у вас есть другие женщины и все вы — бастарды, но всё равно Каудер — это Каудер, и всегда будет Каудером, а мужчины из рода Каудеров всегда возвращаются… к жене Каудера!

Когда она говорила, Торн почувствовал, как напряглось тело девушки, прижавшейся к нему. Он знал, что это значило для неё, что это значило после многих месяцев, проведённых здесь, когда она знала и принимала всё: шлюха Каудера, но не жена Каудера.

Девушка бросилась вперёд, словно внезапно распрямившаяся пружина. Лампа стояла на столике рядом с ней, и Грэйс метнула её прямо в голову женщины. Лампа разбилась в футе от жены Каудера и керосин вспыхнул от пламени свечей. Огонь почти сразу охватил всю стену.

На мгновение она застыла, словно оцепенев; хорёк яростно извивался в руках, её лицо побледнело от страха. Торн увидел уродливые тени под её глазами и черные отметины ужаса, появляющиеся в углах рта. Он видел, как трясутся её плечи — она чувствовала приближение смерти. Возможно, она и бессмертна, но от огня ей не спастись.

Потом фигура исчезла из дверного проёма. Сквозь треск огня он услышал её шаги в коридоре. Они попали в ловушку — теперь они сгорят за её грехи. Тогда Джон схватил Торна за руку, и он кое-как сдвинулся с места и ноги понесли его вперёд. Распахнулись двери, ведущие в длинную галерею, тянувшуюся вдоль фасада дома. Грэйс шла первой, за ней следовал Торн, а потом Каудер; красноватый свет из охваченной огнём комнаты падал на него, и гигантская тень тянулась по грязному газону. Торн увидел огромную белую луну, висевшую над горами. Где-то рядом бегали и кричали люди — люди Креба, охранники Каудера.

Балкон был очень узким; прижимаясь к стене, люди добрались до центральной части здания. Люди Креба поставили лестницу, и один из них ловко взобрался наверх. Торн внезапно потерял из вида девушку, потом он сам перебрался через перила и спустился в ночь. Его ноги скребли по скользким ступеням, пальцы цеплялись за лестницу; сильные руки подхватили и поддержали его. За ним спустился и Каудер, силуэт которого был отчётливо виден на фоне пылающего здания.

В свете пожара узор на террасе как будто извивался, меняя форму и наполняясь жизнью. Теперь Торн понял, что это за рисунок и где он его видел раньше. Такие вещи хорошо знали римляне, а до них пикты; барьер возвели, чтобы остановить зло — ни один дух, бог или дьявол не мог пересечь границу, не получив приглашения. Торн вспомнил то утро, когда он явился в дом: жена Каудера не могла пересечь террасу, но Каудер мог вынести её…

 

И тогда Торн увидел её в черном дверном проёме. Теперь она уже не испытывала страха. Она стояла и смотрела на них — высокая, бледная, неподвижная. Она не отводила глаз: Торн почувствовал её взгляд — и кровь запульсировала в его висках. Торн шагнул к ней, споткнулся и упал на камни, у самого края мозаичного пояса. Она улыбнулась, и её взгляд устремился дальше — к девушке, к Кребу… к Каудеру.

Торн услышал свой собственный хриплый голос:

— Джон! Ради всего святого… Джон!

Он слышал слабый умоляющий голос девушки:

— Джон! Не делай этого… Джон.

Он видел Джона Каудера, идущего словно во сне; он не отводил глаз от женщины, которая была его женой, которая ждала в тени у двери, осторожно поставив ноги между линиями узора. На мгновение они застыли рядом, потом сильные руки Каудера подхватили её, и они шагнули обратно. Её руки обвились вокруг его шеи, чёрные волосы разметались по плечам, когда губы Каудера коснулись её губ. Он остановился на самом краю мозаики, и Торн увидел, как крепко сжались руки Каудера, как он склонил голову на её плечо… Потом он обернулся и быстрым, легким шагом понёс её к двери, прямо в пылающий дом.

Девушка очень молода; она с этим справится. Лес скроет чёрное пятно, где прежде стоял дом Каудера; ветер развеет прах Каудера и жены Каудера. Теперь Торн понял, что означал длинный след на склоне горы и что попытался совершить — и в чём потерпел неудачу — прежний Каудер. Но сидя за столом и внимательно изучая символы, которые она вытянула из его сознания, Торн размышлял, что здесь принадлежало ему, а что создала она. Она не была человеком; в этом Торн не сомневался. Она могла быть чем-то большим, нежели человек, она происходила из племени, которому люди объявили войну, и которое расплатилось кровью за свою необычность. Её кровь текла в венах мужчин, и однажды, благодаря странной лотерее бытия, её племя снова возродится, много десятилетий или столетий спустя — когда мир будет готов к их пришествию.


[1] Джунко — небольшая североамериканская птица из семейства воробьиных Нового света.

[2] У. Шекспир. Сонет 127 (пер. А. Финкеля).

[3] У. Шекспир. Сонет 130 (пер. С. Маршака).

[4] У. Шекспир. Сонет 144 (пер. М. Чайковского).

[5] У. Шекспир. Сонет 147 (пер. М. Чайковского).

Фредерик Коулс. Панч и Джуди

Александр Сорочан - 13 февраля 2022 г


 

Многие рассказы замечательного писателя при его жизни публиковались только в небольших региональных журналах и газетах и оставались неизвестны широкой публике. Так случилось и с "Панчем и Джуди". После смерти Коулса этот рассказ включался в самые престижные жанровые антологии

ПАНЧ И ДЖУДИ

 I

 Я наткнулся на него на зеленой дорожке недалеко от Льюиса. Мое внимание привлекло продолговатое сооружение, покрытое потертой водонепроницаемой тканью и установленное на чем-то вроде двухколесной тележки. На одной стороне этой хитроумной конструкции была какая-то выцветшая надпись; подойдя ближе, я смог прочесть: Проф. Джек Смит. Старейшее шоу в мире. Грубый портрет Панча подтверждал, что это было странствующее шоу Панча и Джуди. Храп, доносившийся из-под живой изгороди, свидетельствовал о присутствии профессора, растянувшегося на траве в самой неэлегантной позе. Пустая бутылка в вытянутой руке указывала на причину глубокого сна, в который погрузился джентльмен.

Что-то побуждало меня поскорее пройти дальше – в спящем человеке было нечто удивительно неприятное. Я мельком рассмотрел жестокий рот, колючую щетину на небритом подбородке и грязные седеющие волосы, прикрытые ветхой фетровой шляпой. Я даже почувствовал, что и в этом продолговатом сооружении на колесах было что-то зловещее. Но все же, в шоу Панча и Джуди всегда отыщется что-то привлекательное, и я полагаю, очарование в какой-то мере распространяется и на человека, который управляет куклами. Я колебался всего на мгновение дольше, чем следовало. Профессор проснулся, с трудом принял сидячее положение и посмотрел на меня мутными, налитыми кровью глазами, которые были посажены так близко, что придавали ему лисий вид.

- Добрый день, - сказал я, чувствуя, что, по крайней мере,  следует соблюсти подобающие условности.

- Доброго вам дня, - ответил он хриплым голосом. - Вы направляетесь в Льюис?

Я сказал, что только что уехал из города и отправился на загородную прогулку.

- Сегодня чертовски жарко для прогулок, - сказал он. - Я устал катить эту чертову штуку. Она становится тяжелее с каждой пройденной милей. Мне это надоело.

Он с трудом поднялся на ноги, поднял пустую бутылку, с сожалением посмотрел на нее и швырнул за изгородь. Было очевидно, что когда-то профессор был привлекательным мужчиной. Но теперь широкие плечи стали сутулыми, дряблые конечности имели нездоровый вид, и мне даже показалось, что взгляд его какой-то затравленный. Должно быть, профессор понял, что я оцениваю его, потому что, как бы в продолжение своего последнего замечания, спросил:

- Как вы думаете, сколько мне лет?

Я попытался проявить вежливость и рискнул предположить, что ему пятьдесят шесть.

- Так вот что вы думаете, - сказал мужчина с невеселым смехом. - Ну, вы здорово промахнулись. Скиньте десяток, и вы все равно не угадаете. Мне всего сорок пять, но за последние несколько дней у меня было достаточно забот, которые могут человека свести в могилу. Это плохо, когда единственный способ заснуть - выпивка. Виски стоит слишком дорого.

Я посочувствовал и, чтобы сменить тему, спросил о шоу.

- Да, - ответил он. - Это старейшее шоу на земле. Нападение и убийство. Странно, что людям нравится убийство, даже если это всего лишь старый Панч, вышибающий мозги Джуди палкой. - Он взглянул в сторону кургана и быстро повернулся ко мне. Именно тогда я точно понял, что профессор боится. Явный, неприкрытый страх отражался в этих бегающих, налитых кровью глазах. Его рука сжала мою руку, и он заговорил настойчивым шепотом: - Скажите мне… Скажите мне правду, как на исповеди. Вы видите маленькую собаку - маленькую белую собаку с черной отметиной на левом ухе, сидящую на этой тележке?

Я посмотрел в указанном направлении и ответил:

- Там нет никакой собаки. Должно быть, виски заставляет вас видеть то, чего нет.

- Только не в этот раз. Она сидит там уже три дня.

Он начал бормотать что-то о моряке, собаке и газете. Я не мог разобрать ни слова из того, что он говорил. Затем, сделав отчаянное усилие, он, казалось, взял себя в руки и заговорил более разумно.

- Им всем нравится шоу «Панч и Джуди», а это значит, что им нравится убийство. Вам это нравится, мистер, и вы знаете, что это правда жизни. Я напуган, и это правда, как Бог свят. Я должен кому-нибудь рассказать обо всём, иначе я сойду с ума. - Он снова начал что-то бормотать, и, убедившись, что мне приходится иметь дело с сумасшедшим, я решил, что будет безопаснее потакать ему.

- Расскажите мне всё, что вам хочется сообщить, - сказал я, - если это вам поможет. Только, ради всего святого, возьмите себя в руки, если хотите, чтобы я вас выслушал.

Он снова сел, а я устроился на пне, готовый убежать, если он решится применить силу. Не совсем приятное ощущение - знать, что ты один в безлюдном месте с человеком, который может оказаться опасным маньяком.

 

II

 

- Всё началось более десяти лет назад, - начал профессор. - В те дни я выглядел немного лучше, чем сейчас, и у меня была девушка. Ее звали Дейзи - Дейзи Грининг - и я встретил ее в Мейдстоуне. Ей понравилось шоу, и я тоже ей понравился, так что мы подружились и начали гулять вместе. Я зарабатывал хорошие деньги, и прошло не так много времени, прежде чем мы решили пожениться. Мы сняли коттедж в Детлинге за пять шиллингов в неделю и обставили его кое-какими мелочами, которые я подобрал в своих путешествиях. У нас должно было появиться настоящее маленькое любовное гнездышко. Но не всегда всё получается так, как задумано, и Дейзи-возлюбленная, и Дейзи-жена - две разные вещи. Вскоре я узнал, что у нее стервозный характер, и я решил вылечить ее, потому что всегда поступал так, как подобает мужчине - хозяину в своем собственном доме. Короче говоря, в течение двенадцати месяцев она подала на меня в суд за жестокое обращение, и чертовы магистраты издали постановление о раздельном проживании, согласно которому я должен был платить ей десять шиллингов в неделю.

Я не из тех парней, которые терпят ложь, мистер. Большую часть времени я проводил в разъездах со своим шоу. Но в промежутках я жил в Мейдстоне и присматривал за маленькой Дейзи, которая вернулась, чтобы жить со своей дорогой мамочкой. Прошло не так много времени, прежде чем я узнал, что в скором времени появился еще один парень - моряк по имени Тед Ричардс. В выходные они куда-нибудь уезжали или отправлялись в деревню вместе, как пара влюбленных птичек… А я платил десять шиллингов каждую неделю.

Ну, я выждал время. Я хорошо позаботился о том, чтобы они никогда не видели меня, потому что не хотел, чтобы они знали, как внимательно я за ними наблюдаю. Я позволил этому продолжаться почти год, и я мог бы терпеть еще дольше, если бы случайно не услышал, что они планируют пожениться, когда настанет следующее лето. Это не имело большого значения, потому что к тому времени я был готов положить конец их любовным мечтам. Разве вы не почувствовали бы то же самое, мистер, если бы ваша жена встречалась с другим мужчиной, а вы пытались удержать ее подальше от ваших честно заработанных денег?

Он бросил на меня злобный взгляд, и я поспешно согласился. Я испытывал физическое отвращение к этому человеку, но не осмеливался прервать его.

- Это было в один из ноябрьских дней, когда корабль нашего драгоценного Теда пришвартовался в Ширнессе. Я знал, в какой паб он направится, как только сойдет на берег, и сидел там, готовый встретить его. Подружиться с ним было достаточно легко. Немного выпивки, и мы стали закадычными друзьями. У меня есть небольшой сарай в Блю-Тауне - лачуга, которую я снял для хранения своего шоу. Я сказал моряку, что у меня там осталось немного виски, и он, не раздумывая, пошел со мной. Он не ожидал удара между глаз куском свинцовой трубы. Но он получил именно это, и его череп раскололся, точно яичная скорлупа. Позже я уложил его, такого тихого и спокойного, в свою маленькую тележку, накрыл макинтошем и оставил на ночь.

Может быть, вы знаете остров Шеппи, а может быть, и нет. Ширнесс - единственное приличное селение на острове, но есть несколько деревень, где человек с Панчем и Джуди всегда может заработать несколько монет. Раньше я бывал там довольно регулярно, и знал остров как свои пять пальцев. Есть часть побережья, между Минстером и Лейсдауном, где дорога проходит мимо утесов - и они постоянно обрушиваются. Обычно падают небольшие куски, но иногда в море срывался огромный пласт глины. Однажды за одну ночь исчезла церковь. Я исследовал эти скалы несколько дней подряд и знал все самые опасные места.

Там была узкоколейная железная дорога, которая вела в разные деревни - очень несуразная, потому что машинист выходил на каждом перекрестке, чтобы открыть ворота, а затем ждал, пока помощник снова закроет их после того, как поезд проедет.

На следующее утро я покатил свое шоу на железнодорожную станцию. Тогда у меня был маленький щенок - черно-белый терьер, который принимал участие в шоу, и я помню, как зверь скулил возле колес, когда я толкал тележку по улицам. Охранник, который знал меня довольно хорошо, отпустил обычную шутку про "гроб на колесах", не зная, что в этот раз он гораздо ближе к истине, чем предполагал. И всю дорогу проклятая собака скулила и тявкала, хотя я чуть не вышиб из нее кишки.

Едва пробило восемь часов, когда мы добрались до Лейсдауна, и никто, казалось, не проявлял никакого интереса ни ко мне, ни к моей тележке. Я катил ее к скалам и по тропинке, пока не добрался до выбранного мной места. Там была крошечная бухта, где волны подмыли нижнюю часть утёса, образовав что-то вроде пещеры. Поблизости никого не было, и мне не потребовалось много времени, чтобы выгрузить тело, бросить его на берег и затащить в воду. А потом эта проклятая собака начала лаять так громко, что ее можно было услышать в Ширнессе. Я схватил ее, ударил головой о камень и бросил в воду, чтобы она составила компанию моряку. Я захватил с собой пару ломов и вбил их в вершину утеса. Используя их в качестве рычагов, мне вскоре удалось сдвинуть с места около десяти тонн грунта, и любовник Дейзи был погребен под ним.

Я вернулся в Лейсдаун и устроил шоу для детей в школе. В тот день я также давал представления в Истчерче и Минстере, и только один человек спросил меня, где моя маленькая собака. - Профессор беспокойно взглянул в сторону тачки и с криком вскочил на ноги. - Вон она, вон она,  - захныкал он, указывая дрожащей рукой. - Разве вы не видите ее, мистер, она сидит на тележке?

Я заверил его, что не вижу никакой собаки. Но, должен признаться, я был сильно напуган и готов в любой момент пуститься наутек. Мужчина, казалось, снова овладел собой и подоступил ближе ко мне.

- Все это случилось десять лет назад, - прохрипел он, - и теперь они оба со мной. Я не осмеливаюсь устраивать свое шоу, потому что, когда я делал это в прошлый понедельник в Крэнбруке, моряк и собака оба были со мной и чуть не свели меня с ума. - Он снова посмотрел в сторону тачки и схватил меня за руку. - Скажите мне честно, мистер, - взмолился он. - Разве вы не видите, как эта чертова псина сидит там и скалится на меня?

Я еще раз сказал, что никакой собаки не вижу, и попытался успокоить его.

- Ты чертов лжец, - заорал профессор. - Ты хорошо видишь собаку и думаешь, что я тебе поверю. Она была там с тех пор, как я прочитал заметку в газете четыре дня назад. И я скажу тебе кое-что еще. - Он подошел ближе, и я отшатнулась от его зловонного дыхания. - Моряк внутри будки, и я не смею ее открывать. Теперь мне придется возить их обоих всю оставшуюся жизнь. - Дикий взрыв отвратительного смеха вырвался из его горла. - Хорошая шутка, не так ли? - закричал он. - Тед Ричардс живет в Чатеме с моей женой. Убитый моряк был вовсе не он.

Все еще дико хохоча, он бросился к тележке, подхватил её и помчался по дороге, как будто за ним гнался дьявол.

 

III

 

Старший инспектор Стентон из полиции Сассекса - мой старый друг; полагаю, что мне следовало сразу же обратиться к нему со своей историей. Но я терпеть не могу, когда надо мной смеются, и, по некотором размышлении, эта история показалась мне совершенно невероятной. Профессор, очевидно, стал жертвой бреда, вызванного алкогольными излишествами.

Прошло более двадцати четырех часов, прежде чем я упомянул об этом деле Стэнтону, и я сделал это только потому, что мы случайно встретились в клубе. Я заметил проблеск интереса, мелькнувший в его глазах, как только я начал рассказ о своей встрече. Он спокойно слушал, пока я описывал бредни человека с Панчем и Джуди, а затем сказал:

- Полагаю, что на фургоне было написано имя, и готов поспорить, что это был Джек Смит.

- Совершенно верно, - ответил я. - Вы же не хотите сказать, что уже схватили его?

- Не совсем так. Он повесился прошлой ночью в старом сарае на Брайтон-роуд.

- Боже милостивый! - воскликнул я. - Значит, этот человек сошел с ума, и его фантазии одержали над ним верх.

- Я не так уж уверен насчет фантазий. Сегодня днем нам удалось разыскать его жену, и она живет в Чатеме с моряком по имени Эдвард Ричардс. Эта часть рассказа оказалась достаточно правдивой, как и та часть, что касалась убийства. Мы нашли вот это в кармане Смита. Очевидно, оно было вырвано из одной из газет Восточного Кента, около пяти дней назад.

Он вытащил грязный листок бумаги из своего блокнота и протянул его мне. Это была короткая заметка, в которой рассказывалось о падении части скал близ Лейсдауна, на Шеппи, и последующей находке скелета человека и костей собаки. «Судя по медальону, найденному рядом с останками, - говорится в заключении отчета, - есть основания полагать, что несчастный был моряком. Полиция занимается этим делом, и нам дали понять, что уже возникли некоторые подозрения».

- Значит, он убил не того человека? - сказал я, возвращая листок бумаги.

- Это все, - ответил Стэнтон в своей лаконичной манере. - Но в самоубийстве есть пара моментов, которые меня озадачивают. На мягкой земле под телом виднелись следы собачьих лап, и, судя по состоянию брюк и ног Смита, было очевидно, что животное прыгало на него, когда он свисал с балки. Следы лап были только в этом месте, и мы не нашли никаких следов бродячей собаки. Полагаю, вы уверены, что вчера днем с ним не было терьера.

- Там не было никакой собаки, - заявил я без колебаний. - Смит клялся, что видел ее, но я ничего не видел.

- Любопытно, - сказал Стэнтон. - Другая деталь еще более загадочна. Когда мы пришли осмотреть тележку, она была пропитана водой и грязью, и вокруг нее стояла самая отвратительная вонь. Доктор говорит, что сырость, несомненно, была вызвана морской водой, и утверждает, что именно такой запах мог исходить от разлагающегося трупа.


Перевод С. Тимофеева под редакцией А. Сорочана

В эфире - Элджернон Блэквуд!

Александр Сорочан - 26 декабря 2021 г


В 1934 начался новый этап карьеры замечательного авторам мистической прозы. Интервью с ним вышло в популярной радиопрограмме Би-Би-Си «Сегодня в городе». Впервые Блэквуда пригласили на Би-Би-Си в 1926 году; ему предложили прочесть один из рассказов. Блэквуд назвал предложение «интересным», но он был в отъезде, и возможность реализовать этот проект так и не представилась. Однако восемь лет спустя всё сложилось более чем удачно. Вместо обычной беседы с журналистом Блэквуд предпочел прочитать рассказ. Это выступление имело такой успех, что Сесил Мэдден, выдающийся продюсер радио- и телепередач, предложил Блэквуду прочитать ещё одну историю в специальной программе. Прекрасные навыки рассказчика в полной мере проявились в радиоэфире. Блэквуд тогда представил публике рассказ «Шантажисты». Это была одна из двух историй, написанных специально для радио; вторая — «Запри дверь». Темы обоих рассказов изрядно смутили директора студии. Ему понравились «Шантажисты», хотя он отметил: «Не сомневаюсь, что мы получим от слушателей немало писем, в которых нас будут обвинять в развращении английской молодежи, в распространении зловещих фантазий и отвратительных сюжетов». Блэквуд понял это беспокойство, но не воспринял всерьёз: «Моя публика, что бы это ни значило, ожидает от меня странных и мрачных историй; обычная история их бы разочаровала». И рассказ появился в эфире — первый из шестидесяти радиоэфиров, которые провёл Блэквуд в течение семнадцати лет.

Успех этой истории позволил Сесилу Мэддену начать серию страшных историй в эфире «Би-Би-Си эмпайр»; программа получила название «Кошмар». Блэквуд адаптировал для этой серии два рассказа, «Остров призраков» и «От воды». Издательство «Аллен и Анвин» проявило интерес к этой серии и решило выпустить антологию рассказов под названием «Мой самый мрачный кошмар». Права на «Остров призраков» принадлежали другому издательству, поэтому рассказ в антологию не вошёл, и его заменили «Шантажистами» — это была первая публикация рассказа. Второму рассказу повезло меньше - рассказ "Запри дверь!" прозвучал в эфире 6 мая 1946 года в программе «Хоум сервис» из серии «Истории старые и новые».  Блэквуд выступал с этой историей по телевидению в марте 1948 года, и она стала основой одного из шести короткометражных фильмов, которые сделал Блэквуд на студии «Рэйант пикчерз».

В 1935 году Блэквуд стал постоянным участником программы «Молодые идеи», выходившей в эфир ранним вечером и предназначенной для подростков. Каждую неделю он рассказывал о каком-то происшествии, случившемся с ним самим или с кем-то из его знакомых. Среди его историй были рассказы о жизни в Нью-Йорке, о льве, сбежавшем из странствующего цирка, об охоте на лосей в канадских лесах, а также рассказ под многообещающим названием «Призрак в поезде» — увы, запись не сохранилась. Только одна передача больше напоминает рассказ, а не воспоминание — и это как раз «Парик», типичная ироничная пятиминутная история.

Парик

Есть чудесная история об энергичной старой леди — кажется, настолько же смелой, насколько и древней. Однажды во время загородного визита ей сказали, что придётся жить в комнате с призраком; и спросили, не станет ли она возражать.

— Возражать? — презрительно переспросила она. — Да ничуть. С чего бы мне возражать?

Её убедили, что призрак совершенно безвреден; он принимал форму очень маленького человечка, немногим выше гнома.

— Но он очень редко показывается, — пояснила хозяйка дома. — Я сама его никогда не видела, хотя живу тут много лет. Везёт всегда моим подругам.

— Что ж, — фыркнула отважная старая леди, — я как раз одна из твоих подруг, так что, надеюсь, мне и повезёт.

И ей повезло. Она заперла дверь, чтобы избежать всяких фокусов, потом забралась в постель и начала читать. И когда она читала, её внимание привлекло какое-то движение. В дальнем конце комнаты, у обитой панелями стены, появилась фигура — совершенно миниатюрный человечек. Он вышел на середину комнаты — и он был виден ясно, как днем. Человечек слегка подпрыгнул, будто пританцовывая; подскакивая взад-вперед словно птица, он в то же время не отводил взгляда от старой леди. Его блестящие глаза смотрели ей прямо в лицо. Он наблюдал; казалось, он изучал её. Потом человечек внезапно бросился вперёд, пересёк всю комнату, одним прыжком взлетел на кровать, протянул маленькую ручку, сорвал с головы леди парик, снова подскочил, спрыгнул с кровати, прокатился по полу и, словно тень, взобрался на высокий шкаф. Между верхушкой шкафа и потолком было около двух футов пустого пространства. Человечек уселся там, скрестив ноги, подбрасывая в воздух парик и широко улыбаясь. И делая это, он снова и снова повторял высоким, тонким, пискливым голоском:

— Вот и мы! Вот и мы! До утра одни!

Отважная и решительная старая леди смотрела и слушала, а через несколько минут выключила свет и легла спать. На следующее утро она попыталась убедить себя, что всё происшествие ей попросту приснилось, но этому объяснению противоречила одна деталь: её парик все ещё лежал на верхушке шкафа, и чтобы стащить его, старой леди пришлось карабкаться наверх, стоя на шатком кресле.

 ***

Откликаясь на пожелания радиовещательных компаний, Блэквуд стал писать меньше новых рассказов для радио и адаптировал некоторые из старых. В отдельных случаях ему не приходилось ничего менять — рассказы идеально подходили для десяти- или пятнадцатиминутных выступлений в эфире. Иногда, однако, требовалась значительная редактура, а подчас Блэквуд полностью переписывал рассказ, оставляя лишь основную идею. Самые существенные изменения претерпел рассказ «Признание», первоначально опубликованный в 1921 году в сборнике «Волки Божьи». Новый вариант под названием «Свидетель обвинения» — практически другой рассказ. Он был представлен в национальной программе Би-Би-Си 27 июня 1936, а повторно прочитан во время живого выступления в рождественской программе «Хоум сервис» в 1940. 

Блэквуд появился в первой телевизионной программе, вышедшей в эфир из Лондона 2 ноября 1936 года. 

К 1948 году Блэквуд достиг вершин популярности на радио и телевидении. На Би-Би-Си ему предложили выступить с циклом пятиминутных страшных рассказов, которые должны были выйти в эфир в последний час вещания «Хоум сервис», около половины одиннадцатого. Блэквуд выбрал пять коротких историй, которые он часто повторял на званых вечерах. Кроме «Японского литературного коктейля», ранее не звучавшего по радио, остальные истории он рассказывал во время предшествующих выступлений или интервью. «Исчезновение на техасской ферме» он впервые читал в своей рубрике в серии «Мир и люди» в октябре 1946. «Пистолет против призрака» и «Святой человек» прозвучали в одном из ранних эфиров «Необычных историй» в августе 1934, а «Викарий и маклер», возможно, самый популярный устный рассказ Блэквуда, использовался в серии «Свежие идеи» в октябре 1935 и (что гораздо важнее) прозвучал во время первого телевизионного выступления писателя 2 ноября 1936. Все пять выпусков были представлены в течение недели, начиная с 10 мая 1948. Рассказ «Исчезновение на техасской ферме» выбрали для публикации читатели журнала Би-Би-Си «Слушатель»; он появился в номере за 13 мая 1948; прочие рассказы не публиковались. Один из читателей «Исчезновения на техасской ферме» прислал в журнал письмо, отметив сходство рассказа с произведением «След Чарльза Эшмора», вошедшим в сборник Амброза Бирса «Может ли это быть?» (1895). Автор письма обвинил Блэквуда в плагиате. Ответ писателя довольно интересен: «Все очень просто. В 1892 году техасский фермер, приехавший осмотреть мое стадо джерсийских овец, рассказал эту историю. Не могу судить, насколько она близка рассказу Амброза Бирса, потому что никогда не читал этот рассказ… Предположу, что Бирс, возможно, услышал об этом исчезновении и позднее использовал сюжет». Во всяком случае, это подтверждает реальность происшествия.

Предлагаю Вашему вниманию один из рассказов этой серии:

Викарий и маклер

 Много лет назад, когда все в городе обсуждали пьесу Барри «Мэри Роуз» (может, вы помните, что в этой пьесе пропадает девушка — просто исчезает с лица земли), Лондон был полон разговоров о теориях исчезновений. Я очень хорошо их помню. Думаю, самая популярная была связана с теорией высшего пространства — существует иное пространственное измерение, расположенное под углом к трем известным нам, и если вы попадаете туда, то просто исчезаете, пропадаете…

И вот тогда-то и случилось это происшествие с викарием и маклером. Дело было в сельском доме в Кенте. На уик-энд собралось довольно много людей. В пятницу и субботу шёл сильный дождь, но в воскресенье распогодилось, облака немного разошлись, и викарий и маклер решили, что могут немного прогуляться. И вот они покинули дом. Не думаю, что у них было много общих тем для разговора, но прогулялись они неплохо, и возвращаясь, поддались искушению и решили пройти короткой дорогой. Эта дорога вела через большое поле репы, но гуляющие могли сократить путь на добрых полмили. И они скорым шагом пошли вперёд. Вдалеке они видели огни в окнах дома — там их ждал чай!

Был туманный осенний вечер, сгущались сумерки. Путешественники с трудом пробирались по полю, раздвигая тяжелые мокрые листья, и они преодолели около трети пути, когда сзади послышался голос: «Идём со мной!» Но когда викарий, который шёл вторым, обернулся, чтобы узнать, кто их зовёт — там никого не оказалось, вообще никого; а репа была не очень высока, здесь и собака не смогла бы спрятаться. Спутник викария, как ни странно, никакого голоса не слышал. Они двинулись дальше.

Но викарий недоумевал — вернее, он был более чем удивлён. Человек он был честный и откровенный, и теперь он чувствовал себя неловко. Никаким эхом звук объяснить он не мог. Почему же его спутник ничего не слышал? Этот крик — «Идём со мной!» — очень беспокоил викария. Викарий думал, что крик был обращён к нему. И ему это не нравилось. Не нравился ему и странный холодок, который пронизывал всё тело, несмотря на то, что после прогулки викарий изрядно разгорячился. И он знал, что голос раздастся снова. Так и случилось — голос звал ещё громче прежнего: «Идём со мной».

Викарий остановился. И опять его спутник ничего не услышал. Маклер хотел выпить чаю и переодеться в сухую одежду. Вдобавок он изрядно устал. «Это наши башмаки, которые касаются листьев — тяжёлых мокрых листьев. Оставьте это, старина, пойдёмте-ка домой». И они молча пошли дальше. Тревога викария усиливалась. Его охватил леденящий ужас. Он был напуган до глубины души; викарий не мог это объяснить, и ему становилось всё хуже; он чувствовал, что когда голос раздастся снова (а викарий был уверен, что это случится) — произойдёт нечто кошмарное, нечто омерзительное. Он насторожился; он внимательно прислушивался, готовый мгновенно обернуться. И через каких-нибудь полсотни ярдов голос зазвучал снова — прямо у него за спиной, у самой шеи, гораздо громче, как приказ — как призыв; он звучал с чудовищной настойчивостью: «Идём со мной!»

Викарий тотчас обернулся, окинув взглядом огромное поле. Никого не было видно. Потом он развернулся к своему спутнику, и сердце замерло у него в груди. Его спутника не оказалось рядом, его вообще не было. Трубка маклера, от которой ещё поднимался дымок, лежала на большом листе репы. Но человек, лишь мгновение назад куривший эту трубку, бесследно исчез. С тех пор никто и никогда не видел незадачливого биржевого маклера.

***

После войны, вернувшись на телевидение, Блэквуд стал постоянным участником передач, выступая с «Субботними ночными рассказами». Он никогда не записывал тексты, только мысленно репетировал по дороге в студию. В результате выступления казались спонтанными, как будто он обращался к аудитории, непринужденно беседуя со случайными знакомыми у камина. Этот талант, в сочетании с пугающей внешностью выступающего (обветренная кожа, глубокие морщины, чрезвычайная худоба), обеспечивал передачам огромную популярность. В 1949 году Блэквуд получил Орден Британской Империи и Медаль Телевизионного общества за заслуги в области телевидения. Возможно, что он, несмотря на успех ранних книг, к моменту смерти был известен в первую очередь не как писатель, как радиоведущий и телевизионный актер. 

Элджернон Блэквуд. Древние огни

Александр Сорочан - 18 декабря 2021 г

 Один из любимейших рассказов Блэквуда (едва ли не с него началось мое знакомство с автором в конце 90-х) вошел в сборник Ten Minute Stories (1914). На русский, кажется, прежде не переводился.

Древние огни

От Саутуотера, где он сошел с поезда, дорога вела прямо на запад. Это он знал точно, а в остальном полагался на удачу, будучи одним из тех прирожденных ходоков, которые не любят расспрашивать местных жителей. У него был инстинкт путешественника, который, как правило, ему не изменял. «Примерно в миле на запад по песчаной дороге, пока не дойдете до перелаза справа; затем через поля. Вы увидите красный дом прямо перед собой». Он ещё раз взглянул на инструкции на открытке и ещё раз попытался расшифровать зачёркнутое предложение — безуспешно. Фраза была так тщательно покрыта слоем чернил, что не удалось разобрать ни единого слова. Зачеркнутые фразы в письмах всегда выглядят заманчиво. Он задался вопросом, что же такое там было написано и зачем эти слова понадобилось так тщательно уничтожить.

День был непогожий; резкий, пронизывающий ветер дул с моря через Сассекс-Уилд. Массивные облака с закругленными, тяжелыми краями неслись по зияющим просторам голубого неба. Вдалеке линия холмов рассекала горизонт, как подступающая к берегу волна. Чанктонбери Ринг вознесся на её гребне — мчащийся корабль, корпус которого опустился по ветру. Путешественник снял шляпу и быстро зашагал вперед, с наслаждением и возбуждением вдыхая воздух. Дорога была пустынна; ни всадников, ни велосипедов, ни машин; нет даже тележек торговцев; и ни одного пешехода. Но в любом случае он никогда бы не спросил дорогу. Внимательно высматривая перелаз, он шел вперед, в то время как ветер швырял плащ ему в лицо и вздымал волны на синеватых лужах, оставшихся на желтой дороге. Деревья показывали ему белую изнанку листвы. Папоротник и высокая молодая трава изгибались по ветру. В тот день жизнь была прекрасна, повсюду царили радость и веселье. А для клерка землемера из Кройдона, только что вышедшего из офиса, всё это было очень похоже на отдых у морского берега!

Наступил день, подходящий для больших приключений, и его сердце радостно билось в такт настроению Природы. Его зонт с серебряным набалдашником мог стать мечом, а коричневые туфли могли превратиться в сапоги со шпорами. Где скрыт заколдованный Замок и принцесса с волосами цвета солнечного золота? Его скакун...

Внезапно он завидел перелаз — и приключение завершилось, не успев начаться. Повседневная одежда снова стеснила его движения. Он опять стал клерком из землемерной конторы, человеком средних лет, который зарабатывал три фунта в неделю, а теперь приехал из Кройдона, чтобы уточнить, какие изменения клиент собирался произвести в лесу — что-то, связанное с лучшим видом из окна столовой. За полями, примерно в миле, клерк увидел красный дом, сверкающий на солнце; и, остановившись на мгновение, чтобы перевести дух, он заметил справа рощицу дубов и грабов. «Ага, — сказал он себе, — так это, должно быть, лес, который он хочет срубить, чтобы улучшить обзор? Я всё осмотрю». Конечно, территорию окружал забор, но рядом была и привлекательная маленькая тропинка. «Я ничего не нарушаю, — сказал себе клерк, — это же часть моей работы». Он неловко перелез через запертые ворота и вошел в рощу. Сделав небольшой круг, он мог снова вернуться на поле.

Но в тот момент, когда он прошел между деревьями, ветер перестал выть, и на мир опустилась тишина. Заросли были настолько густыми, что солнечный свет проникал только на отдельные участки. Воздух казался спертым. Клерк вытер пот со лба и надел зеленую фетровую шляпу, но низкая ветка тут же снова сбила её, а когда клерк наклонился, упругая ветка качнулась назад и уколола его в лицо. По обеим сторонам тропинки росли цветы; с обеих сторон открывались поляны; папоротники изгибались в самых сырых уголках, а запах земли и листвы становился насыщенным и сладким. Здесь было гораздо прохладнее. Какой очаровательный маленький лесок, подумал путешественник, сворачивая на небольшую зеленую поляну, где солнечные лучи вспыхивали, словно серебряные крылья. Как они порхали, метались и танцевали! Он вставил темно-синий цветок в петлицу. И снова, когда он разгибался, шляпа зацепилась за дубовую ветку, слетела с головы и упала ему на глаза. И на этот раз клерк не стал её надевать. Размахивая зонтиком, он шёл с непокрытой головой, довольно громко насвистывая на ходу. Но густой покров деревьев приглушал свист, и прежняя веселость и приподнятое настроение, казалось, исчезли. Внезапно он обнаружил, что ступает осторожно и осмотрительно. Тишина в лесу была такой необычной…

Среди папоротников и листьев послышался шорох, и там кто-то дернулся, пересекая тропинку в десяти ярдах впереди, резко остановился на мгновение, склонив голову набок, чтобы осмотреться, а затем снова нырнул в подлесок со скоростью ускользающей тени. Путешественник вздрогнул, как испуганный ребенок, и в следующую секунду рассмеялся, дивясь тому, что простой фазан мог заставить его подскочить на месте. Вдалеке, на дороге, он услышал стук колес и удивился, почему этот звук так приятен. «Старая добрая тележка мясника», — сказал он себе, а потом понял, что идёт не в ту сторону и каким-то образом развернулся. Ибо дорога должна была находиться позади него, а не впереди.

И он поспешно свернул на другую узкую поляну, которая терялась в зелени справа. «Конечно, это верное направление, — подумал клерк. — Деревья, кажется, немного сбили меня с толку», — а затем он внезапно оказался у ворот, через которые недавно перелез. Он просто сделал круг. Тогда удивление сменилось замешательством. Мужчина, похожий на егеря, одетый в коричнево-зеленое платье, прислонился к воротам, ударяя себя по ногам хлыстом.

— Я направляюсь на ферму мистера Ламли, — объяснил путешественник. — Это его лес, я полагаю... — И тут он остановился как вкопанный, потому что никакого человека не было, просто свет и тени смешались среди густой листвы. Клерк отступил назад, чтобы восстановить необычную иллюзию, но здесь, на опушке леса, ветер очень грубо тряс ветви, и никаких силуэтов среди листвы разглядеть не удалось. Все листья странно шелестели. И как раз в этот момент солнце скрылось за облаком, и весь лес стал совершенно иным. И всё же казалось поистине удивительным, что его чувства были обмануты таким образом во второй раз, ибо клерку едва ли не показалось, что человек ответил, заговорил — или это зашуршали ветки? — и указал хлыстом на доску с объявлением, висевшую на ближайшем дереве. Слова звенели в голове у клерка, но, конечно, он их себе вообразил: «Нет, это не его лес. Лес наш». И более того, какой-то деревенский остряк подправил надпись на покрытой трещинами доске, потому что там виднелись слова: «Нарушители будут казнены».

И пока изумленный клерк читал эти слова и посмеивался, он не мог не думать о том, какую историю сможет потом рассказать жене и детям. И он сказал себе: «Цветущий лес пытался вышвырнуть меня. Но я зайду ещё раз. Да ведь тут речь идет о каком-то акре! Я обязательно доберусь до полей на другой стороне, если буду идти прямо». Он вспомнил о своем положении в офисе. Ему нужно сохранять подобающее достоинство.

Солнце выглянуло из-за облака, и свет внезапно вспыхнул в самых неожиданных местах. Человек прямо зашагал дальше. Он почувствовал какое-то легкое странное замешательство; глаза ему изменяли — в роще солнечный свет сменялся тенью, несомненно, очень неожиданно. К его облегчению, наконец, за деревьями открылась новая поляна, и за ней появилось поле, на дальнем конце виднелся красный дом. Но сначала нужно было миновать маленькую закрытую калитку, преграждавшую путь по тропинке, и, когда клерк не без труда перелез через неё — потому что калитка не открывалась, — у него возникло удивительное ощущение, что калитка под его тяжестью соскользнула вбок и полетела к лесу. Она уносила его, подобно движущимся лестницам в Харродс и Эрлс-Корт. Это было просто ужасно. Путешественник сделал отчаянное усилие, чтобы спуститься, прежде чем его унесёт в лес, но его ноги запутались в ветках, вдобавок ему очень мешал зонтик; так что клерк тяжело упал по другую сторону калитки, раскинув руки по траве и крапиве; ботинки его оказались зажаты между поперечными досками. На мгновение клерк застыл, как человек, распятый вверх ногами, и пока он пытался освободиться — ноги, доски и зонтик сплелись в настоящую сеть, — он увидел, как маленький человечек в коричнево-зелёном одеянии с невероятной скоростью прошел мимо него через лес. Человечек смеялся. Он пересек поляну примерно в пятидесяти ярдах от калитки, и на сей раз он был не один. Рядом с ним шел другой — точная копия первого. Клерк, уже снова поднявшийся на ноги, смотрел, как они исчезают в зеленом сумраке за окном. «Это бродяги, а никакие не егеря», — пробормотал клерк себе под нос, наполовину смущенный, наполовину рассерженный. Но сердце его ужасно колотилось, и он не осмеливался высказать все свои мысли.

Он осмотрел калитку, убедившись, что это какие-то хитроумно устроенные воротца, — затем поспешно пошёл дальше, невероятно встревоженный, увидев, что прогалина больше не выводит к полям, а сворачивает вправо. Что, черт возьми, с ним случилось? Его зрение решительно не в порядке. Внезапно снова вспыхнуло солнце и осветило лесную чащу серебряными лучами, и в тот же миг сильный порыв ветра с пронзительным криком пронесся над головой. Капли с грохотом обрушились на листья, издавая резкий стук, как будто со всех сторон зазвучали шаги. Вся роща содрогнулась и пришла в движение.

«Ей-богу, дождь», — подумал клерк и, поискав свой зонтик, обнаружил, что потерял его. Он повернулся обратно к воротам и обнаружил, что зонт лежит с другой стороны. К своему изумлению, клерк увидел поле у дальнего конца поляны, увидел и красный дом, сияющий в лучах заката. Тогда он рассмеялся, потому что, конечно, возясь с калиткой, он каким-то образом развернулся и упал назад, а не вперёд. Перебравшись через калитку, на сей раз довольно легко, он вернулся по своим следам. Он увидел, что серебряная лента от зонтика оторвалась. Без сомнения, она зацепилась за ногу, гвоздь или за что-то ещё. Клерк бросился бежать; он чувствовал необычайное волнение.

Но пока он бежал, весь лес бежал вместе с ним, вокруг него, позади и впереди; деревья двигались, как живые существа, листья сворачивались и разворачивались, стволы метались туда и сюда, а ветви открывали огромные пустые пространства, а затем снова смыкались, прежде чем он успевал заглянуть в просветы. Повсюду слышались шаги, раздавались смеющиеся и плачущие голоса, и толпы людей собирались прямо за его спиной, пока поляна, как ему казалось, не наполнилась движением и жизнью. Конечно, в его ушах шумел ветер, создавая ощущение звучащих голосов и громкого смеха, в то время как солнце и облака, погружая рощу попеременно в тень и яркий ослепительный свет, порождали фигуры. Но человеку это не понравилось, и он пошел так быстро, как только позволяли его крепкие ноги. Теперь он был по-настоящему напуган. Он уже не думал об истории, которую расскажет жене и детям. Он мчался как ветер. Но его ноги, касаясь мягкого мшистого дерна, не издавали ни звука.

Затем, к своему ужасу, он увидел, что поляна сузилась, покрылась густыми зарослями крапивы и сорняков, дорожка превратилась в крошечную тропинку, и в двадцати ярдах впереди она наконец исчезла, растаяла среди деревьев. Хитроумная калитка не заманила его в лесную чащу, но переменчивая поляна легко добилась этой цели.

Оставалось только одно — резко развернуться и снова броситься назад, сломя голову броситься прочь от жизни, которая следовала за ним по пятам, следовала так близко, что теперь почти касалась его, подталкивая куда-то вперед. И он с безрассудной храбростью поступил именно так. Результат оказался пугающим. Клерк резко повернулся, опустив голову и выставив плечи вперед, вытянув руки перед лицом. Он сделал решительный шаг; как загнанный зверь — и бросился что было сил в противоположную сторону, чувствуя, как ветер бьёт ему в лицо.

Боже милостивый! Поляна позади него тоже сомкнулась; тропинки вообще не было. Вертясь по кругу, как загнанный зверь, он искал лазейку, путь к спасению, искал отчаянно, затаив дыхание, охваченный ужасом до мозга костей. Но листва окружала его, ветви преграждали путь; неподвижные деревья стояли совсем близко, не двигаясь от дуновения ветра; и солнце в этот момент скрылось за огромной черной тучей. Весь лес погрузился в темноту и тишину. Он наблюдал за человеком.

Возможно, именно этот последний штрих, внезапный прилив темноты, заставил клерка поступить так глупо, как будто он действительно потерял голову. Во всяком случае, не раздумывая, он снова бросился сломя голову между деревьями. Было ощущение, что его окружили и опутали, пытаясь задушить, и что он должен вырваться любой ценой — наружу, прочь, на простор благословенных полей, к свету и воздуху. Он сделал это необдуманно и, по-видимому, бросился прямо на дуб, который как будто намеренно встал у него на пути. Человек видел, как дерево переместилось на добрый ярд; он много лет занимался измерениями, он привык к теодолиту, он точно знал… Он упал, в глазах у него вспыхнули звезды, и он почувствовал, как тысячи крошечных пальчиков тянут и тянут его за руки, шею и лодыжки. Без сомнения, всё дело было в крапиве. Он подумал об этом позже. А в тот момент ощущение казалось дьявольски болезненным.

Но другую замечательную иллюзию было не так легко объяснить. В одно мгновение, казалось, весь лес проскользнул мимо него — заполненный негромким шелестом листьев и смехом, перестуком множества ног и крошечными активными, энергичными фигурками; двое мужчин в коричнево-зелёных одеяниях подхватили клерка — и клерк открыл глаза, обнаружив, что лежит на лугу у перелаза, где началось его невероятное приключение. Дерево стояло на своем обычном месте и смотрело на него сверху вниз в солнечном свете. Вдалеке, как и прежде, виднелся красный дом. Над ним ухмылялась потрепанная непогодой доска: «Нарушители будут наказаны».

Растрёпанный телом и душой и потрясённый до глубины своей чиновничьей души, клерк медленно шёл через поля. Но по дороге он ещё раз взглянул на открытку с инструкциями и с тупым изумлением увидел, что написанная чернилами фраза под поперечными штрихами все-таки была вполне разборчивой: «Через лес есть короткий проход — там деревья, которые я хочу срубить — если вы поможете». Только слово «поможете» было написано не очень разборчиво и скорее походило на другое: «посмеете».

— Видите ли, это роща, которая портит мне вид на низины, — объяснил потом клерку его клиент, указав на поля и ткнув пальцем в подробную карту, разложенную на столе. — Я хочу, чтобы рощу срубили и проложили тропинку отсюда и сюда. — Он провел пальцем по карте, определяя направление. — Волшебный лес — так это место называется до сих пор; лес намного старше моего дома. Пойдёмте, если вы готовы, мистер Томас, мы могли бы выйти и осмотреть его...


Забытые классики weird fiction: Ричард Дэлби о творчестве Амелии Эдвардс

Александр Сорочан - 5 декабря 2021 г
Бывает, ночью чувствуешь ты дрожь,Скользит как бы у сердца острый нож,И пульс слабеет, и мороз бежит по жиламИ кто-то сзади подползаетИ на помощь звать мешает –Неужто призрак подал знак незримым силам?Амелия ЭдвардсКрест Св. Николая, 1880
Амелия Б. Эдвардс, Мэри Э. Брэддон, Шарлотта Ридделл и Рода Броутон считались величайшими сочинительницами рассказов о привидениях викторианской эпохи. В то время как большинство лучших «странных» и «мрачных» историй Ридделл и Броутон были собраны в отдельные тома при их жизни, рассказы о сверхъестественном Эдвардс и Брэддон никогда не составляли жанровых сборников; они появлялись среди произведений других жанров, в основном романтических и криминальных, обычно в трехтомных книгах, а позже в более дешевых переизданиях. Большинство рассказов Амелии Б. Эдвардс содержится в двух массивных сборниках, «Мисс Кэрью» (1865, 3 тома) и «Месье Морис» (1873, 3 тома), которые в настоящее время чрезвычайно трудно найти. Настоящий том представляет собой первое в истории собрание всех сверхъестественных историй Эдвардс под одной обложкой.
Амелия Б. Эдвардс – одна из самых замечательных женщин викторианской эпохи. Помимо того, что Эдвардс была популярной романисткой, поэтом, журналистом, историком и автором историй о привидениях, она также стала одной из известнейших путешественниц девятнадцатого века и археологом с мировым именем. Признанная «Королевой египтологов», она, вероятно, сыграла ключевую роль в спасении бесценных древнеегипетских древностей от уничтожения.
При рождении она получила имя Амелия Энн Блэнфорд Эдвардс; она появилась на свет в Лондоне 7 июня 1831 года – дочь банкира, который служил под командованием Веллингтона во время войны на полуострове. Как и большинство девушек ее эпохи, она получила домашнее образование под руководством матери (с дополнительной помощью репетиторов), и в раннем возрасте проявила большой талант к рисованию, письму и музыке.
Амелия всегда была заядлой читательницей, ее любимыми писателями стали Харрисон Эйнсворт, Вальтер Скотт и Бронте, хотя в более зрелом возрасте она предпочитала Диккенса, Троллопа и Теккерея. В своем эссе «Искусство романиста» («Современное обозрение», август 1894 года) она утверждала, что эти три писателя превосходят всех остальных реалистичным изображением человеческой природы.
Первое ее стихотворение было опубликовано, когда Амелии исполнилось семь лет; сочинение под названием «Рыцари древности» напечатали в еженедельнике, и автор получил гонорар — пенни; пять лет спустя она продала свой первый рассказ «Тайна часов». Рукопись, которую она отправила Джорджу Крукшенку для его журнала «Омнибус», содержала такие зрелые и впечатляющие рисунки на оборотах листов, что редактор немедленно посетил автора и был поражен, обнаружив, что эти карикатуры на самом деле — работы четырнадцатилетней девочки. Крукшенк предложил взять Амелию в ученики, но ее родители отказались, полагая, что масляные краски могут оказаться губительными для ее хрупкого здоровья. Многие из ее более поздних историй связаны с художниками (или основаны на их рассказах). В 1870-х годах она была близкой подругой величайшего преемника Крукшенка на ниве сатирической живописи, Гюстава Доре (об этом говорится в биографии художника, написанной Джоанной Ричардсон).
Амелия научилась играть на гитаре и фортепиано, но многообещающая карьера певицы была прервана из-за регулярных неприятных простуд и боли в горле. («Автобиография Элис Хоффманн», самая длинная история в сборнике «Мисс Кэрью», повествует о девушке, которая внезапно теряет голос, находясь на пороге блестящей певческой карьеры.) В возрасте девятнадцати лет она стала органисткой часовни Святого Михаила в Вуд-Грин, и ее кузина Матильда Бетам-Эдвардс с любовью вспоминала (в «Мемуарах о викторианской эпохе», 1919) импровизированные вариации на темы Баха, которые приводили слушателей в восторг в конце каждой службы.
Эдвардс бросила музыкальную карьеру год спустя, после того как поездка в Париж со своим двоюродным братом вдохновила ее на рассказ (связанный с таинственным исчезновением), который был опубликован в «Чемберс джорнел» в 1853 году. Гонорар за этот рассказ укрепил ее в решении стать профессиональным писателем.
В 1850-х годах она стала журналисткой (тогда это была редкая профессия для женщины) и работала в штате «Сатердей ревю» и «Морнинг ревю», для которых она писала в основном о музыке, искусстве и литературе, а также сочиняла передовые статьи. Ее первый роман «Жена моего брата» был опубликован в 1855 году, и за ним быстро последовали еще несколько, в частности «Молодой маркиз» (1857); прекрасная книга содержала множество прекрасных иллюстраций Биркета Фостера и Эдмунда Эванса.
После частых визитов во Францию и Нидерланды, возможно, стало неизбежным, что Эдвардс обратится к сочинению историй о путешествиях. Ее первой работой в этом жанре были «Достопримечательности и виды», детская книжка с картинками, описывающая праздничный тур по северной Бельгии. Книга вышла в 1862 году в издательстве «Виктория пресс»; на этом уникальном предприятии работали только женщины. В книгу включили несколько иллюстраций Амелии.

В 1860-х годах Амелия Эдвардс стала постоянной сотрудницей «Круглого года» и — вместе с миссис Гаскелл, Уилки Коллинзом и Хесбой Стреттон – участницей избранной группы сочинителей, которые рассказывали истории о привидениях для рождественских номеров издания Чарльза Диккенса. Четыре самые известные истории Амелии Эдвардс о привидениях — «История о привидениях, рассказанная моим братом» (1860), «Номер три» (1863; другое название «Третий цех по обжигу фарфора»), «Карета-призрак» (первоначально опубликованная под названием «Еще один бывший жилец рассказывает историю о привидениях», в составе «Наследия миссис Лиррипер», в рождественском номере 1864 года) и «Инженер» (1866; другое название «Рассказ инженера»). Все они вызвали восхищение Монтегю Саммерса, который включил рассказы в свою «Большую антологию сверхъестественного» (1931). Среди рождественских рассказов Эдвардс, напечатанных в альманахе – «Ужасная компания» (1861) и «История профессора» (1862).
Вполне вероятно, что Эдвардс изначально написала один из своих лучших рассказов о привидениях («Экспресс в четыре пятнадцать») специально для рождественского номера «Магби Джанкшн» Диккенса в декабре 1866 года, куда вошел бессмертный «Сигнальщик». Однако, поскольку «Экспресс в четыре пятнадцать» намного превышал требуемый объем, Диккенс, вероятно, потребовал слишком больших сокращений или изменений, которые Амелия сочла неприемлемыми, и история в том же месяце появилась в конкурирующем издании, рождественском ежегоднике «Рутледж». После 1866 года Амелия больше не посылала Диккенсу рассказов (вместо этого она публиковалась в основном в «Рутледже» и «Тинсли»), но позже сын и преемник классика Чарльз Диккенс-младший уговорил писательницу вернуться в «Круглый год», и там были напечатаны «В исповедальне» (1871) и «История сестры Джоанны» (1872).
Большинство ее историй о привидениях первоначально публиковались анонимно, и даже Монтегю Саммерс не смог установить автора «Саломеи», перепечатанной в «Гримуаре и других сверхъестественных историях» (1936). Саммерсу понравилась «изысканность» этой истории: «Здесь автор создает атмосферу самыми искусными прикосновениями, мягкими нежными штрихами, которые почти незаметны в легкости их движения... Картина нарисована с совершенным мастерством».

Сохраняя первоначальную анонимность, Амелия предпочитала в подавляющем большинстве историй о привидениях выводить рассказчиков-мужчин (исключений только два) и часто описывала мужскую дружбу — в таких историях, как «Опасное предприятие» и «История инженера». Э. Ф. Блейлер справедливо отметил (в «Пяти викторианских романах о привидениях», 1971 – туда был включен «Месье Морис») чудесную атмосферу историй Амелии, которые «обычно отражают ее восторг от странных мест и пейзажей, чужих культур и чужого образа жизни. Ни один другой викторианский автор историй о привидениях не превзошел ее в умении в малой форме передать колорит и романтическую атмосферу гор Италии, древних монастырей Центральной Европы или скрытых тайн лесов Германии».
«Карета-призрак» (иногда рассказ переиздают под названием «Северная почта») — одна из наиболее известных викторианских историй о привидениях, и тему этой истории регулярно копировали многие более поздние авторы. «История моего брата…» и большая часть поздних рассказов Эдвардс (с 1867 по 1873) посвящены событиям, разворачивающимся на континенте, главным образом в Германии, Италии и Франции, которые она ежегодно посещала.
Ее самые ранние истории о привидениях, такие как «Одиннадцатое марта» (опять же с континентальным колоритом), кажутся довольно устаревшими и псевдо-готическими, но она быстро «модернизировала» свои идеи и стиль в таких рассказах, как «Номер три» и «Открытие острова сокровищ» (1864). Эта последняя история — удивительно причудливая; она считается первой новеллой о «Бермудском треугольнике». Рассказ начинается со сверхъестественной встречи с кораблем-призраком, здесь смешиваются элементы историй Эдгара Аллана По, легенд о Летучем голландце и Рипе Ван Винкле. Правдоподобия добавляет карта, изображающая мифические острова сокровищ.
Амелия Эдвардс также успешно экспериментировала в других жанрах, в частности, она писала истории о преступлениях и убийствах, которые сейчас забыты, но достойны того, чтобы их воскресить в другом сборнике. Среди ее лучших «детективов» — повесть «Канун дня всех святых» и рассказ «Трагедия в палаццо Барделло». Большая часть этих произведений собрана в «Мисс Кэрью» и «Месье Морисе», опубликованных издательством «Херст и Блэкетт». Последний сборник в издательстве «Таухниц» разделили на две книги: «Месье Морис» (1873) и «Ночь на границе Шварцвальда» (1874).

«Херст и Блэкетт» ввели читателей «Мисс Кэрью» в заблуждение, рекламируя книгу как «новый роман», в то время как заглавный рассказ был всего лишь рамкой для девятнадцати независимых историй, из которых только шесть посвящены сверхъестественному (все они включены в настоящий том). Рецензия на книгу «Месье Морис и другие рассказы» появилась в «Атенеуме» (30 августа 1873 года): «Писать короткие рассказы сложнее, чем сочинять обычные романы, а мисс Эдвардс — одна из наших лучших новеллисток. Рассказы в этом томе так же хороши, как и в «Мисс Кэрью», что является высокой похвалой». Заглавная история ранее не публиковалась, и вместе с ней были напечатаны еще тринадцать рассказов, в том числе семь историй о привидениях — все они уже издавались в журналах и рождественских ежегодниках.
«Таймс ревю» высоко оценила тонкую сдержанность автора и «художественную манеру, в которой мисс Эдвардс справляется с целым отрядом призраков» в «Месье Морисе». ‘Хотя в каждой истории мы встречаем таинственных и нематериальных гостей, но они всегда уместны, и их появление связано с реальными обстоятельствами и сюжетами историй».
В 1864 году Амелия покинула Лондон и переехала в Лэшис, уютный дом в Уэстбери-он-Трайм, недалеко от Бристоля; Эдвардс поселилась со своей давней подругой Эллен Брейшер. Дом оставался ее убежищем до конца жизни. В этом тихом месте она смогла посвятить следующие десять лет написанию серии более длинных романов; все они первоначально были опубликованы в ведущих тогдашних журналах.
Первой из этих книг стала «История Барбары» (1864; 3 тома), в которой рассказывалось о жизни молодой английской девушки в немецком колледже. Книга была написана под сильным влиянием «Дэвида Копперфилда» и, как и этот роман, имела большой успех у публики; Амелия Эдвардс оказалась одним из самых популярных авторов того времени. За первой книгой последовали «Полмиллиона» (1866; 3 тома), «Клятва Дебенхэма» (1869; 3 тома) и «В дни моей юности» (1872; 3 тома). Все эти романы по-прежнему исключительно читабельны и неподвластны времени — как романы Энтони Троллопа — а женские персонажи кажутся одними из самых живых и ярких в викторианской литературе. Типичный отзыв дал рецензент «Атенеума»: «Какая радость – присоединиться к ним».
Путешествия и исследования занимают ключевое место в жизни Амелии с 1872 года, когда она совершила обширное путешествие по Доломитовым горам в Южном Тироле; тогда горы оставались в значительной степени неисследованными. В сопровождении компаньонки-женщины (по имени «Л», то есть Люси Реншоу; попутчики в таких историях, как «Новый перевал» и «Саломея», конечно, мужчины, но они очень напоминают Амелию Эдвардс и Люси Реншоу (или Эллен Брейшер), совершающих длительные поездки по континенту) Эдвардс посетила ряд малоизвестных деревень, странствую по труднопроходимым дорогам, пешком или на муле. Она описала этот поход в «Неприступных вершинах и неведомых долинах» (1873); книга имела ироничный подзаголовок «Прогулка по Доломитовым Альпам в разгар лета». Стильная и остроумная, содержащая множество юмористических анекдотов, эта книга оказалась еще более популярной, чем ее романы, и с тех пор ее много раз переиздавали — совсем недавно ее выпустило издательство «Вираго» в рамках серии «Путешественники» (там была воспроизведена карта и все оригинальные иллюстрации).
К концу 1873 года Амелия бежала в Египет, чтобы спастись от постоянных дождей и морозной зимней погоды в Европе. Она очень мало знала об этой стране, но сразу же по прибытии в Каир влюбилась в Египет. Вооружившись измерительной лентой и альбомами для рисования, она проплыла в лодке вниз по Нилу до второго порога, ведя подробный дневник и описывая все памятники, гробницы и храмы, которые посетила по пути; Эдвардс даже обнаружила одно до той поры неизвестное погребение.
Она провела почти два месяца в Абу-Симбеле, исследуя и раскапывая храм Рамзеса II, и была так возмущена «ремонтом» скульптур на гробнице фараона, что приказала всем морякам со своей дахабии сварить огромное количество крепкого кофе, чтобы окрасить штукатурку в тот же цвет, какой имела первоначальная каменная облицовка. Путешествуя, Эдвардс собрала значительную коллекцию древностей, научившись расшифровывать множество иероглифов, которые можно было найти на них. В конце продолжительного путешествия Амелия пересекла границу Палестины и отправилась через Ливан и Сирию в Константинополь, посетив по пути Дамаск и Баальбек.

Ей потребовалось два года, чтобы написать отчет об этой замечательной поездке. Книга «Тысяча миль вверх по Нилу» была опубликована в конце 1876 года (датирована «1877») в массивном томе объемом 732 страницы in quarto; книга продавалась за две гинеи, в переплете из богато украшенной ткани и содержала карты, семнадцать гравированных на дереве гравюр и шестьдесят две виньетки, а также ряд планов и факсимиле надписей. Эта великолепно написанная серьезная книга была немедленно признана итоговым исследованием Египта и его древней цивилизации и шедевром автора. Ей восхищались все ведущие археологи того времени, и этот том оставался важнейшим источником для всех, кто занимался темой вплоть до Второй мировой войны, от Флиндерса Петри до Говарда Картера. К этому времени Амелия Эдвардс считалась величайшей женщиной-антикварием и археологом своего поколения. Постоянно ужасаясь бессмысленному осквернению и уничтожению бесценных древностей, она вскоре пришла к выводу, что единственный способ сохранить эти произведения искусства – надлежащим образом организованные научные раскопки. После бесконечных обращений и писем в прессу ей удалось (в 1882 году) создать Фонд исследований Египта, и с 1883 года общество ежегодно отправляло в Египет по крайней мере одну археологическую экспедицию. «Поскольку именно ее заразительный энтузиазм изначально объединил участников, — писал один друг, — именно ее организаторский гений сгладил острые углы и обеспечил успех начинания. Она собственноручно написала бесчисленное количество писем, устроила множество подписок и каталогизировала предметы, представленные музеям».
Это и множество других громких мероприятий, наряду с активной поддержкой женского вопроса (она была вице-президентом Общества содействия избирательному праву женщин), сделали ее образцом для подражания для всех независимых женщин. В недавнем драматизированном телевизионном фильме о карьере Эдвардс ее роль превосходно сыграла Маргарет Тэйзак.
Удивительно, но она нашла время написать свой последний роман «Лорд Брэкенбери», опубликованный в трех томах в 1880 году, а первоначально выпущенный в качестве сериала в «График» с иллюстрациями Люка Филдса. Волнующее повествование (о сыне и наследнике лорда Б, который ненавидит политику и общественную жизнь и умудряется скрыться в Италии, чтобы насладиться жизнью моряка, и это позволяет его младшему брату унаследовать титул) стало самым популярным романом Амелии, выдержавшим пятнадцать изданий и переведенным на итальянский, немецкий, французский и русский языки. Примерно в то же время она написала свой последний рассказ о привидениях «Была ли это иллюзия?» для ежегодного «Рождественского ужина на тринадцать персон» в 1881 году.
В течение следующего десятилетия Амелия полностью посвятила себя Фонду исследований Египта, теперь работая почетным секретарем, и (как сообщается в панегирике «Иллюстрированных лондонских новостей») «с самого начала создала дело всей нации. Работа была огромной... Она никогда не щадила себя и никогда не отказывалась предоставить всю информацию, которую от нее требовали. Каждый год она редактировала новые тома Петри, Эрнеста Гардинера и других выдающихся ученых, описывающих открытие или изучение наиболее интересных библейских и классических мест в Египте. Таким образом, именно благодаря мисс Эдвардс в хранилище знаний ежегодно добавлялась масса информации. Все это был неоплачиваемый труд... Ее лучший памятник — в сердцах многочисленных друзей, к которым она была привязана проявлениями любви и непривычным очарованием величайшей серьезности, контрастирующим с самым живым остроумием».



Зимой 1889-90 годов Амелия совершила триумфальное лекционное турне по Соединенным Штатам, закончившееся в Бостоне, где ей подарили браслет с надписью «от благодарных и любящих друзей — женщин Бостона». Природная склонность к актерскому мастерству и драматургии сделала ее идеальным лектором, и ее чествовали везде, куда бы она ни отправилась. Однако турне не обошлось без несчастных случаев: в Колумбусе, штат Огайо, она поскользнулась и сломала левую руку — травма, от которой она так и не оправилась.

Ее последней книгой стали «Фараоны, феллахи и исследователи» (1891), сборник американских лекций. Темы варьировались от «Исследователя в Египте» и «Иероглифического письма» до «Погребенных городов Древнего Египта» и «Царицы Хатшепсут и ее экспедиции в страну Пунт». Хотя к тому времени здоровье Амелии пошатнулось, она отправилась в новое лекционное турне, на этот раз по Англии. К сожалению, это были ее последние выступления: после приступа гриппа, полностью истощенная двумя годами почти непрерывных лекций, она умерла в Уэстон-сьюпер-Мер 15 апреля 1892 года. Незадолго до этого Амелии Эдвардс была назначена заслуженная гражданская пенсия «за заслуги в области литературы и археологии». Она завещала свою библиотеку и бесценную коллекцию египетских древностей Университетскому колледжу в Лондоне вместе с суммой в 2415 фунтов стерлингов для основания кафедры египтологии. Первым заведующим кафедрой стал ее протеже Флиндерс Петри. Уникальная библиотека и музей Эдвардс стали ценным национальным достоянием; они были значительно расширены в последующие годы, подпитывая постоянно растущую одержимость британцев Древним Египтом, кульминацией которой стала экспедиция Карнарвона–Картера в 1922 году и открытие гробницы Тутанхамона.
Амелия Эдвардс была необыкновенной женщиной, которая внесла значительный вклад в три совершенно разные сферы: английскую словесность, исследования археологии и борьбу за избирательное право женщин. Читатели все еще могут оценить ее труды в первых двух областях благодаря ее многочисленным замечательным книгам. Как писала Джейн Робинсон в своем исследовании 1990 года «Своенравные женщины», Эдвардс была не только выдающимся ученым и путешественником, но и «замечательным писателем, вот почему «Тысяча миль вверх по Нилу» остается одной из самых вдохновляющих книг о путешествиях на английском языке». Тот же превосходный стиль виден в историях о привидениях и сверхъестественных явлениях, собранных в настоящем томе.
В дополнение к историям о привидениях здесь представлены еще два рассказа о сверхъестественном. «Воспоминания профессора Хеннеберга» включают в себя жуткую сцену дежавю, которая, как оказалось, вызвана реинкарнацией. Любимым викторианским приемом было ясновидение, предотвращающее катастрофу или неминуемое убийство; оно стало темой «Рассказа профессора» и «Ночи на границе Шварцвальда».


Я добавил к этому сборнику три приложения. Первое, анонимное эссе под названием «Четыре истории», включающее несколько предположительно правдивых историй, опубликованных в журнале «Круглый год» 14 сентября 1861 года; теперь стало известно, что их автор — Амелия Эдвардс; решение загадки можно найти в примечании к странице 451 недавно опубликованного итогового издания «Писем Чарльза Диккенса» (том IX). 31 августа 1861 года Диккенс написал своему коллеге и помощнику редактора У. Х. Уиллсу: «В материале за прошлую среду есть статья, которую я назвал “Четыре истории” прекрасного друга Глейга. Это истории о привидениях. Первая (безусловно, лучшая) — удивительно хороша и оригинальна. Я чуть не переписал их все». Глейг – друг Амелии, преподобный Джордж Роберт Глейг (1796-1888). Диккенс всегда был очень активным редактором и, возможно, переписывал части рассказов Амелии (и большинства других авторов), включая «Карету-призрак»; но Эдвардс всегда тщательно пересматривала свои работы, прежде чем они появлялись в виде книги. (Я благодарю Майклу Флауэрсу за то, что он обратил мое внимание на эти детали.) Второе приложение содержит стихотворения Эдвардс. Она была плодовитой поэтессой, на ее счету два сборника в твердых переплетах, оба опубликованные Тинсли: «Баллады» (1865) и «Конвент» (1880; ранее не упоминался ни в одной из ее библиографий). Оба содержат немало историй о призраках и привидениях, и ее лучшие баллады перепечатаны здесь.


Наконец, я включил в книгу очаровательное и увлекательное эссе «Моя домашняя жизнь», в котором Амелия подробно описывает свой дом в Вестбери-он-Трайм и невероятную частную коллекцию древностей. Среди них была детская ножка в японском шкафчике; три мумифицированные руки, спрятанные за книгами на полке в библиотеке; две руки с сохранившимися кистями — «одна почти черная, другая необычайно светлая» — в ящике гардеробной; и головы двух древних египтян в шкафу ее спальни — «возможно, они разговаривают друг с другом в ночные часы, когда я крепко сплю».



Элджернон Блэквуд на английском телевидении

Александр Сорочан - 21 ноября 2021 г


На DVD вышла прекрасная антология забытых английских телевизионных "ужастиков".

Открывается она работами Э. Блэквуда - Lock Your Door и The Reformation of St Jules (эфир 1949 года). В целом все материалы очень интересные, рекомендую. 

https://rarelust.com/short-sharp-shocks-1949-1980/


Элджернон Блэквуд. Соглядатай

Александр Сорочан - 7 ноября 2021 г

 Навстречу грядущему четвертому тому собрания сочинений замечательного писателя...

Рассказ из сборник "Ten-Minute Stories", в оригинале озаглавленный The Accessory Before the Fact

Перевод А. Сорочана


СОГЛЯДАТАЙ

Мартин несколько минут простоял на перекрестке посреди вересковой пустоши, в некотором замешательстве разглядывая указатель. Названия на четырех стрелках оказались совсем не те, которые он ожидал увидеть, расстояния не были указаны, а карта, нетерпеливо подумал Мартин, должно быть, безнадежно устарела. Прислонив развернутый лист к столбу, он наклонился, чтобы рассмотреть его повнимательнее. Ветер сгибал углы карты, которые хлопали Мартина по лицу. Мелкий шрифт в угасающем свете был почти неразборчивым. Однако оказалось — насколько Мартин мог понять, — что две мили назад он, должно быть, свернул не туда.

Он помнил этот поворот. Тропинка выглядела заманчиво; он мгновение поколебался, затем пошел по ней, привлеченный обычной приманкой пешеходов: этот путь “может оказаться кратчайшим”. Ловушка с кратчайшим путем стара, как человеческая природа. Несколько минут он попеременно изучал указатель и карту. Сгущались сумерки, и его рюкзак становился все тяжелее. Однако Мартин не мог свести воедино данные из двух источников, и чувство неуверенности охватило его. Он чувствовал себя сбитым с толку и расстроенным. Его мысли путались. Решение было очень трудным. “Я запутался", - подумал он, - я, должно быть, устал”, - наконец, он выбрал наиболее подходящее направление. «Рано или поздно дорога приведет меня в гостиницу, хотя и не в ту, которую я собирался отыскать”. Он положился на удачу пешего странствия и бодро двинулся в путь. На указателе было написано: “К Литейси-Хилл”; мелкие, изящные буквы как будто плясали и шевелились каждый раз, когда Мартин смотрел на них; но названия на карте ему отыскать не удалось. Однако эти слова звучали так же заманчиво, как и «кратчайший путь». Похожий инстинкт снова указал ему дорогу. Только на сей раз он казался более настойчивым, почти непреодолимым.

И тогда Мартин осознал, насколько пустынна окружающая его местность. Дорога на протяжении ста ярдов шла прямо, затем изгибалась, как белая река, уходящая в пустоту; темно-сине-зеленые заросли вереска окаймляли берега, поднимаясь вверх в сумерках; и редкие маленькие сосны одиноко стояли тут и там, совершенно необъяснимые. Это странное прилагательное, раз возникнув в сознании, не давало Мартину покоя. В тот день он видел множество подобных необъяснимых вещей: кратчайший путь, темная карта, названия на указателе, его собственные беспорядочные побуждения и растущее странное замешательство, которое охватило его душу. Все вокруг нуждалось в объяснении, хотя, возможно, “толкование” было более подходящим словом. Эти маленькие одинокие деревья заставили Мартина задуматься. Почему он так легко сбился с пути? Почему он страдал от смутных впечатлений, которые влияли на выбор направления? Почему он оказался здесь — именно здесь? И почему он сейчас пошел “К Литейси-Хилл”?

Затем, на зеленом поле, которое сияло, как напоминание о дневном свете, среди темноты болот, он увидел фигуру, застывшую в траве. Она казалась пятном, нарушавшим единообразие пейзажа - простая куча грязных тряпок, но все же отличавшаяся определенной ужасающей живописностью; и его память — хотя немецкий он знал только в школьных пределах — сразу же подсказала немецкие, а не английские слова. Lump и Lumpen – самым странным образом именно эти слова промелькнули в его мозгу. В тот момент они казались правильными и такими выразительными, почти звукоподражательными, как если бы они передавали зрительные образы. Слова “тряпье” и “бродяга” никак не сочетались с тем, что он увидел. Точное описание было возможно только на немецком.

Вот подсказка, подброшенная той частью его сознания, которой были чужды здравые рассуждения. Но, похоже, Мартин этого не заметил. А в следующую минуту путник принял сидячее положение и спросил, который час. Он заговорил по-немецки. И Мартин, не раздумывая ни секунды, ответил, тоже по-немецки: “halb sieben” - половина седьмого. Инстинктивная догадка оказалась верной. Взгляд на часы, когда Мартин посмотрел на них мгновение спустя, доказал это. Он услышал, как тот человек со сдержанной грубостью бродяги произнес: “Спасибо тебе, я много выпил”. Ибо Мартин не показал своих часов, интуитивно подчинившись подсознательному указанию.

Он ускорил шаг, продолжая идти по этой пустынной дороге, странная мешанина мыслей и чувств нахлынула на него. Он каким-то образом понял, что прозвучит вопрос, и прозвучит по-немецки. И все же это взволновало и встревожило Мартина. И еще одна вещь также взволновала и встревожила его. Он ожидал случившегося таким же странным образом: все было правильно. Ибо, когда существо в рваном коричневом тряпье поднялось, чтобы задать вопрос, кто-то другой остался лежать на траве — еще одно коричневое, грязное существо. Там было двое бродяг. И Мартин ясно увидел оба лица. За неопрятными бородами и под старыми шляпами с опущенными полями он уловил выражение злобных, умных лиц, которые пристально наблюдали за ним, когда он проходил мимо. Глаза следили за ним. На секунду он посмотрел прямо в эти глаза, которые предпочел бы никогда не видеть. И Мартин с ужасом понял, что оба лица были слишком гладкими, утонченными и хитрыми для обычных бродяг. Мужчины на самом деле вовсе не были бродягами. Они прикрывались этими личинами.

“Как внимательно они следили за мной!” - думал Мартин, спеша по темнеющей дороге, теперь совершенно серьезно осознавая одиночество и простор окрестной вересковой пустоши.

Встревоженный и расстроенный, Мартин ускорил шаг. Он задумался о том, какие громкие звуки издают его подбитые гвоздями, стучащие по белой дороге, но размышления внезапно были прерваны - на него обрушилось великое множество вещей, которые преследовали Мартина, оставаясь “необъяснимыми”. Они несли одно определенное сообщение: все это на самом деле вообще не предназначено для него, и, следовательно, вызывает замешательство и недоумение; он вторгся в чужое пространство и на чужую карту жизни. Сделав какой-то ошибочный поворот, он подвергся действию чуждых сил, которые существовали в маленьком мире какого-то другого человека. Сам того не желая, он где—то переступил незримый порог и теперь оказался здесь - нарушитель, слушатель, соглядатай. Он подслушивал и подглядывал; подслушивал вещи, которых не имел права знать, потому что они предназначались для другого. Словно корабль в море, он перехватывал сообщения, которые не мог правильно истолковать, потому что его Приемник не был точно настроен на их волну. И более того — эти сообщения были предупреждениями!

Затем страх обрушился на него, словно внезапно сомкнувшаяся ночь. Он попал в сеть тонких, могучих сил, которыми не мог управлять, не зная ни их происхождения, ни цели. Он попал в какую-то огромную психическую ловушку, тщательно спланированную и подстроенную, но предназначенную не для него, а для кого-то другого. Что-то привлекло его – что-то в этом пейзаже, времени суток, настроении. Благодаря какой-то нераскрытой слабости его было так просто поймать. Его страх мгновенно сменился настоящим ужасом.

Всё, что произошло дальше, совершалось с такой скоростью и напряженностью, что, казалось, заняло не больше одного мгновения. Это случилось сразу и мгновенно – и было совершенно неизбежно. По белой дороге ему навстречу шел человек, раскачиваясь из стороны в сторону, как бы в состоянии опьянения, совершенно очевидно, притворного; и пока Мартин освобождал бродяге дорогу, тот в одну секунду выпрямился и набросился на Мартина, оказавшись сверху. Удар был внезапным и ужасающе сильным, но даже падая, Мартин сознавал, что следом за первым на него бросился второй мужчина, который ухватил его за ноги и с глухим стуком повалил на землю. Затем посыпались удары; он увидел отблеск чего-то сияющего; внезапный приступ тошноты поверг его в полное изнеможение, и сопротивление было невозможно. Что-то огненное вошло ему в горло, и изо рта полилась густая сладкая жидкость, от которой он задохнулся. Мир погрузился глубоко-глубоко, во тьму... И все же сквозь весь ужас и смятение пробивались отчетливые мысли: Мартин понял, что первый бродяга быстро пробрался через вереск и поэтому спустился ему навстречу; и что что-то тяжелое было оторвалось от застежек, которые крепко и плотно прижимали сверток под одеждой к телу...

Внезапно темнота рассеялась и совершенно исчезла. Мартин обнаружил, что всматривается в карту, стоя напротив указателя. Ветер трепал уголки листа, касавшиеся его щеки, и Мартин внимательно изучал названия, которые теперь видел совершенно ясно. На указателях, торчавших на столбе вверху, были именно те слова, которые он ожидал увидеть, и карта содержала совершенно точные указания. Все снова стало в точности таким, как и должно было быть. Мартин прочитал название деревни, которую собирался посетить, — она была ясно видна в сумерках, на расстоянии двух миль от указателя. Сбитый с толку, потрясенный, не в силах ни о чем думать, он сунул развернутую карту в карман и поспешил вперед, как человек, только что пробудившийся от ужасного сна, который стянул в одну-единственную секунду все долгие страдания какого-то длительного, гнетущего кошмара.

Он двинулся ровным скорым шагом, а потом побежал; пот лил с него градом; ноги подкашивались, и ему было трудно дышать. Он сознавал только непреодолимое желание как можно скорее убраться подальше от указателя на перекрестке, где его посетило ужасное видение. Ибо Мартин, бухгалтер в отпуске, никогда не мечтал ни о каком мире экстрасенсорных способностей. Все это было настоящей пыткой. Гораздо хуже, чем “поддельный” баланс бухгалтерских книг, которые могли подбросить к нему на стол в результате какого-то заговора клерков и директоров. Мартин мчался так, словно весь мир, рыдая, несся за ним по пятам. И его не покидала невероятная убежденность в том, что все случившееся на самом деле не предназначалось для него. Он подслушал чужие секреты. Он вобрал в себя предупреждение, адресованное другому, и в результате направление этого предупреждения изменилось. В итоге Мартин помешал доставить весть по назначению. Все это потрясло его до глубины души. Это вывело из строя ровный и точный механизм души. Предупреждение предназначалось другому, который не мог – никак не мог - сейчас его получить.

Однако физическое напряжение, в конце концов, вызвало более спокойную реакцию и даже до некоторой степени вернуло Мартину самообладание. При свете фонарей он сбросил скорость и вошел в деревню ровным шагом. Добравшись до гостиницы, он осмотрелся и снял комнату, заказал основательный ужин и большую порцию «Басса», чтобы утолить неестественную жажду и окончательно вернуть равновесие. Необычные ощущения по большей части исчезли, и странное чувство, будто что-то в простом и здоровом мире еще требует объяснения, больше не тревожило Мартина. Все еще испытывая смутное беспокойство (хотя настоящий страх совсем прошел), Мартин вошел в бар, чтобы выкурить трубку после ужина и поболтать с туземцами, так как ему было приятно отдыхать; потом он увидел двух мужчин, облокотившихся на стойку в дальнем конце, спиной к нему. Мартин мгновенно рассмотрел их лица в зеркале, и трубка чуть не выскользнула у него изо рта. Чисто выбритые, холеные, умные лица — и он уловил пару слов, пока они разговаривали за выпивкой, — немецкие слова. Они были хорошо одеты, эти мужчины, и ничто в них не привлекало особого внимания; они могли бы быть двумя туристами, отдыхающими, как и он, в твидовых костюмах и прогулочных ботинках. И вскоре они расплатились за выпивку и вышли. Он вообще никогда не сталкивался с ними лицом к лицу; но пот снова выступил на его коже, лихорадочный прилив тепла и холода одновременно окатил его тело; вне всякого сомнения, он узнал двух бродяг, на этот раз без маскировки — пока еще без маскировки.

Мартин неподвижно сидел в своем углу, яростно попыхивая потухшей трубкой, беспомощно сопротивляясь возвращению того первого мерзкого ужаса. К нему снова вернулось абсолютно ясное и отчетливое убеждение, что они, те двое, собирались сделать все это не с ним, и, кроме того, что он не имел никакого права вмешиваться в этот мир. У него вообще не было locus standi; это было бы аморально... даже если бы представилась такая возможность. И Мартин чувствовал, что такая возможность еще представится. Он подслушал и получил личные сведения секретного характера, которые не имел права использовать, даже если это могло принести пользу — даже для спасения жизни. Он сидел в своем углу, испуганный и молчаливый, ожидая того, что должно произойти дальше.

Но ночь наступила – без всяких разъяснений. Ничего не произошло. Он крепко спал. В гостинице не было никого, кроме пожилого мужчины, очевидно, такого же туриста, как и он сам. Он носил очки в золотой оправе, и утром Мартин подслушал, как мужчина спрашивал хозяина, в каком направлении ему следует двигаться, чтобы добраться до Литейси-Хилл. Затем у Мартина начали стучать зубы, и он почувствовал слабость в коленях. “На перекрестке вы повернете налево, - вмешался Мартин, прежде чем хозяин успел ответить. - Примерно в двух милях отсюда вы увидите указатель, а после этого - еще четыре мили". Откуда, черт возьми, он мог знать? - с ужасом пронеслось у него в голове. «Я сам иду в ту сторону, — сказал он затем, - и пройду с вами недолго, если вы не возражаете!» Слова вырвались импульсивно и необдуманно; они пришли сами по себе. Ибо его собственная дорога вела в прямо противоположную сторону. Он не хотел, чтобы этот человек шел один. Незнакомец, однако, легко уклонился от его предложения составить компанию. Он поблагодарил его, заметив, что выйдет позже в тот же день... Они втроем с хозяином стояли у корыта для лошадей перед гостиницей, и в этот самый момент бродяга, который, сутулясь, шел по дороге, поднял голову и спросил, который час. И ему ответил человек в очках в золотой оправе.

"Спасибо вам, очень приятно”, - ответил бродяга, медленно проходя мимо, в то время как хозяин, разговорчивый парень, продолжал рассказывать о множестве немцев, которые жили в Англии и готовились к тевтонскому вторжению, которое он, со своей стороны, считал неизбежным.

Но Мартин этого не слышал. Не пройдя и мили, он отправился в лес, чтобы в полном одиночестве преодолеть зов своей совести. Его слабость, его трусость, несомненно, были преступны. Его терзали настоящие мучения. Дюжину раз он хотел вернуться по своим следам, и дюжину раз ему мешала непреодолимая сила, которая утверждала, что он не имеет права вмешиваться. Как он мог действовать на основании знаний, полученных с помощью подслушивания? Как вмешиваться в частные дела, в чужую, сокровенную жизнь - только потому, что он подслушал, словно по телефону, тайные угрозы? Какое-то внутреннее замешательство вообще мешало ему здраво мыслить. Незнакомец просто счел бы его сумасшедшим. У него не было “фактов”, на которые можно опереться... Он подавил сотню инстинктивных устремлений... и наконец отправился в путь с сильно бьющимся, полным тревоги сердцем.

Последние два дня его отпуска были испорчены сомнениями, вопросами и тревогами — все это оправдалось позже, когда он прочитал об убийстве туриста на Литейси-Хилл. Мужчина носил очки в золотой оправе и держал при себе большую сумму денег. Ему перерезали горло. И полиция упорно шла по следу таинственной пары бродяг, которые, как говорили, были немцами.


Забытые классики weird fiction: Эдит Уортон

Александр Сорочан - 6 ноября 2021 г

Ниже публикуется перевод статьи Питера Хайнинга, посвященной "сверхъестественным" рассказам Эдит Уортон, выдающейся писательницы, произведения которой стали классикой литературы конца XIX - начала ХХ века. Хайнинг в своем эссе рассматривает не все жанровые тексты Уортон, но дает представление о специфике ее "страшных рассказов"

*** 

Как ни странно, женщина, которую сегодня многие авторитеты в области рассказов о привидениях считают одним из выдающихся авторов сверхъестественных историй, в течение первых двадцати лет своей жизни совершенно не могла уснуть в комнате, в которой хранилась хотя бы одна книга с такими историями. Эдит Уортон так опасалась рассказов о сверхъестественном, что, по ее позднему признанию, уничтожала все подобные сочинения, которые попадались ей дома. Но именно из детских травм и тревог Уортон черпала вдохновение для своих рассказов о призраках и ужасах, чтобы создать ряд произведений, которые появлялись на протяжении всей ее литературной карьеры и которые сегодня удостоены самых высоких похвал.

Родившаяся в богатой нью-йоркской семье в январе 1862 года, эта чувствительная, отзывчивая и послушная молодая леди вела тихую и строгую жизнь вплоть до катарсиса, случившегося летом 1870 года. Во время отпуска в Европе, в Шварцвальде, Уортон внезапно упала в обморок, и ей поставили диагноз «брюшной тиф». В течение нескольких дней она была близка к смерти, прежде чем окончательно оправилась; начался длительный период выздоровления. Чтобы скоротать время, она попросила несколько книг для чтения, и среди тех, что ей дали двое друзей, оказалось одно сочинение, которое Уортон много лет спустя с содроганием смогла описать как «историю о грабителе». Эта книга, содержавшая истории о грабителях и призраках, глубоко повлияла на ее «сильное кельтское чувство сверхъестественного» и не только замедлила выздоровление, но и открыла воспаленному воображению «мир, населенный бесформенными ужасами». В течение многих лет после этого, по словам Уортон, темная неопределимая угроза преследовала ее по пятам. «Я была от природы бесстрашным ребенком, – объяснила она, – теперь я жила в состоянии хронического страха. Страха перед чем? Я не могу сказать – и даже в то время я так и не смогла определить источник своего ужаса».

Вдобавок Уортон боялась старых домов. Одна из ее теток, суровая, лишенная чувства юмора старая дева, которая в детстве также страдала от опасной болезни, жила практически в полном уединении в готическом особняке из двадцати четырех комнат в Райнклиффе, штат Нью-Йорк. Здание было уродливым, темным и неудобным, и маленькой девочке всякий раз после посещения этого места снились кошмары.

Подобные детские травмы вызвали у Уортон непреодолимый страх перед призраками и страшными историями, страх, который сохранялся в детстве, в подростковом возрасте и даже в возрасте двадцати с небольшим лет. «Я не могла спать в комнате с книгой, содержащей историю о привидениях, – признавалась она позже. – Мне часто приходилось сжигать книги такого рода, потому что я боялась думать о том, что они лежат внизу, в библиотеке!» Однако когда молодой женщиной овладело желание писать, она решила изгнать призраков и монстров, которые преследовали ее.

Позже, когда Уортон завоевала прочную репутацию, став известным романистом и двукратным лауреатом Пулитцеровской премии, она могла свободно писать об ужасах, которые повлияли на ее воображение, а также о своей вере в существование сверхъестественного мира.

Знаменитая фраза (я забыл, кто ее произнес): «Нет, я не верю в призраков, но я их боюсь» – это нечто гораздо большее, чем дешевый парадокс. «Верить» в данном случае – сознательный интеллектуальный выбор, и именно в теплой тьме, глубоко внутри, намного ниже уровня нашего сознательного разума, обитает способность, позволяющая нам воспринимать призраков, которых никак нельзя видеть.

Именно по этой причине Эдит Уортон считала себя не «видящей призраков» – если использовать термин, так часто применяемый к тем людям, которые утверждают, что были свидетелями сверхъестественных явлений, – а скорее «чувствующей призраков», человеком, чувствующим то, что нельзя увидеть. Именно этот факт определил выбор названия для сборника «The Ghost Feeler».

В течение жизни Уортон набралась смелости и прочитала произведения великих мастеров жанра, назвав трех любимых британских авторов: Роберта Луиса Стивенсона, Джозефа Шеридана Ле Фаню и Уолтера де ла Мара, а также двух соотечественников-американцев, Фрэнсиса Мариона Кроуфорда и Фитц-Джеймса О'Брайена. Однако на самой вершине она поставила Генри Джеймса и его повесть «Поворот винта»; Уортон считала, что ни один другой писатель не приблизился к тому, чтобы сравниться с его творческой переработкой сверхъестественных сюжетов. Однако ее мнение можно назвать предвзятым, поскольку Джеймс фактически стал ее другом и наставником на литературном поприще.

Уортон, в свою очередь, завоевала немало поклонников благодаря этим жанровым историям. Американский критик Джордж Д. Медоуз, например, говорит, что «миссис Уортон работает так же уверенно, как и Эмили Бронте, хотя и с большей сдержанностью»; английская писательница Анита Брукнер считает, что ее отличало «непреходящее очарование уютно устроенного домашнего мира с привидениями и призраками жен или мужей, преданных или умерших слишком рано».

Поскольку я принадлежу к этому кругу поклонников, составление сборника доставило мне особое удовольствие. Работа преподнесла и некоторые сюрпризы. Например, я провел целый день, перебирая пыльные экземпляры ранних выпусков ежемесячного журнала «Харперс», в котором Уортон напечатала ряд рассказов, в надежде, что смогу наткнуться на какие-нибудь неоткрытые драгоценности. И вот, в указателе ко второму тому (1851), я нашел эссе, озаглавленное «Призрак, который явился миссис Уортон». Конечно, история была опубликована за десять лет до рождения Уортон, но в последующих томах я наткнулся на ряд других сверхъестественных историй анонимных авторов. Я не мог не задаться вопросом, был ли этот журнал, любимые родителями Уортон и всегда доступный в семейной библиотеке, еще одним, доселе неизвестным источником ее вдохновения?

В последующих историях Эдит Уортон демонстрирует свое ощущение сверхъестественного и понимание ужаса, почерпнутое из личного опыта.

* * *

«Благочестивая герцогиня» – история об ужасе и наказании, которую с таким же успехом мог бы написать Эдгар Аллан По, явно оказавший влияние на Уортон. Оба писателя разделяли любовь к городу Ньюпорту, где они оба провели значительную часть жизни. Именно здесь летом 1900 года была написана «Благочестивая герцогиня», и, по словам анонимного рецензента американского журнала «Индепендент» (июнь 1901 года), рассказ мог быть основан на случае, «который Бальзак когда-то описал несколько иначе». В том же году журнал «Харперс» назвал это произведение рассказом о «неприкрытой греховности»; рецензент добавил, что «это мог написать только человек, действительно познавший ужас». В своем недавнем исследовании «Эдит Уортон: Необыкновенная жизнь» (1994) Элеонора Дуайт предполагает, что история отражает тяжелое положение, знакомое Уортону и многим молодым женам того периода: «Женщина, брошенная мужем на длительное время, которая затем, как ожидается, будет сексуально доступна ему, когда он вернется».

Нет никаких сомнений в том, что рассказ «Полнота жизни», опубликованный в конце 1893 года, отражает тогдашнюю семейную жизнь Уортон. В 1885 году она вышла замуж за Эдварда Уортона, мужчину на тринадцать лет старше ее, который мало интересовался литературой и искусством, предпочитал общество других мужчин из нью-йоркского света и быстро потерял интерес к эстетическим и физическим потребностям своей молодой невесты. Вскоре, на самом деле, неудовлетворительное положение в браке привело к тому, что у Эдит завязалось несколько крепких дружеских связей, и в 1907 году у нее начался очень страстный роман с нью-йоркским журналистом по имени Мортон Фуллертон, который освободил ее чувственность, а также оказал глубокое влияние на содержание более поздних работ Уортон.

Через несколько лет после публикации Уортон написала о «Полноте жизни» своему редактору, Эдварду Берлингейму из «Скрибнерс»: «один долгий вопль – возможно, я не напишу ничего лучше, но, по крайней мере, надеюсь, что буду кричать потише». И, вероятно, из-за чрезвычайно личного характера рассказа – не говоря уже о том факте, что он, должно быть, раздражал Тедди Уортона, который вряд ли мог не понять скрытого намека, – Уортон исключила эту работу из своих последующих сборников рассказов. Найдется мало столь же захватывающих историй о загробной жизни. Элеонора Дуайт считает, что рассказ, возможно, также был частично вдохновлен сверхъестественным опытом, который автор пережил во время посещения Флоренции. Уортон восхищалась архитектурной красотой церкви Сан-Микеле, «когда ей явилось чудесное видение и она почувствовала, что ее несет вперед могучий поток».

Уортон вернулась к теме смерти в «Путешествии», опубликованном в июне 1899 года. И снова чувствительность Уортон и представление о смерти как о физическом существовании делают эту историю запоминающейся.

Как и в «Благочестивой герцогине», в рассказе «Колокольчик горничной», который был написан в 1904 году и стал первой настоящей историей Уортон о привидениях, мы тоже можем найти элементы сексуальности. Читатели по обе стороны Атлантики были глубоко тронуты этой историей о супружеской измене, смешанной с вторжением сверхъестественных сил и с великолепным воссозданием атмосферы вокруг темных и таинственных событий, происходящих в нестабильной семье.

Насколько успешно Уортон противостояла демонам своего детства, видно в рассказе «Потом», написанном в 1910 году и обычно считающемся ее самой успешным сочинением о привидениях. Джек Салливан в «Энциклопедии ужасов и сверхъестественного» издательства «Пенгуин» (1986) утверждает, что Уортон «перенесла первобытный страх из своего детства в библиотеку, населенную привидениями», которая стала местом действия одного из ключевых эпизодов истории.

Новая Англия во власти снежной бури – это фон для событий «Триумфа ночи», опубликованного в 1914 году и демонстрирующего оригинальное развитие темы двойника. Уродливый, злобный дух – двойник известного финансиста, который фактически заключил в тюрьму молодого человека, страдающего запущенным туберкулезом, в надежде извлечь выгоду из его смерти. Когда буран вынуждает еще одного путешественника присоединиться к этой паре, и мужчина сам видит двойника, он оказывается перед жестким выбором: спасти юношу или бежать из дома.

Интересно, что эта история была написана несколькими годами ранее, когда Уортон находилась далеко от Америки, Париже. Французская столица тогда была почти затоплена проливным дождем, и ливень вполне мог задать тон истории, в которой рассказывается о финансовых преступлениях, таинственной смерти и окровавленных руках.

Уортон перенесла в Новую Англию действие «Заколдованного», рассказа о вампиризме; в то время тему вампиризма практически не затрагивали женщины-писательницы. Важность этой истории была отмечена при публикации критиком «Нью-Йорк Таймс», который написал 2 мая 1926 года: «“Заколдованный”наделен той же трагической силой, которая была ключевой особенностью “Итана Фрома”».

Это атмосферная и тревожная история о рассеянной жене, миссис Ратледж, которая обращается за помощью к местному дьякону, потому что у ее мужа, Сола, роман. Но это не обычное дело: Сол околдован мертвой женщиной, которая безжалостно высасывает из него жизненные силы. Даже в суеверной глуши Новой Англии бедной женщине нелегко понять происходящее и заставить других предпринять необходимые действия, чтобы положить конец деятельности вампира. Влияние этой истории можно увидеть в ряде последующих рассказов о нежити, написанных женщинами, – не в последнюю очередь в чувственных и экзотических романах о вампирах Энн Райс.

Рассказ под обманчивым названием «Бутылка Перье», написанный Уортон в 1930 году, предлагает ничего не подозревающему читателю историю об убийстве и неизвестности, действие которой разворачивается в новой местности: африканской пустыне. Это произведение вызвало восторг у покойного классика детективной литературы Эллери Куин, который переиздал ее в своем журнале в 1948 году со следующим поучительным предисловием:

«О работах Эдит Уортон писали, что «ее персонажи наделены четкими, строгими, понятными характеристиками».  Вы обнаружите, что это относится и к «Бутылке Перье»: молодой Медфорд, гусенок на бархатных ножках и особенно странный археолог Генри Алмодам, резко и отчетливо выделяются на мерцающем фоне пустыни. Также было сказано, что стиль Эдит Уортон - «ясная, блистательная атмосфера, позволяющая увидеть вещи в эффектной перспективе». Вы обнаружите, что и это верно: тайна и угроза бесконечных песков, изнуряющая жара, безвременье, тишина, недоступность – все становится очевидным; но есть что-то еще, что-то туманное и навязчивое, что становится понятным и, наконец, проявляется «резко и отчетливо».

Неудивительно, что эта история увлекла многих других литературных деятелей, включая Л. П. Хартли, который назвал ее «гениальным упражнением по созданию постоянного напряжения», и Грэма Грина, который счел «Бутылку Перье» «превосходной историей ужасов».

Наставник Уортон, Генри Джеймс, особенно высоко оценил одну из последних историй в этом сборнике, «Зеркало». Джеймс назвал рассказ «дьявольской маленькой уловкой». Эта история была опубликована в журнале «Век» в 1935 году и, как ни странно, не вошла в сборники произведений Уортон, опубликованные до и после ее смерти. Рассказ также публиковался под названием «Зеркальное стекло», и его героиня, Мойра Эттли, рассказывает о странных и неожиданных видениях, которые наблюдает в старом зеркале.

Эдит Уортон умерла 11 августа 1937 года в своем доме в Сен-Брис-су-Форе, к северу от Парижа, и была похоронена в Версале. Три месяца спустя, отдавая дань уважения ее работам в жанре сверхъестественного, английский критик Десмонд Шоуи-Тейлор аккуратно раскрыл секрет, почему ее истории о призраках и ужасах заслуживают, чтобы их читали тогда и продолжали читать сегодня, более полувека спустя:

«Она – рассказчица, речь которой от природы спокойна и нетороплива. В ее рассказах есть собственное наполовину жуткое, наполовину уютное очарование. Вы начинаете ощущать тишину вокруг своего кресла; она овладела тем странным искусством, которое заставляет вас на мгновение отложить книгу, разжечь огонь и откинуться на спинку кресла с мыслью: «Ну, вот я читаю историю о привидениях – что может быть приятнее?»«

Мне больше нечего добавить – остается только предложить читателям немедленно последовать совету мистера Шоуи-Тейлора.


Майк Эшли об Элджерноне Блэквуде

Александр Сорочан - 3 ноября 2021 г

 Благодаря подвижнической работе Майка Эшли многие читатели в конце ХХ века открыли для себя классика weird fiction. Эшли подготовил самую полную библиографию Блэквуда, составил и напечатал ряд сборников писателя, сравнительно недавно выпустил огромную биографию... Но отдавая должное его титаническим трудам, я никак не мог в полной мере принять оценку творчества Блэквуда, которую навязывает читателям М. Эшли. Это - очень основательная позиция, несомненно, имеющая право на существование, но есть в ней очевидный догматизм... Ярче всего взгляды Эшли изложены в предисловии к замечательному сборнику Magic Mirror (1988), в котором представлены как ранние, так и поздние работы писателя. Вашему вниманию предлагаю перевод этого текста

Предисловие

 

В начальные главы истории литературы о сверхъестественном вписаны огненными буквами несколько имен: Джозеф Шеридан Ле Фаню, лорд Бульвер-Литтон, Артур Мейчен, М.Р. Джеймс и Элджернон Блэквуд. Вы можете назвать и других авторов, но, кажется, все поклонники ужаса и фэнтези согласятся, что эти пятеро сочинителей – творцы и изобретатели современной истории о привидениях. Один из них, однако, отличается от прочих. Бульвер-Литтон прежде всего создал особый жанр рассказа о доме с привидениями («Дом и разум») и привнес в современный хоррор представление об оккультных науках, отличных от алхимии. Артур Мейчен развил это направление. Шеридан Ле Фаню избавил истории о сверхъестественном от популярных готических клише и сотворил зловещие психологические ужасы, которые получили дальнейшую разработку в рассказах М. Р. Джеймса. Все эти авторы сильно повлияли на своих современников, и это влияние сохраняется до сих пор.

Но как быть с Элджерноном Блэквудом? На него оказали значительное воздействие Литтон, Ле Фаню и авторы готики, но вскоре он сбросил «старую кожу» и разработал собственный стиль и подход – настолько уникальный, что лишь немногие смогли последовать примеру Блэквуда. Многие сочинители признавались, что работы Блэквуда вдохновляли их, но дух лучших рассказов писателя не смог сохранить почти никто. Он одиноко возделывал свой сад, который давал редкостные плоды – уникальные сверх-Природные истории.

Ведь Блэквуд исследовал мир ужасов в огромном пространстве. Он редко обращался к домам с привидениями – хотя иногда писал о них, и пару подобных рассказов вы найдете в книге. Лучше всего Блэквуду удавался мир Природы. Сам он был мистиком от природы и провел всю жизнь, странствуя и отдыхая под звездами в диких уголках мира. «Я спал в странных местах, - позднее отметил он, - высоко в горах Кавказа, на берегах Черного моря, в египетской пустыне, на берегах Дуная, в Чернолесье и в Венгрии»… И каждый раз путешествия становились источниками чудес и вдохновений:

«И вот я лежал и беседовал… Не было никаких признаков людей, никаких звуков человеческой жизни, даже собачьего лая — ничего, кроме вздыхающего ветра, плеска воды и чего-то вроде шепота земли под деревьями, и я привык думать, что Бог, кем бы Он ни был, или великие духовные силы, которые, как я верил, стояли за всеми явлениями и, возможно, были движущей силой самих стихий, в таких местах должны оказаться ближе, чем среди суеты людей в городах и домах. Когда материальный мир исчез среди теней, я смутно почувствовал, как за ним просвечивает настоящий духовный мир... Я размышлял над смыслом этих снов, пока завеса над внешними вещами не стала очень тонкой; погружаясь в свое внутреннее сознание так глубоко, как только мог, пока из моей души в ночь не излился поток огромной тоски по реальностям, лежащим за пределами зримого...»

Блэквуд был одержим природой:

«Когда одержимость достигла своего пика, обычный мир и мои собственные ничтожные проблемы развеялись, как пыль; все деяниямужчин и женщин, коммерция и политика, даже судьбы наций стали мимолетными тенями среди теней, в то время как зримый и осязаемый мир обернулся временным и ограниченным представлением о реальном мире в ином пространстве, порога которого я на мгновение коснулся».

Творческие способности Блэквуда получили новый стимул, и ему открылись пути вдохновения, которые многие писатели отвергали, занявшись исключительно человеческой природой. Блэквуд смог выйти за пределы человеческого мира в подлинный мир Природы, который удалось увидеть лишь немногим. «Обладаем ли мы способностями, которые при необычайных стимулах, позволяют обнаруживать то, что недоступно зрению, слуху, осязанию? – писал Блэквуд в 1938 году. – Такое исключительно сильный стимул может быть связан с болезнью или со вспышкой ужаса или восторга, которая поражает обычного Человека-с-улицы».

Источником вдохновения для Блэквуда стало общение с Природой. Это общение достигало уровня, неведомого другим авторам «вирда», и делало писателя уникальным, а его лучшие произведения – образцами редчайшего совершенства. Американский исследователь Джек Салливан, оценивая два самых известных рассказа Блэквуда, «Ивы» и «Вендиго», заявил, что они «создают атмосферу ужаса, которая остается непревзойденной». Многие считают «Ивы» лучшим рассказом в истории литературы о сверхъестественном, и эта репутация во многих отношениях заслуженна.

Блэквуд достиг пика творческого развития в то десятилетие, которое предшествовало Первой мировой войне. Кто-то может задуматься, насколько сильно повлияло на Блэквуда общение с природой – или какие силы Природы использовали его в качестве медиума. Сам он отмечал, что «эти истории вырывались спонтанно, как будто кто-то поворачивал выключатель». Зачастую лучшими рассказами оказывались именно те, которые возникали не в результате долгой и тщательной работы, а рождались в душе мгновенно, как будто под действием божественного вдохновения. К счастью, Блэквуд вел активную и полную приключений жизнь, он бывал в самых разных местах и потому мог создавать непохожие друг на друга, вдохновленные природой, пантеистические истории. Не углубляясь в биографические детали, для лучшей оценки творчества Блэквуда все же необходимо кое-что знать о его жизни и странствиях.

 

Элджернон Блэквуд родился в Шутерс-хилл в Кенте 14 марта 1869 года. Его отец был тогда клерком в казначействе, а потом дослужился до Постоянного секретаря Почтовой службы. Его мать после первого брака осталась вдовой герцога Манчестерского. По отцовской линии Блэквуд был родственником сэра Фредерика Блэквуда, лорда Дафферина. Таким образом, он всегда сохранял связь с аристократическими кругами. Родители Блэквуда были убежденными евангелистами, и будущему писателю в детстве постоянно угрожали адским пламенем и проклятием. Из-за такого ограниченного взгляда на мир Блэквуд стал наивным и нерешительным юношей, но у него сохранилась аура неиспорченности и невинности, которая позволяла ему до последних лет жизни на равных беседовать с детьми. Свободу от подавления он нашел, открыв для себя восточные религии и поняв, что дух может проявлять и иные силы, о которых не говорится в Библии.

Когда Блэквуд вырос, он стал пытливым исследователем восточной мудрости и оккультизма. Он был теософом и буддистом. Его отправили в Эдингбургский университет для изучения сельского хозяйства, но он предпочитал лекции по патологии и углубился в мир медицины, и физической, и психической. Он изучил гипнотизм и йогу, посещал спиритические сеансы и осматривал дома с привидениями.

Диплома по агрономии Блэквуд так и не получил, но когда ему исполнился двадцать один год, отец отправил его в Канаду, чтобы молодой человек занялся там фермерским хозяйством. Ему выделили денежное содержание, но предполагалось, что Блэквуд будет сам зарабатывать и, после недолгой работы в страховой конторе и преподавания французского и немецкого (он хорошо знал оба языка), а также уроков игры на скрипке, он стал помощником редактора «Методистского журнала»; там были напечатаны некоторые из его ранних произведений. Работа продлилась еще четыре или пять месяцев, потом на его счет поступили более значительные средства, и Блэквуд стал партнером на молочной ферме. Поначалу дела шли успешно, но летом сразу исчезли и клиенты, и молоко, и Блэквуд лишился своих денег. Проведя лето в канадских лесах, он вложил остатки денег в некий отель, но предприятие вновь оказалось убыточным. К началу 1892 года Блэквуд покончил с деловым партнерством и снова направился в  леса.

Его ожидали новые перемены и приключения. В октябре 1892 года он оказался в Нью-Йорке и работал репортером. Эти годы подробно описаны в автобиографической книге «До тридцати» (1923), в которой много внимания уделено его дружбе с мелкими преступниками и тому, как Блэквуду пришлось выследить и арестовать человека суровой зимой 1892/93. Книга также рассказывает о днях болезни и лишений, когда Блэквуд при первой возможности брался за работу актера и репортера, а также позировал художникам. Неудачная экспедиция на золотые прииски Рэйни-лейк, работа на производителя косметики, который также оказался преступником – эти и другие испытания в конце концов привели к успеху, и Блэквуд стал личным секретарем банкира-миллионера Джеймса Спейра.

В 1899 году Блэквуд вернулся в Англию, чтобы работать в новом концерне по производству и продаже сухого молока. К тому времени он присоединился к Герметическому Ордену Золотой Зари; хотя Блэквуд и достиг степени философа, но его интерес к магическим штудиям угас под влиянием нового, более серьезного увлечения мистикой. Однако он продолжал посещать дома с привидениями и занимался иными психическими исследованиями.

Теперь он почувствовал желание писать: «Я осознал, что ужас, скопившийся в нью-йоркские годы, требует выражения». Некоторые рассказы публиковались в журналах, но Блэквуд даже не думал об издании книги, пока его друг, журналист Энгус Хэмилтон, не отправил подборку рассказов издателю Эвели Нэшу; в 1906 году вышел первый сборник Блэквуда, «Пустой дом». В основном это были традиционные истории об ужасах и призраках, но книга привлекла внимание критиков, в том числе Хилэра Беллока; прочитав его рецензию, Блэквуд решил взяться за вторую книгу. В сборник «Слушатель» (1907) вошел и настоящий шедевр – «Ивы». Источником вдохновения для Блэквуда стало путешествие по Дунаю от истока в Чернолесье до Будапешта, которое будущий писатель предпринял в 1900 году в компании друга, Уилфреда Уилсона. Блэквуд еще дважды плавал по Дунаю и активно путешествовал по Европе каждое лето с 1900 по 1907. Франция, Швеция, Италия, Германия, Венгрия – вот лишь некоторые страны которые он посетил; он никогда не задерживался в городах и селениях, но всегда стремился в удаленные места, где силы природы вырывались на свободу.

В 1908 году вышла третья книга Блэквуда, «Джон Сайленс» - сборник рассказов об исследователе паранормальных явлений пользовался успехом у критиков и у публики. Блэквуд осознал, что может жить на литературные доходы, и отказался от работы в лондонском офисе. Он поселился в Швейцарии, изредка наведываясь в Англию и много путешествуя. В 1910 году он проник в самое сердце кавказских гор, и этот опыт вдохновил его на создание, как мне кажется, самого лучшего произведения – романа «Кентавр» (1911), одной из глубочайших книг в истории фантастической литературы. В 1912 году Блэквуд совершил первое путешествие в Египет, куда позднее наведывался регулярно.

С началом Первой мировой войны путешествия на время сократились. Блэквуд направил свои творческие силы на пропаганду, хотя большая часть агитационных сочинений не стоит внимания. В глубине души, однако, он чувствовал, что все мировые проблемы можно решить силой любви, если люди сосредоточатся на добрых мыслях. Эта довольно-таки наивная теория стала основой романа «Узник страны фей» (1913). С помощью Вайолет Пирн автор переделал книгу для сцены, создав детский рождественский спектакль. Пьеса «Экспресс звездного света» шла в Лондоне в театре «Кингсвей» зимой 1915-1916; постановка обернулась коммерческой неудачей, хотя многие дети, посещавшие представления, полюбили эту пьесу. Теперь ее вспоминают благодаря музыке сэра Эдварда Элгара и мюзиклу Эндрю Ллойда Уэббера, созданному на основе «Экспресса…»

В 1916 году Блэквуд согласился работать под прикрытием в Швейцарии; он считал, что агентурная деятельность – это его патриотический долг. Он исполнял свои обязанности на протяжении 1917 года, но потом его разоблачили; после этого Блэквуд бежал во Францию, где служил в поисковой службе Красного Креста.

После войны Блэквуд не смог в полной мере вернуть прежнее вдохновение. Возможно, ужасы войны подавили его творческие силы. Появлялись отдельные рассказы прежнего уровня, но по большей части его сочинения для взрослых казались посредственными. Он сосредоточился на сочинении рецензий и критических эссе, работал над пьесами и много писал для детей. На шестом десятке он с удовольствием навещал многочисленных друзей, путешествовал по Европе и наслаждался детским обществом. Он занимался у Гурджиева и Успенского во Франции, но это, судя по всему, не вдохновило его на сочинение новых рассказов. Не оказала существенного влияния и последняя поездка в Нью-Йорк в 1933 году.

В 1934 начался новый этап карьеры Блэквуда. Интервью с ним вышло в популярной радиопрограмме Би-Би-Си «Сегодня в городе». Вместо обычной беседы с журналистом Блэквуд предпочел прочитать рассказ. Это выступление имело такой успех, что Сесил Мэдден, выдающийся продюсер радио- и телепередач, предложил Блэквуду прочитать еще одну историю в специальной передаче. Прекрасные навыки рассказчика в полной мере проявились в радиоэфире. Выступления стали постоянными; Блэквуд появился в первой телевизионной программе, вышедшей в эфир из Лондона 2 ноября 1936 года.

В начале Второй мировой войны Блэквуд снова предложил свои услуги военной разведке, но его предложение не приняли. Европа была закрыта для Блэквуда, и он сильно переживал эти ограничения. Его лондонскую квартиру разбомбили во время налета; Блэквуд спасся благодаря чистой случайности, но все его бумаги и записи были уничтожены. Он на некоторое время поселился в Девоне, а потом в Сассексе, где продолжал сочинять тексты и пьесы для Би-Би-Си.

После войны, вернувшись на телевидение, Блэквуд стал постоянным участником передач, выступая с «Субботними ночными рассказами». Он никогда не записывал тексты, только мысленно репетировал по дороге в студию. В результате выступления казались спонтанными, как будто он обращался к аудитории, непринужденно беседуя со случайными знакомыми у камина. Этот талант, в сочетании с пугающей внешностью выступающего (обветренная кожа, глубокие морщины, чрезвычайная худоба), обеспечивал передачам огромную популярность. В 1949 году Блэквуд получил Орден Британской Империи и Медаль Телевизионного общества за заслуги в области телевидения. Возможно, что он, несмотря на успех ранних книг, к моменту смерти был известен в первую очередь не как писатель, как радиоведущий и телевизионный актер. Блэквуд умер 10 декабря 1951 года от тромбоза и атеросклероза. Ему было 82 года.

 

При жизни Блэквуда вышло сорок восемь его книг. Тринадцать из них – авторские сборники рассказов, а еще девять – собрания лучшего (еще восемь подобных книг вышли после смерти писателя; эта книга – девятая по счету). Возможно, многих удивит, что еще тринадцать книг – это романы; он выпустил столько же романов, сколько и сборников, однако его крупные вещи позабыты. По этой причине я выбрал четыре отрывка из романов, чтобы представить современным читателям самые сильные стороны таланта Блэквуда. Из всех его романов самым оригинальным и необычным остается «Кентавр», настоящий шедевр; впрочем, «Джулиус Ле Валлон» (1916) немногим уступает своему предшественнику. В сборник включены фрагменты из обоих романов.

Но репутация Блэквуда в области литературы о сверхъестественном основана в первую очередь на рассказах. Тринадцать вышеупомянутых авторских сборников содержат в общей сложности 151 рассказ. Изучая биографию Блэквуда, я обнаружил более 220 рассказов, а также 130 эссе и рецензий, несколько радиовыступлений, пьес и других произведений. Блэквуд был плодовитым автором, и можно удивиться, что он выпустил так мало сборников, особенно в годы возрождения, во второй половине 1940-х. Есть немало причин, по которым собранные здесь рассказы ранее не включались в книги. Одна очень проста – Блэквуд не мог их обнаружить. Он не составлял списков своих произведений, полагаясь на агентов и друзей, но был настолько плодовит, что многие рассказы печатались и забывались; архив Блэквуда сгорел во время налета, и следы рассказов окончательно затерялись. Мне понадобилось около десяти лет, чтобы обнаружить включенные в эту книгу тексты, и я уверен, что в будущем удастся найти и другие произведения.

Другая причина состоит в том, что Блэквуд утратил желание писать. Из 220 известных опубликованных историй около сотни написаны в течение восьми вдохновенных лет, с 1907 до начала Первой мировой войны. Следующие сто рассказов создавались на протяжении более тридцати лет – музы порой скупо отмеряют свои дары. Творческий пыл угас. Блэквуд больше не хотел выражать свои сокровенные мысли. Он сказал все, что хотел. На смену прежнему желанию пришло стремление рассказывать – это было возвращение к древнейшему из всех искусств. Теперь Блэквуд совершенствовался не как писатель, а как рассказчик. Сначала он обращался к детям, потом к взрослым, он выступал на радио и телевидении. Его талант ценили на многих домашних вечерах, куда Блэквуда приглашали в роли «профессионального гостя» - он так себя порой и называл.

Писательство и рассказывание историй – это два разных таланта, и Блэквуд был наделен ими в равной мере. Все его шедевры сочинялись не для рассказов у костра на привале, и хотя вы можете попробовать пересказать таким образом «Ивы», «Вендиго» или «Древние чары», но окажется, что объем и сложность историй мешают интимности, необходимой для подобного изложения. Этот сборник включает в себя разные произведения. Здесь вы найдете некоторые из ранних рассказов, выражающих стремление к самовыражению, и поздние рассказы, предназначенные для послеобеденных бесед и выступлений перед сном. Отдельные произведения звучали по радио и никогда не публиковались. В книгу включены четыре неопубликованных прежде рассказа; один из, самый последний, насколько мне известно, никогда не печатался и не звучал в эфире. Как жаль, что эти истории не может прочитать сам Блэквуд – глубокой ночью, когда его морщинистое лицо освещено лишь светом очага, а взгляд стальных синих глаз пронзает слушателя до глубины души.

Я не могу обещать, что опубликованные в этой книге рассказы сравнятся с самыми лучшими произведениями Блэквуда, но и к худшим их отнести никак нельзя. Некоторые рассказы в его поздних сборниках («Истории дня и ночи», «Языки пламени» и «Десятиминутные рассказы») тривиальны и вряд ли достойны внимания. Я не знаю, почему вместо них не были опубликованные такие атмосферные истории, как «Смерть Мортона», «La Mauvaise Riche» или «Илаетилаетилает». Думаю, Блэквуд просто позабыл о них, поскольку не вел записей и не очень хорошо помнил свои прежние работы.

Рассказы и отрывки представлены в том порядке, в каком они были впервые опубликованы или озвучены, хотя я сгруппировал их, разделив ранние рассказы, романы, истории для радио и поздние рассказы. Произведения охватывают промежуток от самого первого рассказа Блэквуда, опубликованного в 1889, до самого последнего, написанного для взрослых – он был напечатан почти шестьдесят лет спустя, в 1948. Очень немногие писатели работали дольше и продуктивнее, и уже совсем немного таких, которые создали некое особое литературное пространство и сделали его по-настоящему своим.

 

Майк Эшли

Август 1988

Амелия Эдвардс. Легенда о Буагильбере

Александр Сорочан - 2 ноября 2021 г

 Знаменитая "страшная баллада" Амелии Эдвардс в переводе Ефима Беренштейна

ЛЕГЕНДА О БУАГИЛЬБЕРЕ

 Легенды древние не врут:

У озера, в глуши лесной

Монахов грешных был приют,

Аббат их – подставной.

 

Их мерзость проклял сам Господь;

Они – грабители сирот,

Напившись самых лучших вин,

Голодных гнали от ворот.

 

И хоть звучал народный стон,

И голод брёл, смеясь жестоко,

И кровь достойных христиан

Окрасила пески Востока,

 

«Устав» свой те монахи чтут;

«Мы будем на других плевать,

Кормить оленей, чистить пруд

И не поститься – пировать».

 

Но накануне Рождества –

Уж поздно, холод, темнота, –

Из Палестины возвратясь,

Стучится рыцарь в их врата.

 

Он – на арабском скакуне,

Без шлема, смелый взгляд и вид,

Цепь сарацинская на нём,

Блистая золотом, висит.

 

«Монахи добрые! Я к вам –

В Буагильбер, – так молвил он. –

Найдётся ль стойло для коня

И келья для меня – на сон?»

 

В ответ ему – глумливый смех;

Вот – славный рыцарь не в седле;

Он связан по рукам-ногам,

Лежит, как пленник, на земле.

 

 

«Любезный гость, – они кричат, –

Коню дадим мы корм и кров,

Но для тебя здесь кельи нет –

Ты будешь спать средь мертвецов!»

 

Он смотрит, слушает – в глазах

Бестрепетный и твёрдый взгляд.

Он слишком смел, чтоб ведать страх,

Он слишком горд, чтоб умолять.

 

Они с него сорвали цепь –

Свидетельство его побед…

Над чёрным озером лесным

От факелов их – мрачный свет…

 

Огромная щука там тихо жила –

Её этот свет ослепил.

От ужаса в водоросли заплыла,

А выбраться нет больше сил…

 

А на колокольне свивала сова

Гнездо себе. Что же теперь? –

Кружит, и кричит, и жива-то едва

От несправедливых потерь…

 

Аббат стоял на берегу

И усмехался зло:

«Скорей бросайте его в пруд –

Как щуке повезло!»

 

Вот он в пруду. Кричат: «Прощай!» –

На берегу толпой.

«До Рождества!» – промолвил он

И скрылся под водой.

 

«До Рождества!» – и прочь пошли,

Добрались до ворот;

Преступники убеждены:

Их жертва не всплывёт.

 

Со дна всплывали пузыри;

Кругам потерян счёт;

Вскричала белая сова;

Добыча щуку ждёт.

 

. . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . .

 

Вот минул год. Густой туман

В холмах нашёл ночлег.

И сонный лес Буагильбер

Окутал плотный снег.

 

Краснело мрачно солнце днём;

Чернела ночь; ветра сильны;

На глади ледяной пруда

Кругом следы волков видны.

 

Монахам чудилось: беда

Неотвратимая грядёт:

То жуткий шёпот в их ушах,

То тень зловеще проползёт…

 

То огненные письмена

Сверкали жутко над стеной…

То призраков толпился рой

Вокруг часовни в час ночной…

 

Монахи – в крик: «Отец аббат!

Пора покаяться в грехах:

Сочельник завтра, а поздней

Упустим шанс наверняка!

 

Утопленник восстанет вновь…»

Аббат смеялся, как шальной:

«Труднёхонько ему восстать:

Ведь лёд – в три фута толщиной!

 

За упокой его души

Я б завтра мессу отслужил».

Настало завтра, и весь день

Церковный колокол звонил.

 

Сошлись все к мессе ввечеру,

Макушки бритые пригнув.

Один зажёг, что было, свеч,

Молитвенник перевернув.

 

Вот Dies Irae[1] зазвучал,

И звук дрожал без меры;

Аббат же чётки теребил,

Читая «Символ веры».

 

Но – чу! – что это там за звук?

Как будто раскололся лёд,

Иль мощная рука в броне

В ворота – уже трижды – бьёт?

 

Иль поступь кованых сапог?

Вселяется в монахов страх;

Аббат Писанье уронил,

И Dies Irae вмиг зачах.

 

Они увидели: в дверях

Их жертва прежняя стоит.

Кольчуга ржавая на нём,

И он рукою их манит.

 

Вот встал аббат. Спасенья нет,

И для молитвы нету сил,

Когда властительный мертвец

Себе живого подчинил.

 

Вот призрак-рыцарь оглядел

Холодным взором всё вокруг.

«Прощайте! И – до Рождества!»

Он и аббат исчезли вдруг.

 

 . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . .

 

И проклят этот монастырь.

Всегда в сочельник, каждый год,

Приходит рыцарь и с собой

Монаха нового берёт.

 

Поскольку кровью негодяй

Свои одежды осквернил,

И сорок тех преступных душ

Единый грех объединил.

 

…Коль верить россказням крестьян,

Он возвращается всегда

В сочельник, в тот же самый час,

Восстав из мутного пруда.


[1] «Тот день, день гнева» (лат.) – средневековый церковный гимн, вторая часть католической заупокойной мессы.


Дональд Уондри о ГФЛ и Августе Дерлете

Александр Сорочан - 23 июня 2021 г

 Классик weird fiction начал составлять автобиографический очерк в 1970-х. Однако этот текст не был опубликован - он остался незавершенным. Воспоминания обрываются на описании событий 1957 года. Но и имеющийся материал представляет для истории жанра немалый интерес 


    Впервые я установил прямой контакт с Г. Ф. Лавкрафтом из Провиденса, когда в ответ на свой запрос получил письмо, адресованное мне и датированное 12 декабря 1926 года. Я стал горячим поклонником рассказов Лавкрафта из-за их выдающихся литературных достоинств – когда рассказы публиковались в журнале «Вирд тейлз». В номере за 1926 год журнал опубликовал письмо Лавкрафта, содержащее высокую оценку фантастической поэзии Кларка Эштона Смита и книги под названием «Черное дерево и кристалл». Я не смог найти никаких сведений об этой книге или авторе в Публичной библиотеке Сент-Пола, а в «Сент-Пол бук» я не смог отыскать данных книги ни в одном списке в книжных указателях или каталогах. Затем я написал редактору «Вирд тейлз», приложив письмо, которое следовало переслать Г. Ф. Лавкрафту, с просьбой назвать имя издателя и цену книги Смита. Письмо Лавкрафта ко мне стало ответом на эту просьбу. Его письмо отличалось такими же литературными свойствами, как и его рассказы, и содержало адрес Кларка Эштона Смита в Оберне, штат Калифорния. Я немедленно написал Смиту, приложив оплату, и получил ответ и книгу, которая увлекла меня не меньше, чем рассказы Лавкрафта. Завязалась многолетняя переписка и дружба с обоими авторами; и я до сих пор храню все письма Г. Ф. Лавкрафта и Кларка Эштона Смита в оригинальных конвертах, с почтовыми штемпелями и почтовыми марками.


Я начал продавать свои собственные работы в «Вирд тейлз», сначала рассказ «Красный мозг”, затем подборку стихотворений, опубликованных в течение года под заголовком «Сонеты полночных часов». Летом 1927 года я решил отправиться автостопом на восток, чтобы встретиться с редактором «Вирд тейлз» Фарнсуортом Райтом в его чикагском офисе и получить из первых рук информацию о книгоиздании в Нью-Йорке. Когда я написал Лавкрафту о своих планах, он пригласил меня навестить его в Провиденсе и назвал имена своих друзей в Нью-Йорке, где он жил с 1924 по 1926 год. Полный отчет о моем пребывании у Лавкрафта приведен в моих мемуарах «Лавкрафт в Провиденсе», опубликованных в сборнике «Комната с закрытыми ставнями и другие произведения Г. Ф. Лавкрафта» (Аркхэм-хауз, Саук-Сити, Висконсин, 1959). В Нью-Йорке я познакомился и установил прочные дружеские отношения с членами той группы, которую Лавкрафт называл своей «старой бандой”: Джеймсом Э. Мортоном, Сэмюэлем Лавменом, Фрэнком Белнапом Лонгом, Эвереттом Макнейлом, Джорджем Кирком, Х. К. Кенигом, Врестом Ортоном, Рейнхардтом Кляйнером, Сибери Куинном, Уилдредом Б. Талманом и Артуром Б. Лидсом.

В течение двух недель, пока я оставался в просторном старом доме в Провиденсе, штат Флорида, где Лавкрафт жил со своими тетушками миссис А. Э. Гэмвелл-Филлипс и миссис Эдит Кларк, Г.Ф. Лавкрафт устраивал мне многочисленные пешеходные экскурсии по разным уголкам Провиденса и древним достопримечательностям, а также экскурсии в Салем, Бостон и Марблхед. Фрэнк Белнап Лонг и его родители, доктор и миссис Фрэнк Б. Лонг, также прибыли на каникулы в Новую Англию, а еще одним посетителем стал Джеймс Ф. Мортон. Другим гостем был У. Пол Кук, печатник-издатель-автор, который уже издал «Риклуз», длинную поэму Сэмюэля Лавмена «Гермафродит» и сборник стихов Фрэнка Белнапа Лонга» Человек из Генуи». Прочитав собственные новые стихи, которые я писал во время пребывания в доме Лавкрафта, Кук предложил опубликовать книгу моих собственных стихов, которая вышла в издательстве «Риклуз» в следующем, 1928 году, под названием «Экстаз». Лавкрафт также сказал мне, что он переписывается с одаренным молодым автором по имени Август Дерлет из соседнего штата Висконсин, в Саук-Сити, и что я должен написать молодому Дерлету или встретиться с ним. Лавкрафт показал мне два новых рассказа, которые он написал от руки, «Модель Пикмана” и «Ужас в Ред-Хуке”, но сообщил, что не хочет их печатать. Я предложил взять эти рассказы с собой в Сент-Пол и напечатать для него бесплатно. Лавкрафт согласился, и позже в том же году я сделал печатные копии, а затем обе истории были проданы и опубликованы в «Вирд тейлз». На обратном пути в Сент-Пол я снова остановился в Чикаго, чтобы повидаться с Фарнсуортом Райтом, где я дал ему полный отчет о своем пребывании у Лавкрафта и рассказал о двух новых рассказах Лавкрафта, которые буду печатать.



После моего возвращения в Сент-Пол я получил письмо от Августа У. Дерлета, датированное 11 октября 1927 года; в письме Дерлет упоминал о своей переписке с Лавкрафтом и о своих разнообразных интересах в качестве студента Висконсинского университета в Мэдисоне. Письмо отличалось таким литературным вкусом, что я с восторгом на него ответил, и так завязалась еще одна пожизненная переписка и дружба. Я до сих пор храню всю корреспонденцию от Дерлета  – все, что было прислано мне до его смерти в 1971 году; все письма целы и хранятся в оригинальных конвертах с почтовыми штемпелями и почтовыми марками.

В 1928 году я окончил Миннесотский университет и вернулся в Нью-Йорк, где, благодаря доброжелательной помощи Вреста Ортона, получил работу менеджера по рекламе в книжной издательской фирме «Э. П. Даттон и ко». Редактором художественной литературы в фирме был Мартин Юдейл, с которым я часто общался, пытаясь заинтересовать Юдейла и Даттона изданием книги рассказов Лавкрафта, но мои усилия окончились неудачей. Тисдейл настаивал на том, что книжный рынок для сборника рассказов слишком мал, и еще меньше для книги фантастических рассказов ужасов, и совсем нет спроса на художественную литературу из «палпа” (термина, используемый в издательской торговле для журналов, продающихся в газетных киосках, таких изданий, как «Вирд тейлз», которые печатались на грубой бумаге из древесной массы и отличались от «глянца» – этот термин использовали для характеристики таких журналов, как «Сатердей Ивнинг пост», которые печатались на бумаге более высокого качества с гладкой или лакированной поверхностью).

Во время летних каникул 1928 года Лавкрафт приехал в Нью-Йорк и остановился в просторной квартире Лонгов на Вест-Энд-авеню. Я возобновил прежнюю дружбу на собраниях «старой банды” Лавкрафта у Лонгов, в квартире Сэмюэля Лавмена в Бруклине, и увидел еще более обширное, чем у Лавкрафта, собрание акварелей, рисунков пером и небольших каменных скульптур Кларка Эштона Смита. Я сопровождал Лавкрафта и Кляйнера во время визита в апартаменты Эверетта Макнейла и совершал длительные пешеходные экскурсии по любимым Лавкрафтом старым районам Нью-Йорка вместе с Кирком, Кляйнером, Лонгом и Лидсом, а также посещал с Лавкрафтом и Лонгом музеи и коттедж По в Фордхэме. Лавкрафт сказал мне, что Кук закончил печатать листы рассказа «Дом, которого все избегали» для того, что должно было стать первой книгой Лавкрафта в издательстве «Риклуз» в Атоле, штат Массачусетс; но жена Кука перенесла нервный срыв, печатные листы были сложены, но не переплетены, и по словам Лавкрафта, возможно, Куку предстояло уехать из Атола из-за плохого здоровья его жены. Я сказал Лавкрафту, чтобы он убедил Кука оставить листы «Дома, которого все избегали» на хранение у Лавкрафта в Провиденсе, пока у Кука не будет постоянной новой квартиры и он не сможет возобновить печатную и издательскую деятельность.

По личным причинам я уволился с работы в издательстве «Даттон» летом 1929 года и вернулся в Сент-Пол, чтобы продолжить занятия в аспирантуре Университета Миннесоты и получить степень доктора философии. Находясь в Нью-Йорке, я подружился с автором по имени Т. Эверетт Харре. Харре сказал мне, что ему предложили работу редактора нового журнала под названием «Мистик мэгезин», со штаб-квартирой в Роббинсдейле, штат Миннесота, пригороде Миннеаполиса, но он отказался. Харре посоветовал мне самому попробовать силы в этой работе и написал мне рекомендацию к главному редактору всего издательства «Фосетт». В сентябре 1929 года я отправился в офис «Фосетт» в Роббинсдейле и просмотрел макеты и гранки нового журнала, но он, очевидно, был задуман в качестве конкурента журнала «Призрачные истории» издательства «Макфадден», для которого Харре писал в Нью-Йорке. Я отказался от должности редактора, но сказал, что в Висконсине у меня есть молодой друг, писатель по фамилии Дерлет, который, по моему мнению, идеально подходит для этой работы. Дерлет уже опубликовал несколько сверхъестественных историй в «Вирд тейлз» и поддерживал связь с лучшими авторами. Фосетт попросил меня уведомить Дерлета об интервью, если он приедет в Миннеаполис, и я немедленно написал Дерлету в Саук-Сити. На следующий же день Август Дерлет явился в семейную резиденцию Уондри по адресу Портленд-авеню, 1152, Сент-Пол, и мы впервые встретились. Я подробно рассказал Дерлету, как добраться до офиса Фосетта в Роббинсдейле, он вернулся к ожидавшей его машине друга, который отвез его в Сент-Пол, и сразу же отправился в Роббинсдейл, где тотчас согласился на работу редактора «Мистик мэгезин». Дерлет вернулся в Саук-Сити за одеждой и личными вещами, затем вернулся в Миннеаполис и снял жилье.

Август Дерлет редактировал «Мистик мэгезин» с октября 1929 по март 1931 года. Он не только редактировал журнал, но и, как он часто с удовольствием рассказывал мне, также писал много статей в каждом номере под разными псевдонимами, тем самым более чем удвоив свой доход. Он был частым и желанным гостем в нашем доме, приглашенным на все вечеринки, и почетным гостем на нашем семейном обеде в честь Дня благодарения в ноябре 1929 года, где наслаждался первой индейкой, которую ему когда-либо подавали. Он познакомился со всеми моими друзьями, и его всегда считали скорее членом семьи, чем гостем.

К 1931 году Великая депрессия стала настолько серьезной, что журналы и целые издательства обанкротились. Было очевидно, что «Мистик мэгезин» закроется, и, вместо того чтобы ждать неизбежного дня, Дерлет уволился с работы и вернулся в Саук-Сити в марте 1931 года.

Прежде чем Дерлет ушел, я сказал ему о своем намерении посмотреть, что я могу сделать, чтобы воспроизвести некоторые из фантастических рисунков моего брата Говарда пером и чернилами в цвете, в форме книги. Дерлет, конечно, встречал Говарда в нашем доме и видел некоторые рисунки Говарда, которые я вставил в рамки и которые висели у нас на стенах. Эти образы кошмарного мира со множеством сложных деталей не имели никаких аналогов в истории искусства. Дерлет согласился, что такой проект следует попробовать. В прошлом я читал множество книг и был мальчиком на побегушках в Публичной библиотеке Сент-Пола в 1923-1924 годах, где наблюдал за переплетом и штамповкой обложек книг в переплетной комнате. В 1928 году мы с четырьмя сокурсниками собрались вместе и опубликовали книгу под названием «Разбитые зеркала» с гравюрами, сделанными на дереве; это случилось в наш выпускной год в Университете Миннесоты. Мой отец, адвокат А. К. Уондри, отказался от своей частной юридической практики ради должности редактора в издательстве «Вест паблишинг», выпускавшем юридические книги в Сент-Поле. Время от времени посещая его офис, я знакомился с типографскими операциями, поскольку фирма имела свои собственные печатные станки и переплетные мастерские в том же здании, использовалось даже чистое листовое золото для тиснения букв на обложках книг. В 1931 году я отнес большой цветной рисунок и несколько мелких, простых и ранних черно-белых рисунков моего брата в издательство Уэбба, крупное предприятие, также находившееся в Сент-Поле. В издательстве мне сказали, что у них нет оборудования, которое могло бы полностью воспроизвести большой рисунок Говарда, и что любое сокращение приведет только к размыванию мелких деталей. В издательстве предложили мне обратиться в типографию Джорджа Банты в Менаше, штат Висконсин, но это было слишком далеко для меня. Однако более мелкие рисунки могут быть воспроизведены с некоторым сокращением путем вырезания линий, которые не будут размытми или замутненными. Затем я выбрал пять рисунков Говарда, написал стихи, соответствующие настроению каждого рисунка, дополнил работу еще несколькими стихами, и в результате получилась «Темная одиссея», книга стихов Дональда Уондри с пятью рисунками Говарда Уондри, опубликованная издательством Уэбба в 1931 году; копию я отправил Дерлету.

В 1932 году я отказался от всякой мысли о завершении диссертации для получения степени доктора философии. Великая депрессия была в самом разгаре. Я вернулся в Нью-Йорк и получил работу в рекламе – я занялся продвижением новых технологических процессов в «Локхарт Интернэшнл». Я также продавал рассказы в «Вирд тейлз» и новый журнал «Эстаундинг сториз», издававшийся «Клейтон пабликейшн». Клейтон, однако, обанкротился, но названиее и право собственности на «Эстаундинг» были куплены издательством «Стрит и Смит», которое возобновило публикацию в 1933 году, и редакторы написали мне с просьбой о новых рассказах. Осенью 1933 года я снова отправился в Провиденс и провел неделю с Лавкрафтом. Он впал в уныние и мало писал, потому что Райт из «Вирд тейлз» с невероятной непредусмотрительностью отвергал его рассказы.

Райт отверг два самых длинных рассказа Лавкрафта, «В горах безумия» и «Тень вне времени», которые я читал в машинописном виде и считал не только одними из лучших, когда-либо написанных Лавкрафтом, но и одними из величайших рассказов о сверхъестественном ужасе, когда-либо созданных любым автором, включая По. Лавкрафт также рассказал мне, что Кук покинул Атол и дважды переезжал в поисках спокойной обстановки для своей больной жены, и что отпечатанные листы из «Дома, которого все избегали», были упакованы и оставлены у Лавкрафта на хранение.

Когда в 1933 году «Стрит и Смит» написали мне о том, что они владеют «Эстаундинг сториз», и возобновили издание, я отправился в их контору и встретился с новыми редакторами, Ф. Орлином Тремейном и Десмондом Холлом. После этого я регулярно продавал свои научно-фантастические рассказы «Эстаундинг», а детективные истории - «Клюз детектив», другому журналу «Стрит энд Смит», также редактируемому Тремейном и Холлом, а другие криминальные истории – журналу «Блэк маск», принадлежащему издательству «Филд энд Стрим», и «Аргоси» издательства «Манси». Весной 1933 года я получил письмо от Кларка Эштона Смита, в котором он сообщал, что его молодая подруга Хелен Салли приезжает в Нью-Йорк на каникулы и просит меня стать ее гидом. Я сразу же написал, что с радостью сделаю это, и когда Хелен Салли приехала в Нью-Йорк, я развлекал ее на вечеринках в своей квартире-студии, представил ее Фрэнку Белнапу Лонгу, в квартире которого она также была желанной гостьей, и другим членам «старой банды” Лавкрафта, включая Сэмюэля Лавмена. Мы водили ее в музеи и на экскурсии. Я был очарован ее описаниями Кларка Эштона Смита и его окружения в Оберне, штат Калифорния, и решил сэкономить деньги на поездку в Калифорнию, чтобы встретиться со Смитом. Из Нью-Йорка Хелен Салли отправилась в Провиденс, где гостила у Лавкрафта, и таким образом она стала первым человеком, который установил тесные дружеские отношения как с Лавкрафтом, так и со Смитом. После этого она поддерживала постоянную переписку с Лавкрафтом и, подобно Дерлету, Лонгу, мне и многим другим, сохранила все свои письма от Лавкрафта. В конце 1933 года Лавкрафт снова посетил Нью-Йорк, остановившись у своих друзей, семьи Лонг. На вечеринке в честь Лавкрафта в моей собственной студии на Хорэс-стрит, 84, я установил камеру и штатив и показал одной из своих гостей, Дороти Чемберлен, как сфотографировать Лавкрафта, Лонга и меня. Эту фотографию я позже предоставил Дерлету, который воспроизвел ее в книге «Тридцать лет Аркхэм-хауз», опубликованной издательством «Аркхэм-хауз» в 1970 году.

Весной 1934 года я вернулся в Сент-Пол и вместе с матерью впервые посетил Саук-Сити, чтобы заняться сбором сморчков. Гостеприимство Дерлетов, которые нашли для нас место в своем доме, было поистине несравненным. Моя мать и миссис Дерлет сразу подружились. Во время полевых поездок в леса и холмы мы с мамой показывали Августу, где и как находить сморчки в мае, а в доме Дерлета мама показала миссис Дерлет, как их готовить и подавать. С тех пор Август каждый год составлял свой график работы так, чтобы в мае он мог проводить все свободное время в лесу, собирая свежие сморчки и сохраняя излишки, высушивая их на длинных нитях ковровых ниток, продетых через полые стебли, - метод, который изобрели мои родители и который мы продемонстрировали Августу. Позже, в 1934 году, мой брат Говард сказал мне, что собирается переехать в Нью-Йорк, и попросил меня найти квартиру, подходящую для нас обоих[1]. Несколько лет назад он чувствовал, что развил фантастический и сложный гений своих больших рисунков пером и чернилами в цвете, насколько это было возможно, а затем привнес в изобразительное искусство древнюю восточную технику изготовления батика, процесс, требуюший использования инструмента, который называется тян-тин, вместе с красками и горячим воском, для создания картин на шелке. Говард изобрел электрическое устройство, которое позволяло ему контролировать контуры узора - от тонкости кончика пера до ширины в четверть дюйма. Он также начал продавать фантастические рассказы и детективные истории в «Вирд тейлз», «Детектив фикшн уикли» и «Эстаундинг сториз», но под разными псевдонимами из-за опасений редакторов, что два разных Уондри могут запутать читателей. Прежде чем вернуться в Нью-Йорк, осенью 1934 года я сел на поезд в Оберн, штат Калифорния, и провел неделю с Кларком Эштоном Смитом, став таким образом вторым человеком, лично дружившим с Лавкрафтом и Смитом[2]. Престарелые родители Смита все еще жили в старом доме на склоне холма за пределами Оберна; и вместе со Смитом я посетил семейство Салли, Хелен и ее овдовевшую мать, в Оберне, и во время прогулки мы все сделали снимки, которые все еще находятся в моих архивах. Затем я вернулся в Нью-Йорк морем, по Пенсильванской линии «Панама-Тихий океан». В Нью-Йорке я нашел квартиру, достаточно большую для нас с Говардом, по адресу 155 Вест, 10-я улица. Я уведомил Говарда, который затем приехал в Нью-Йорк, и мы делили квартиру в течение следующего года; мы оба писали рассказы для журналов.

Однажды летом 1935 года, когда я принес Тремейну свой новый рассказ, он спросил меня, есть ли у меня научно-фантастический роман, который можно разбить на три части и выпустить с продолжением в трех номерах «Эстаундинг». Он сказал, что ему срочно нужен такой роман, что в журнале есть свободное место, но его нечем заполнить. Я сказал ему, что у меня нет работы такого объема, но недавно я прочитал два новых и выдающихся коротких романа Лавкрафта. Тремейн спросил меня, не напишу ли я Лавкрафту и не узнаю, не проданы ли еще эти произведения. Я написал такое письмо в тот же день, но я боялся, что Лавкрафт не пришлет мне рассказы, если я расскажу ему о своих намерениях; и я просто сказал, что мне не терпится прочитать рассказы снова, и у меня есть новый знакомый, который тоже хочет их прочитать. Лавкрафт прислал мне два машинописных текста, «В горах безумия” и «Тень вне времени”, с обратной почтой, и я быстро отнес их в офис Тремейна. Потребность в этих текстах была настолько велика, что Тремейн просто спросил меня, достаточно ли научных теорий в более объемном произведении из двух, «В горах безумуия” (оно было как раз подходящего объема, чтобы разбить текст на три части); в ответ на мое заверение, что обе истории основаны на солидном научном фундаменте, Тремейн выписал чеки за обе истории, даже не читая их. Он спросил, следует ли выписывать чеки мне, чтобы я мог вычесть гонорар агента, но я отказался. Я сказал, что действую исключительно как друг и не собираюсь никогда становиться агентом; я попросил Тремейну отправить чеки непосредственно Лавкрафту. Это было сделано, и так быстро, что Лавкрафт был поражен, получив оплату за два рассказа за день до того, как до него дошло мое письмо с объяснениями. В ответ он спросил меня, следует ли прислать мне гонорар агента в благодарность за мои усилия, но я снова отказался и написал в ответ, что просто действовал как друг,  потому что хотел увидеть оба романа в журнале, где я мог бы читать их снова и снова. Это был совершенно необычный и неортодоксальный метод обращения с литературной собственностью, но мне это удалось благодаря моей продолжающейся дружбе как с Лавкрафтом, так и с Тремейном[3]. Чеки принесли Лавкрафту неожиданный доход в размере 700 или 800 долларов и позволили ему осуществить мечту всей жизни – посетить и изучить исторические колониальные места в Чарльстоне, штат Южная Каролина, а затем отправиться в Данидин, штат Флорида, чтобы провести зимние месяцы с Р. Х. Барлоу и его родителями, которые состояли в дальнем родстве с 6-м или 7-м кузенами Лавкрафта. Во время этого продолжительного отпуска Лавкрафт использовал мои комнаты на 155 Западной 10-й улице в качестве своей временной штаб-квартиры в Нью-Йорке, занимая свободное помещение и передавая свою почту на мое попечение, как во время поездки в Чарльстон, так и по возвращении из Данидина. Мой брат женился на Констанс Коулсток, и у них тогда была своя квартира. На вечеринке, которую Говард и Конни устроили для Лавкрафта, гость увидел много рисунков Говарда, сделанных пером и чернилами, а затем в письмах к различным корреспондентам назвал Говарда величайшим гением фантастического искусства, которое создал мир[4]. Выдержки из этих писем включены в предстоящий V тому «Избранных писем» Лавкрафта; в «Аркхэм-хауз» уже вышли тома I, II и III.

В 1937 году я был в гостях в Сент-Поле, когда мой брат Говард сообщил о смерти Лавкрафта. Я немедленно отправил письмо Дерлету и предложил собрать книгу рассказов Лавкрафта и попытаться найти издателя. Дерлет также получил известие о смерти Лавкрафта от Говарда и написал мне то же самое предложение, наши письма пересеклись в пути по почте. Затем я написал Дерлету, предлагая, чтобы мы также начали собирать и копировать все возможные письма Лавкрафта; я был убежден, что слава Лавкрафта в конечном итоге будет основана и на его письмах, и на его рассказах, я считал Лавкрафта, вероятно, величайшим из всех авторов эпистолярных произведений в англо-американской литературе, и, насколько мне было известно, Дерлет, Говард, я, Фрэнк Б. Лонг, Кларк Эштон Смит, Хелен Салли и две тетки Лавкрафта, миссис Кларк и миссис Филлипс-Гэмвелл, с которым я познакомился во время моих визитов к Лавкрафту в Провиденс, сохранили все письма, когда-либо полученные от Лавкрафта, и очень вероятно, что многие или большинство других его корреспондентов сохранили письма Лавкрафта. Дерлет согласился и попросил меня уведомить всех корреспондентов и друзей Лавкрафта о нашем общем проекте. Это я и сделал. Лавкрафт назначил Р. Х. Барлоу своим литературным душеприказчиком, и мы получили от Барлоу письменное разрешение на публикацию и авторские права на рассказы, письма, стихи Лавкрафта и т.д. Лавкрафт также дал особое разрешение использовать все идеи рассказов, сохранившиеся в его записных книжках, и использовать всю мифологию Ктулху шести лицам, включая Кларка Эштона Смита, Фрэнка Б. Лонга, Дерлета и меня. Сам я, однако, никогда не пользовался этим разрешением.

В 1938 и 1939 годах Дерлет совершил две поездки в Нью-Йорк, во время которых его развлекали в своей квартире Говард и Конни; он познакомился с такими членами «старой банды” Лавкрафта, которые все еще оставались в городе, включая Лонга и Лавмена. Я сопровождал Дерлета в офис книжного издательства «Скрибнерс», где мы поговорили с Биллом Вебером о возможности издания. Вебер сказал нам, что «Скрибнерс» решил отказаться от омнибуса Лавкрафта, который мы назвали «Изгой», по тем же причинам, что и «Даттонс» десять лет назад. Я сопровождал Дерлета в Провиденс, где мы посетили дом Лавкрафта и навестили миссис Гэмвелл. Барлоу уже вывез большую часть литературных произведений Лавкрафта, включая его записные книжки, полную подборку «Вирд тейлз» и фантастические книги из его библиотеки, а также все еще не переплетенные листы из «Дома, которого все избегали». Однако все еще оставались рукописи ранних работ Лавкрафта по астрономии, другие юношесике произведения и связанные с ними памятные вещи. Мы сказали миссис Гэмвелл, что уже начали сдавать материалы Лавкрафта в Библиотеку Джона Хэя при Университете Брауна в Провиденсе, включая письма Лавкрафта; корреспонденты, которым письма принадлежали, согласились сдать их на хранение и не требовали обратно после того, как мы скопировали тексты. Миссис Гэмвелл согласилась передать все материалы в Библиотеку Джона Хэя. Мы отправились туда, поговорили с библиотекарем и убедились, что Библиотека будет рада и впредь сохранять материалы Лавкрафта.

После отказа «Скрибнерс» «Изгоя» отвергли в издательстве «Саймон и Шустер». Отчет Дерлета о наших усилиях можно найти на страницах 1-4 его предисловия к «Тридцати годам «Аркхэм-хауз»; книга опубликована издательством «Аркхэм-хауз» в 1970 году. Когда Дерлет написал мне о своей идее издать книгу самостоятельно, я отправился в Саук-Сити, и мы подробно обсудили эту тему. Нам нужно было название, и я предложил различные сочетания частей наших фамилий, такие как «Дер-Уон” и «Уон-Дер”, но эти варианты мало привлекали нас. Затем мы подумали о том, что можно использовать названия из мифологии Ктулху, включая само имя «Ктулху”, но название казалось слишком сложным. Затем мы попытались найти в рассказах Лавкрафта название места, и оба одновременно ухватились за «Аркхэм” и добавили «Хауз” только потому, что нам понравилось звучание и внешний вид слов «Аркхэм-хауз”. Несколько лет спустя Дерлету пришла в голову блестящая идея добавить знак или эмблему, и он сделал это, изобразив маленький дом с привидениями, который впоследствии стал торговой маркой и настоящим знаком качества в мире книг фэнтези. Мы обсуждали, где будет располагаться новая фирма, в Сент-Поле или Саук-Сити, но сошлись на Саук-Сити, потому что Дерлет как раз начал строить дом куда большей площади, чем апартаменты Уондри в Сент-Поле. Я хорошо знал печатные и издательские фирмы Сент-Пола, но помнил о высокой оценке, которую дали в редакции «Уэбб Паблишинг» издательской компании «Джордж Банта» из Менаши, Уайз. Мы с Дерлетом поехали в Менашу и осмотрели производство «Банты», объяснили наш проект, и таким образом появилась фирма «Аркхэм-хауз»; ее история началась с публикации «Изгоя и других» Г. Ф. Лавкрафта; книга была составлена и защищена авторскими правами Августа Дерлета и Дональда Уондри в 1939 году. У нас были канцелярские принадлежности, напечатанные на фирменном бланке фирмы: ««АРКХЭМ-ХАУС», директора Август Дерлет и Дональд Уондри», и некоторые письма Дерлета, отправленные мне в 1939-1945 годах, были написаны на этом бланке. Я сказал Дерлету, что, если новая фирма преуспеет, я надеюсь найти жилье в Саук-Сити и там писать и редактировать сочинения Лавкрафта.

С 1939 по 1941 год я оставался в Сент-Поле, время от времени ездил в Саук-Сити, где наблюдал за строительством дома Дерлета. Нацистско-гитлеровские вторжения в Польшу, Францию и Россию сделали военную службу неизбежной, и меня призвали в армию в марте 1942 года. Поскольку мое будущее было неопределенным, я сказал Дерлету, чтобы он оставил себе всю прибыль от «Изгоя», от второго омнибуса Лавкрафта, «За стеной сна», который мы готовили к печати, и от любых других сборников Лавкрафта или других изданий, включая письма Лавкрафта – он мог сохранить деньги либо использовать для оплаты типографских расходов за копирование писем, либо для финансирования публикации других томов Лавкрафта, либо для обеспечения непрерывного функционирования «Аркхэм-хауз». Мой отец умер в День благодарения в 1942 году, когда я служил в лагере Адэр, штат Орегон, и я получил срочное увольнение домой. Кроме того, в 1943 году мне удалось получить длинный отпуск на выходные, который позволил мне поехать в Оберн, штат Калифорния, и посетить Кларка Эштона Смита; а в конце 1943 года я получил положенный ежегодный отпуск, который позволил мне посетить Саук-Сити и Дерлета. Он сказал мне, что тираж «Изгоя» разошелся, и я немедленно отправил ему 80 оставшихся экземпляров из 100, которые я первоначально выкупил, и их использовали для выполнения заказов, пока была возможность.

В 1944 году меня перевели в лагерь Шелби, штат Миссисипи, и мое подразделение готовилось к переводу за границу. Я получил еще один отпуск домой, но сначала я остановился в Саук-Сити, и Дерлет попросил меня составить сборник рассказов для «Аркхэм-хауз». Это мне удалось сделать, и в 1944 году я передал ему для публикации сборник «Глаз и палец». Я сказал ему, что в случае, если я погибну на войне, он должен забрать себе всю прибыль за «Глаз и палец» и продолжать проекты изданий Лавкрафта и «Аркхем-хауз» как исключительно свои.

Мое подразделение, 65-я пехотная дивизия, было отправлено во Францию в декабре 1944 года, включено в 3-ю армию генерала Паттона и вступило в бои в юго-восточной Германии и Австрии, где мы встретились с наступающими русскими в городе Шмидинг, В ноябре 1945 года мое подразделение вернули в США, и я получил документы об увольнении и Почетное военное удостоверение.

Когда я вернулся в Сент-Пол, я обнаружил, что мой брат Говард и его жена Конни разошлись, и впоследствии они официально развелись. Я совершил несколько поездок в Саук-Сити в 1946 и 1947 годах, и в 1947 году мы с Дерлетом сочли разумным совместно получить авторские права на все рассказы Лавкрафта, которые были опубликованы в различных выпусках этого журнала. Это было сделано. В 1947-1949 годах я снова был в Нью-Йорке и писал для журналов фирмы «Национальные комиксы», после случайной уличной встречи со старым другом прежних научно-фантастических лет в Нью-Йорке Мортом Вайзингером, который стал главным редактором примерно восьми или десяти изданий фирмы.

В начале 1950 года моя мать перенесла серьезную операцию, и я вернулся в Сент-Пол. Моя мать выздоровела, и в ноябре 1950 года я сначала поехал в Саук-Сити, чтобы повидаться с Дерлетом, затем отправился на запад в Оберн, где снова встретился с Кларком Эштоном Смитом и пригласил его на ужин в День благодарения, а затем поехал в Лос-Анджелес. Я поддерживал обширную переписку с моим братом Говардом, который в то время находился в Сент-Луисе. Я сохранил все его письма, большая часть которых в настоящее время редактируется для публикации в «Аркхэм-хауз»[5]. В феврале 1952 года Говард присоединился ко мне в Лос-Анджелесе, чтобы провести десять дней в моей квартире, после чего мы поехали в Техас, в Мексику и обратно в Сент-Пол. Летом 1952 года мы с Говардом оба отправились в Нью-Йорк, где я отнес некоторые из его работ в Музей современного искусства, пытаясь заинтересовать чиновников его художественными достижениями, но снова потерпел неудачу.

В конце 1952 года мой брат Говард, моя мать и моя сестра были госпитализированы в одно и то же время с серьезными заболеваниями, которые требовали срочного операционного вмешательства. В конце концов все трое вернулись домой, и я смог поехать в Саук-Сити. Затем мы с Дерлетом направились в Барабу, в адвокатскую контору старого судьи Хилла[6], где подписали соглашение, засвидетельствованное и нотариально заверенное, определяющее все авторские права на наследие Лавкрафта, согласно которому тот из нас, кто переживет другого, получает полное право собственности на авторские права.

Дерлет вторично посетил Сент-Пол в 1947 году, остановившись в нашем доме в качестве гостя. Он попросил мой роман, и я пересмотрел старую и незаконченную работу, которая была опубликована издательством «Аркхэм-хауз» под названием «Паутина острова Пасхи» в 1948 году. Дерлет также напомнил Говарду, что в 1944 году он попросил у Говарда сборник рассказов, но никогда не получал ничего, кроме списка возможных названий. Дерлет видел Говарда в последний раз, так как Говард был снова госпитализирован с очередным сильным расстройством в августе 1956 года и умер в начале сентября.

Август Дерлет совершил еще одну поездку в Сент-Пол в 1957 году, прочитав серию лекций в Университете Миннесоты, и он снова был гостем нашего дома в течение недели, как и его водитель Элис Конджер, которая также стала моей давней подругой после моих многочисленных и зачастую продолжительных визитов в Саук-Сити. Я сказал Августу, что все еще надеюсь перевести свое писательское и издательское дело в Саук-Сити, но не могу сказать, когда, учитывая ухудшающееся здоровье моей матери и сестры, а также тот факт, что в завещании Говарда я был назначен его душеприказчиком, и я все еще занимался сортировкой накопленных за всю его жизнь записных книжек, дневников, папок, журналов и других литературных и художественных произведений.


[1] Это был уже второй переезд Говарда в Нью-Йорк

[2]Уондри забыл об Э. Хоффмане Прайсе.

[3] Воспоминания Уондри противоречат сведениям Джулиуса Шварца, который, по его словам, продал оба произведения. Разгадку предложил С. Т. Джоши в своей книге о Лавкрафте: оба, независимо друг от друга, продали Тремейну по одному произведению Лавкрафта почти одновременно. 6 ноября 1935 года в письме отцу Дон излагает эту историю. Уондри продал «Тень вне времени» (280 долларов гонорара), а Шварц – «В горах безумия» (350 долларов; комиссия менее 35 долларов).

[4]«Избранные письма», том 4, с. 341.

[5] «Круг пирамид» (не издано).

[6] Джеймс Хилл был адвокатом Дерлета; Форрест Хартманн позднее стал партнером в его фирме.


Забытые классики weird fiction: Ф. Марион Кроуфорд

Александр Сорочан - 10 июня 2021 г

 

Ф. Марион Кроуфорд был плодовитым писателем – и очень популярным. Его «светскими» романами зачитывалась публика по обе стороны Атлантики. Но в истории литературы остались лишь немногие книги Кроуфорда, принадлежавшие к другим жанрам, книги, которым сам автор как будто не придавал особого значения и которые не считал успешными… Однако именно этими книгами до сих пор восторгаются знатоки weird fiction – и, кажется, эти книги заслуживают самых высоких оценок…

Фрэнсис Марион Кроуфорд родился 2 августя 1854 года в Италии, в Баньи ди Лука. Его отец, Томас Кроуфорд, американец ирландского происхождения, был скульптором. Мать, Луиза Уорд Кроуфорд, приходилась сестрой Джулии Уорд Хоу, знаменитой аболиционистке и феминистке. Томас Кроуфорд умер вскоре после рождения сына, и его супруга сочеталась браком с американским художником Лютером Терри.

Необычное имя Кроуфорда объясняется тем, что его назвали в честь богатого родственника, генерала Фрэнсиса Мариона. Будущий писатель учился в Америке, в Массачусетсе, в школе Св. Павла, и в Гарварде; но основное образование получал в Европе. Список учебных заведений, которые он посещал впечатляет: Тринити-колледж в Кембридже, Гейдельбергский университет, Римский университет. Кроуфорд до самой смерти оставался американским гражданином, называл Америку своим домом, но казался настоящим европейцем, космополитом, говорящим на многих языках. И это позднее повлияло на восприятие романов писателя и в Европе, и в Америке.

Чтобы изучать, а позднее и преподавать санскрит, Кроуфорд в 1879 году отправился в Индию. В течение двух лет он редактировал газету в Аллахабаде. В Индии он заинтересовался оккультизмом и различными восточными практиками – однако в Индии же стал католиком (приверженность римско-католической церкви Кроуфорд сохранил на всю жизнь. Вдобавок в Индии он задумал и вчерне написал свой первый роман, «Мистер Айзекс». Эта история о гипнотизме и суевериях вышла в свет в 1882 году, после того, как Крофорд в течение года занимался писанием статей и рецензий на заказ в Нью-Йорке и Бостоне. После успеха первой книги он вернулся в Италию, где и проживал до конца жизни; впрочем, в последние годы жизни на зиму он приезжал в Нью-Йорк. Популярность в каком-то смысле и погубила Кроуфорда – в 1898 году он совершил лекционный тур по всей Америке, здоровье его было подорвано этим напряжением; началось заболевание легких, которое позднее и свело романиста в могилу. Он умер 9 апреля 1909 года.

В 1884 году, в Константинополе, Кроуфорд сочетался браком с Элизабет Бирден, дочерью генерала Гражданской войны. У супругов было четверо детей: два сына и две дочери. На Вилле Кроуфорд в Сорренто писатель вел идиллическое существование в окружении родных и близких; светской жизни он чуждался, будучи человеком довольно скромным (это помешало музыкальной карьере – у Кроуфорда был прекрасный голос, и он даже подумывал о том, чтобы стать профессиональным певцом). Информация о светском обществе, которую Кроуфорд получал от своих близких, использовалась в романах для создания убедительного фона. Однако бесполезно искать прототипов конкретных героев – Италия и Америка у Кроуфорда равно условны, а «светское общество» предстает во всем своем многообразии и изменчивости.

Кроуфорд внешне был очень эффектен: шесть футов два дюйма, хорошо сложен, с золотистыми волосами в молодости и невинным восторгом от собственной внешности. Он знал с полдюжины искусств и ремесел, от фехтования до кузнечного дела; он мог приложить руку ко всему и все делал хорошо. Он любил театр и радовался постановкам по мотивам романов.

Кроуфорд был прежде всего романтиком и романистом. Его книги отличались сложными, запутанными сюжетами, но яркие характеры и точные детали обстановки были гораздо важнее. Кузина писателя, Мод Хоу Эллиот, отмечала, что он «был похож на хамелеона; он вбирал цвет своего окружения и сам красился в этот цвет.» Хью Уолпол называл его «первым и последним настоящим рассказчиком.» Уида (Луиза де ла Раме), возможно, самая проницательная из его критиков, бессознательно указала на главную слабость, а также на силу писателя, сказав, что он «всегда присутствует в своих книгах». Автора в них всегда слишком много. Двоюродный брат писателя заметил: «Паршивые овцы Кроуфорда очень черные, его герои – герои большого стиля... Так он видел людей. В реальной жизни он либо любил, либо страстно ненавидел. Его разум был подобен зеркалу. В нем он чаще всего видел свое собственное лицо».

Его книги с самого начала пользовались популярностью и приносили доход, но экстравагантность, щедрость и любовь к роскоши заставляли писателя усердно (даже слишком усердно) работать; Кроуфорд писал 5000 слов в день, выпуская не менее двух романов в год; так он работал почти до самой смерти, и количество не могло не пойти в ущерб качеству… Таланты, которым был в изобилии наделен Кроуфорд, тратились на пустяки, и за покровом живости и живописности скрывалась пустая, примитивная философия. Критики становились все суровее, самоповторы – заметнее, герои – стереотипнее. И после смерти писателя книги Кроуфорда почти сразу же вышли из моды; особенно это касалось популярных итальянских романов: «Сарацинеска», «Сант-Льяно» и «Дон Орсино»; последний успех был связан с романом, вышедшим сразу после смерти Кроуфорда, «Белая сестра» (книга неоднократно экранизировалась).

И даже оккультные книги Кроуфорда не вызывали особого энтузиазма. Артур Мэйчен в трактате «Иероглифика» так написал о «Мистере Айзексе»: «В определенном смысле это «чудесная книга», ввиду того, что в ней содержится описание событий, далеких от повседневного опыта; но достаточно прочесть книгу, чтобы убедиться, что автора не озаряло незримое вдохновение. Можно обнаружить некоторое знакомство с теософской «литературой», но не различить самого тусклого отблеска «иных вещей». Иные вещи? Ах да, это еще один синоним; но кто может дать точное определение неопределимого? Иногда оно сокрыто в птичьем пении, иногда – в запахе цветка, иногда – в суматохе лондонских улиц, иногда – в глубинах огромных пустых холмов. Некоторые из нас ищут «иное», с величайшей надеждой и полной уверенностью, в церковных песнопениях, другие обретают его в звуках музыки, в колорите картин, в сверкающих формах скульптур, в медитациях о вечной истине».

Однако постепенно стало ясно, что достижения Кроуфорда не имеют никакого отношения к «модным» романам. Исключительно важной для самого писателя была арабская фантазия «Халед», в которой мир «1000 и 1 ночи» становится своего рода магической реальностью, а превращения и чудеса складываются в удивительную мозаику, которая превосходит многие известные «ориенталистские» сочинения.

Готические элементы обнаруживаются не только в таинственных романах вроде «Грифенштейна», но и в исторических произведениях («Зороастр» и особенно «Пражская ведьма»), где прошлое становится пугающим и тревожным миром; нечто подобное совершила в своей исторической прозе Марджори Боуэн, тоже приблизившись к литературе ужасов.

И конечно, особое значение приобрели новели Кроуфорда, составившие посмертный сборник «Странствующие духи» (один рассказ, «Посланник короля», в эту книгу не вошел и долгое время не переиздавался). В своей статье 1929 года «Некоторые замечания по поводу рассказов о привидениях» М. Р. Джеймс высоко оценил сверхъестественную фантастику Кроуфорда. Джеймс заявил, что «Марион Кроуфорд и его ужасная история о «Верхней койке», которая (наряду с «Черепом, который кричал») является лучшей в его собрании сверхъестественных историй, занимает высокое место в ряду историй о привидениях». Рассел Уэйкфилд в эссе об историях о привидениях назвал «Верхнюю койку» Кроуфорда «самым лучшим» из таких рассказов. Но сочинения Кроуфорда мы вряд ли можем назвать антикварными; напротив, они скорее «современны» - в том смысле, в каком современны лучшие рассказы Э.Ф. Бенсона. И сегодня лучшие книги Ф. Мариона Кроуфорда возвращаются к нам.

Дональд Уондри. Сон: фрагмент

Александр Сорочан - 2 июня 2021 г


 Первый (и, как некоторые считают, лучший ) опыт Дональда Уондри в жанре weird fiction

Рассказы был напечатан в первом номере журнала У. Пола Кука "Recluse" - на соседних страницах опубликовано эссе Лавкрафта "Сверхъестественный ужас в литературе", а также произведения С. Лавмена, Ф.Б. Лонга и К. Э. Смита. Но рассказ Уондри рядом с ними не затерялся - текст и сейчас вызывает заданные автором эмоции. И он очень даже weird...


Сон: фрагмент


Весь день, в сумеречном сиянии зеленого солнца, которое пылало на мрачном небе, он пересекал выжженную и почерневшую пустошь в поисках Ломы. Весь день он шел по мертвой и совершенно безжизненной земле, и когда зеленое солнце село, он еще не покинул этой земли. Но когда солнце садилось, его умирающее изумрудное сияние на мгновение осветило какой-то лес далеко впереди. И путник направился туда.

Ночь вокруг него сгущаласьпо мере того, как садилось солнце, странныесумерки сменялись темнотой, а темнота превращалась в черный мрак, который смыкался над землей. Но странник не останавливался; он шел к лесу, ведомый тусклыми и незнакомыми созвездиями звезд, которые холодно и бело горели в небе над ним.

Долгое время он шел сквозь густую тьму, все время приближаясь к лесу, таившемуся впереди, и только когда он преодолел больше половины пути, темнота слегка расступилась, и огромное кроваво-красное солнце поднялось с восточного неба и бросило на землю мертвенно-бледное, искаженное сияние. Светило неслось по небу огромными скачками, окруженное разноцветным потоком спутников. Воздух застыл, тяжелый и затхлый, и в неземном свете красного солнца, казалось, все вокруг сочилось мириадами капель крови. Земля, прежде выжженная, приобрела пустынный вид и казалась совершенно безжизненной, как будто красная гниль проползла по ее камням и песку.

Странник продолжал идти, и он почти достиг леса, когда мчащееся вперед красное солнце опустилось со всеми своими спутниками. Но со всех сторон, с каждого из далеких горизонтов, взмыла вверх орда извивающихся комет, и истерзанный свод оживили зубчатые полосы света, беспорядочно и бесцельно несущиеся от горизонта к горизонту.

Сырой и темный лес вырисовывался впереди; справа и слева он тянулся бесконечной линией, пока не исчезал и не скрывался в далеком мраке. Странник бросился вперед. Через мгновение он уже пробирался сквозь гигантские деревья, которые поднимались все выше и выше. Темнота сгущалась и сгущалась по мере того, как ветви деревьев переплетались все теснее и теснее, пока небо окончательно не скрылось от взглядапутника, а угрюмые ветви не образовали прочную крышу над его головой. Он то скрывался в толще леса, то выбирался наружу, минуя сухие стволы, которые поднимались вокруг, и все время, пока он продвигался вперед, они становились все гуще и гуще. Появились лианы. И со всех сторон черного леса он слышал, как что-то хихикает в темноте; снова и снова до него доносился слабый шепот, и иногда он видел тени, выглядывающие из-за стволов деревьев. Неподвижный воздух наполнился тысячей звуков свистящего шепота, слабо стонавшего по всемулесу.

Но он продолжал идти вперед, и перед его глазами всегда стояло видение гибкой и стройной красоты потерянной Ломы. И ползучие растения становились все гуще и гуще, пока ему не пришлось продираться сквозь них, пока, наконец, он не вытащил огромный меч, висевший на боку, и не прорубил себе путь. И каждая лиана, которую он рубил, громко кричала, и с отрубленных концов капало мягкое, теплое вещество... Лес внезапно стал зловещим и губительным. Зловещие лианы коварно обвились вокруг его ног, и на всем протяжении его пути завывания все усиливались, заставляя лес откликаться волнами дьявольских звуков. Снова и снова толстые лианы цеплялись за него, как длинные когти какой-то огромной и волосатой руки. И когда он резал их, они выли, как изувеченные дети... Он еще быстрее рванулся вперед, и ветви еще сильнее хлестнули его. Его лицо покрылось царапинами и кровью от ударов ветвей, которые рвали его одежду и плоть и обвивались вокруг тела. Он отбился от них и, пошатываясь, пошел дальше.

И вдруг земля под ногами стала влажной. Он остановился - как раз вовремя. Ибо перед нимтянулась обширная, скользкая топь, простиравшаяся до тех пор, пока не исчезала в ночи впереди и по обе стороныот леса. Она начиналась у самой опушки, и даже по краю леса, тут и там, стояли сухие мертвые деревья, а местами лежали, гнилые,наполовину затопленные бревна. Насколько хватало глаз, направо и налево, болото простиралось в бесконечность. Он на мгновение задумался; он снова посмотрел на бревна, пни и редкие не поваленные деревья, которые поднимались через равные промежутки. Затем он бросился вперед.

Какое-то время идти было легко. Он шел по огромным стволам деревьев, лежавшим в иле, или перепрыгивал с пня на пень, или плавал через участки стоячей воды, покрытые светящейся зеленой слизью. Иногда он тащился по грязи, которая издавала хриплый всасывающий звук, когда он вытягивал ноги... казалось, будто здесь кормится стаяупырей. Раз или два ему показалось, что над головой промелькнула тень,широкая тень, как будто мимо пронеслось какое-то огромное ночное существо.... Он вздрогнул и споткнулся.

И он вышел на открытое пространство, покрытое коричневой грязтю. Не думая, он нырнул и поплыл вперед. Вся поверхность мгновенно ожила миллионами миллионов извивающихся фигур, которые роились в адском движении. Шипящие змеи убрались с его пути и оказались по обе стороны; холодные гадюки скользили по его спине и шее и извивались, как жирные черви в туше животного. Он нырнул под воду и плавал так долго, как только мог. Когда он поднялся, вода покрылась рябью от нарастающих волн, и огромные стаи змей заметались со всех сторон. Воздух испуганно задрожал в одном могучем шипении, которое исходило от собравшихся орд.

Когда, наконец, вода окончательно превратилась в грязь, и путник выбрался на гниющее бревно, он долго лежал, восстанавливая силы. Бурлящая масса рептилий постепенно утихла, а когда он снова двинулся в путь, все пропало. Наверху кометы покинули небо, и небеса стали пустыми и абсолютно безжизненными в ужасной черноте.

Час за часом он бороздил грязные болота и склизкую воду. От зловонных запахов этого места у него через некоторое время закружилась голова, но он продолжал бороться. Иногда он думал о том, чтобы выбросить меч, который тяжело и неуклюже висел у него на боку, но путник не расставался с оружием. Он не знал, с кем может встретиться.

Должно быть, он прошел много лиг, прежде чем неожиданно выбрался из болота. Он стоял на твердой земле, но лес кончился. Он лег на землю, чтобы дать отдых своему усталому телу, и беспечно оглянулся на болото. Откуда-то издалека донесся дрожащий вздох; пока он смотрел, что-то гигантское и ужасное поднялось из глубин и поднялось вверх. А на вершине парящей громады он увидел раскачивающуюся из стороны в сторону голову с одним огромным глазом, слепо поблескивающим в середине.

Через мгновение он уже был на ногах и бежал вперед, пока болото и чудовище не скрылись в сгущающемся мраке позади.

Земля была ровной и покрытой высокой травой или сорняками, которые мягко шелестели. И мягкий ночной ветерокначал усиливаться, издавая прерывистые вздохи и перешептываясьс травой в тростниковом шелесте. Жалобная музыка смутно доносилась из звучащей темноты, бесконечно мрачная, состоящая из странных, неясных гармоний и песнопений одиночества, как будто сама падшая страдаюшая душа плыла через камыши. Когда он проходил мимо, со всех сторон доносились ритмичные звуки, низкие и неуловимые, словно скорбная литания шепчущей травы. Вся равнина, казалось, плакала при его уходе, и его охватило желание помчаться по бездорожью и заглушить плач травы. Но перед его глазами вставала призрачная, нездешняя красота его Ломы: в одну страшную секунду звуки слились воедино и стремительными волнами устремились в кромешную тьму. И равнина была как нечто, прожившее отведенный срок и умершее.

Извилистым и трудным стал его путь вскоре после этого, когда равнина резко оборвалась у гряды холмов. И как только он оказался среди них, темнота снова начала светлеть. К тому времени, когда он пересек холмы, бледная, огромная луна пересекала небо, как разлагающееся существо, которое бежало, спасаясь из чуждых, черных глубин небес. Она отбрасывала бледный свет, болезненный и смертельный, на всю землю; его бледные лучи подчеркивали силуэты тощих деревьев на фоне неба; он покрывал мягким и толстым слоем белой гнили все, к чему прикасался. И в мертвенной бледности этого света странник казался ходячим трупом. Безымянный страх начал прокрадываться в его душу, и он быстрее пошел к горам, возвышающимся за холмами. Абсолютное одиночество и тишина воцарились над унылой пустошью. Земля, которую пересек путешественник, слабо светилась далеко позади, но он ни разу не обернулся, чтобы взглянуть на небосвод, но все было совершенно безмолвно и пустынно, не было ничего, кроме черноты и убывающей на западе луны. Только ровный низкий звук его шагов нарушал ужасающую тишину; все, что простиралось со всех сторон, насколько он мог видеть, словно сговорилось создать у него ощущение мельчайших деталей, затерянных в бесконечности, которая простиралась вверх и наружу, в пустоту над головой.

И по мере того, как странник поднимался по тропе, которая теперь извивалась у подножия гор, скалы и деревья каким-то неописуемым образом начали поглощать падающий на них свет, пока не начали медленно разлагаться. И по мере того, как странник продолжал путешествие, ему казалось, что они изменили свои положения... словно для того, чтобы преградить ему путь. Он коснулся камня. Дрожь страха пробежала по его телу, потому что камень был живым... он дышал, как какая-то чудовищная жаба. Во внезапном приступе гнева странник схватил меч и ударил им по скале. Она была рассечена так, что развалилась напополам. И как только меч коснулся камня, тот издал пронзительный визг. Из его сердцевины высыпало множество червей.... И скалы начали приближаться к нему, как ползучие желеобразные твари, и деревья сдвинулись со своих мест. С трудом переводя дыхание, он взмахнул мечом. Он ничего не мог поделать. Мокрые, холодные твари собирались вокруг него и поползли вверх по ногам... Мертвые ужасы ласкали его плоть...

И в отчаянии он подумал о Ломе: перед его мысленным взором возник образ ее стройного, гибкого тела и полузакрытых мечтательных глаз...

Вздрогнув, он пришел в себя. Скалы и деревья были неподвижны и безжизненны. Луна зашла во всей своей бледной мертвенности.

Несколько часов он бездумно блуждал. Тропа неуклонно поднималась и вилась среди огромных гор, которые возвышались со всех сторон. Воцарилась тьма, но дорога отчетливо различалась.

Только когда он поднялся почти до вершины центрального хребта, мрак снова стал светлее. Перед ним вырисовывался чашеобразный круг гигантов, над которым висело слабое и почти неосязаемое фосфоресцирующее сияние, подчеркивавшее величие огромных и могучих пиков. Но он остановился не для того, чтобы осмотреть сцену; он пошел по тропинке, которая вела через расщелину в чаше к самой глубине впадины.

Свет мерцал повсюду и, когда он проходил мимо, казалось, сгущался. Воздух внезапно наполнился неописуемым предчувствием. Как будто прибытия странника здесь ждали.

Дойдя до середины чаши, он остановился, а когда остановился, все началось. Медленно дрейфующее свечение ожило и устремилось к стенам гор волной, сметающей все на пути. Там огромное пятно света собралось и сгустилось, и вокруг него, в большом круге, появилась низкая, бегущая линия пламени. Через мгновение круг был завершен, и свет поднялся вверх. Почти прежде, чем странник успел пошевелиться, твердая стена холодного сияния вспыхнула вокруг него, поднимаясь огромными волнами.

И весь свет был пламенем, и все пламя было золотом.

И вот послышался звук, слабый звук, похожий на стон далеких вод, в то время как все выше, выше, выше поднимались по кругу жидкие волны света.

И весь свет был пламенем, и все пламя было багрянцем.

И отдаленный стон становился все громче и громче, поднимаясь в нарастающем реве могучих воюющих морей. Свет начал сходиться воронкообразным сводом над его головой, увлекая за собой все более густые волны.

И весь свет был пламенем, и все пламя было зеленью.

Титаническая волна заполнила воздух, оживая в ускоряющемся движении, и раздался громовой рев, как будто все миллиарды миллиардов вод всех миров прогремели с уничтожающим пространство грохотом, засасывая раскалывающиеся звезды в бездну. И запертое пламя наверху начало вращаться, пока не закружилось яростно и смятенно в искривленном вихре меняющегося сияния.

И весь свет был пламенем, и все пламя было чернотой.

И громадный и ужасный вопль безводных и безбрежных бурь с ревом и оглушительным грохотом устремился к воронке. Воронка внезапно расширилась и удлинилась, а затем расступилась, образовав водоворот вокруг огромной пустоты, которая вела в открытый Космос. Далеко вверху чернота неба двигалась и текла могучими реками черного цвета, которые бешеными змеями стремились к воронке.

Путник стоял, ошеломленный и оглушенный страшным громом мятущихся в пространстве ветров и необоримыми силами, бушующими в дикой ярости вокруг. И инстинктивно он закричал:

“Лома! Лома!”

Пламя сомкнулось в едином порыве. Одним огромным, сплошным огненным столбом оно взмыло вверх. Путник проследил, как оно возносится на многие лиги, становясь все длиннее и сильнее. И ему показалось, что вокруг вершины огненного столпа появилось еще более яркое сияние, и там появилось… нечто.

“Лома! Лома!”

Все завывающие ветры хлынули вниз и бросились в стороны, кружась вокруг столба пламени, окружая его стремительной чернотой. Он попытался пошевелиться, но не смог. И все-таки, казалось, ждали только его, и вся колонна застыла на пронзительном ветру, словно в ожидании. Они ждали… ждали…

Но он не двинулся с места.

И башня пламени, которая на мгновение замерла, взмыла вверх, в вечную черноту над головой. Но странник стоял неподвижно. И грохочущие, безумно несущиеся порывы ветра мстительно неслись вниз и окружали него. Он чувствовал себя раздираемым миллионом потоков, борющихся, разбивающихся волн; и шум всех огромных морей наполнял его уши. И он споткнулся, сметенный суровым, порывистым ветром.

“Лома! Лома!”

Но поднимающиеся ветры помчались вверх вслед за летящим столбом пламени. Далеко вверху он увидел живой поток огня, который устремился наружу. Вокруг него кружились и крутились воронки взрывов, и все вокруг стало черной бесконечностью кричащей тьмы, которая мчалась за струящимся пламенем.

“Лома! Лома!”

Но ему отвечали только страшные насмешки исчезающих ураганов… шипение могучего моря, которое омывало все более и более далекие берега… умирающее эхо космического шепота, которое исчезало в небытии.



Брюс Дьюри. Кто такой "Дик Донован"?

Александр Сорочан - 10 мая 2021 г

 Судьба детектива из Глазго и его создателя, сочинителя криминальных рассказов и страшных историй - в изложении Брюса Дьюри

«Дик Донован» - псевдоним Джойса Эммерсона Престона Мэддока (28 мая 1842-23 января 1934); этим именем подписано почти 300 детективных и криминальных рассказов и 28 романов, созданных в период с 1889 по 1922 год. Мэддок также сделал успешную карьеру в журналистике; он писал романы; исторические труды и художественные очерки; путеводители и довольно эгоцентричную автобиографию. Отнюдь не подражая Конан Дойлю и Шерлоку Холмсу, вымышленный детектив Мэддока предшествовал сыщику с Бейкер-стрит и какое-то время был столь же популярен. Некоторые из его рассказов появились в «Стрэнде» одновременно с ранними рассказами о Холмсе. Хотя критики считают «Донована» очень важным для жанра детективных историй, истории о нем работы чрезвычайно трудно найти и они почти забыты.

Любопытно, что “Джойс Эммерсон Престон Мэддок” – тоже псевдоним. Мэддок получил при рождении куда более прозаическое имя, “Джеймс Эдвард Престон Мэддок”. Мэддок был во всех отношениях таким же колоритным персонажем, как и его герои; богатый жизненный опыт подпитывал его фантазию. Родившись близ Саутгемптона, Англия, в семье Джеймса Мэддока и Элизабет Престон, он в 14 лет отправился в Индию, чтобы жить со своим отцом, морским капитаном, и попал в самую гущу индийского мятежа; он плавал по Китайским морям и пировал с каннибалами; добывал золото в Австралии, посещал Америку; жил во Франции и Швейцарии; занимал различные журналистские должности (в том числе иностранного корреспондента); основал и/или редактировал ряд изданий; стал отцом восьмерых детей; когда началась Первая мировая война (ему было тогда за 70), стал Специальным констеблем; дожил до глубокой старости и умер в 91 год.

Среди его персонажей были не только Дик Донован, детектив из Глазго, но и агент русской секретной службы Майкл Даневич, Винсент Трилл из Детективной службы, частный детектив Тайлер Татлок и судебный криминалист Фабиан Филд. Сегодня его рассказы ужасов более известны, чем детективные сочинения, благодаря частым переизданиям, и то, что он считал своей “серьезной” художественной литературой и историческими произведениями, целиком и полностью сдано в архив истории литературы.

Мэддок написал более 180 рассказов с участием Дика Донована; эти истории собраны в 14 сборниках (плюс иностранные издания), но писатель использовал тот же псевдоним для других, не связанных между собой работ, по-видимому, потому, что имя “Дик Донован” представляло большую коммерческую ценность, нежели его собственное, хотя сам Мэддок считал детективные рассказы слабыми и уступающими его “настоящим” произведениям, так же как Конан Дойл чувствовал, что Шерлок Холмс затмевает его более серьезные произведения.

Мэддок не был первым писателем, который использовал имя детектива в качестве псевдонима – то же было в историях Хонимена о “Джеймсе Макгоуэне”, и многие наживались на издательском успехе реального Джеймса М’леви, эдинбургского детектива, - но Мэддок вполне мог сделать подобное использование псевдонима базовой жанровой техникой. Позже прием использовали его американские коллеги, такие как Эллери Куин и Хэнк Дженсен.

Результаты Мэддока были, откровенно говоря, ошеломляющими:

• 184 детективных рассказа «Дика Донована»;

• 57 детективных рассказов не о Доноване (но с «Диком Донованом» в качестве автора);

• 12 документальных криминальных историй (не считая Притчарда-отравителя в книге «Наконец-то схвачен!»);

• 37 рассказов ужасов;

• 28 романов, написанных под именем «Дика Донована» (отнюдь не все они были криминальными или детективными)

... и под именем Д. Э. П.  Мэддок:

• 19 романов;

• 3 сборника рассказов;

• 12 исторических сочинений;

• 4 монографии по истории;

• 7 путеводителей;

• автобиография;

• по крайней мере, один антифранцузский памфлет;

• издания «Сэвидж-клаб» (редактор).

Многое было создано, когда Мэддок работал практически с полной нагрузкой на различных журналистских или редакционных должностях. И еще, возможно, существуют другие рассказы Дика Донована, не вошедшие в сборники. В любом случае, по сравнению с этой продукцией одного человека 60 рассказов Конан Дойла о Шерлоке Холмсе кажутся незначительными.

Еще до того, как Холмс появился в печати, Мэддок писал хорошо известные, читаемые и чрезвычайно популярные детективные сочинения под именем «Дик Донован». Первый рассказ о Холмсе «Скандал в Богемии» был напечатан в «Стрэнде» в июле 1891 года, а два предшествующих рассказа вышли в других изданиях в декабре 1887 и 1890 годов. Но самые ранние рассказы Дика Донована публиковались в периодике, прежде чем были собраны в книге 1888 года «Охотник за людьми».

«Донован» впервые появился в «Стрэнде» в июле 1892 года, сразу после окончания первой серии рассказов Конан Дойла о Шерлоке Холмсе. Но Дик Донован предшествовал Холмсу и уже был популярным детективным персонажем, чьи похождения описывали в различных изданиях до того, как первые пятнадцать рассказов появились в книге «Chatto & Windus» «The Man-Hunter: Stories from the Notebook ofa Detective» (1888). «Охотник за людьми» пользовался популярностью и в следующем году вышел в Америке, хотя то, что тамошние читатели знали о Глазго и Лондоне, само по себе представляется загадкой. Возможно, ради заокеанского признания и завоевания более широкой аудитории, Мэддок “де-локализовал” многие из более поздних историй; их действие могло происходить и в Чикаго. За первым сборником последовало еще 13 – в промежутке между 1889 и 1896 годами (плюс сборники реальных преступлений и истории ужасов); это означает, что Мэддок писал по рассказу в неделю, в дополнение к другой работе, включая должность штатного журналиста в Данди.

Отсюда следует, что увлечение короткими детективными рассказами уже прочно укоренилось к тому времени, когда появился Холмс.

Дика Донована, как и Шерлока Холмса, часто считали реальным человеком, и он получал множество писем, в которых его просили проявить детективные способности; в одном письме женщина из Брайтона попросила его проследить за своим мужем.

Редактор «Стрэнда» (Герберт Дж. Смит, который позже женился на старшей дочери Мэддока Дороти, несмотря на то, что был старше ее на 27 лет) использовал Донована в качестве замены Конан Дойла после выхода первой серии рассказов о Холмсе в 1891-92 годах. Рассказы Донована, появившиеся в «Стрэнде» в 1892 году, отличались от обычного канона Донована - три из них довольно шаблонны и сенсационны. Первым, в июле, был «Череп с драгоценностями», в августе за ним последовала «История Кошачьего глаза», в сентябре - «Тайна Черного братства». Четвертым рассказом стала ноябрьская «Комната теней». (В октябрьском номере вышел детектив Гранта Аллена «Великое похищение рубина»).

В примечании, появившемся в «Стрэнде» в конце первого рассказа Донована, говорилось:

Заметим, что в этом месяце не появилось ни одного детектива мистера Конан Дойла, повествующего о приключениях знаменитого мистера Шерлока Холмса. Мы рады сообщить, что в публикации этих рассказов будет лишь временный перерыв. Мистер Конан Дойл сейчас занят написанием второй серии, которая будет начата вскоре. В течение короткого промежутка времени будут опубликованы замечательные детективы других выдающихся писателей».

Редакторы явно понимали, что публика жаждет ежемесячной порции детективов. Примечание к октябрьскому приключению Донована содержало уверения в том, что:

«В следующем месяце появится первое из новой серии Приключений Шерлока Холмса».

***

Из рассказов и книг мы мало что можем узнать о Доноване - человеке. Мэддок позаимствовал имя сыщика из протоколов полицейского суда восемнадцатого века, но нам очень мало известно о характере или происхождении Донована.

Честно говоря, Донован кажется немного аморфным, но это можно объяснить интересами Маддока и смыслом рассказов, который сводится к сюжету и поиску преступника, а не к истории личности главного героя. Дик Донован был средством, чтобы рассказать о событиях от первого лица, а не центром исходного повествования, как это было в случае с Шерлоком Холмсом, Раффлсом, Аланом Квотермейном или Бэтменом. Кроме того, в 1880-х годах не было такого интереса к уголовному изучению внутренних демонов, который очевиден в детективах современных писателей, в романах о Ребусе или Алексе Кроссе. Одного сюжета было вполне достаточно.

С другой стороны, мы знаем, что Донован начал работать полицейским в Лондоне (поначалу в отделении в Ист-Энде), но большую часть своих дел раскрыл в Глазго; что он свободно владел по крайней мере пятью языками; был (как и многие другие вымышленные сыщики) мастером маскировки и опытным агентом, работавшим под прикрытием; что он не стеснялся работать частным сыщиком за плату; что он физически силен и хорошо подготовлен к схватке. Есть противоречивые указания относительно того, является ли он англичанином, шотландцем или ирландцем, поскольку он с легкостью принимает любую из этих версий – и намекает на несколько других. Конечно, это все сюжетные приемы, введенные Мэддоком без подкрепления или объяснения, для дальнейшего развития конкретной сюжетной линии. Непонятно, как и почему Донован изучил столько языков и говорил на них очень бегло и без акцента. И где именно он выработал способность к маскировке, остается загадкой - то же самое касается и Шерлока Холмса, хотя мы отчасти ожидаем и принимаем, что его таинственное, но, по-видимому, занимательное прошлое вполне могло объяснить и такой опыт, наряду со знанием немецкого языка, химии и сигар, которые он продемонстрировал еще в «Этюде в багровых тонах».

В первых двух рассказах («Драгоценный череп», июль 1892 года, и «История кошачьего глаза», август) Донован выдает себя за водопроводчика, священника, французского ремесленника и марокканца. В книге «Наконец схвачен!» он с легкостью принимает облик друга сбежавшего убийцы, родственника несчастной дворянки, упрямого служащего универмага с острова Скай и умеренно жуликоватого немецкого торговца. Если бы Доновану понадобилось сыграть роль опытного альпиниста и разобраться в диалекте пушту, астронавигации или мейсенском фарфоре, Мэддок сделал бы все это, не утруждая себя объяснениями.

Мэддок, очевидно, испытывал склонность к таким элементам, так как один из его героев, Кэлвин Сегг, говорит на еще большем количестве языков куда свободнее, чем Донован, и регулярно получает награды от иностранных правительства.

***

Мэддок, как и Дойл, наделил своего детектива способностью к логическим рассуждениям, но логика или разум редко фигурировали в более сенсационных сюжетах. Как детектив, Донован демонстрирует скорее кропотливую, чем вдохновенную работу, и делает выводы, основываясь на уликах, собранных на месте преступления, или на допросах, а не на полетах воображения. Слишком часто, однако, Донован заранее решает, кто виновен, и начинает оправдывать свое суждение, обычно к смущению начальства, других полицейских, жертв преступления и других действующих лиц. Читатель часто чувствует, что такое отношение (“я же тебе говорил”) может превратить сыщика в какого-то хвастливого педанта. Но, возможно, Мэддок хорошо представлял своих читателей из низшего класса, не столь высоколобых, как читатели Дойла; он полагал, что публике не понравится расстроенный и сбитый с толку герой. Донован не стесняется говорить директорам железных дорог или банковским чиновникам или даже старшим полицейским, что он разбирается в деле лучше, чем они; но обычно сначала позволяет им делать, что они захотят, держа порох сухим до тех пор, пока не наступает развязка – там сыщик разъясняет все дело, а его твердолобые соперники терпят поражение. В ХХ веке Дика Донована, как и Холмса, наверняка сочли бы склонным к аутизму.

Хотя эти истории (и сам Донован) демонстрируют скорее настойчивость, чем блеск, они задали ряд тенденций для последующих полицейских хроник. Донован разумно использует те улики, которые Мэддок ему подбрасывает, и идет в ногу с новейшими методами судебной криминалистики. В одной истории он сравнивает волокна волос под ногтями жертвы убийства с волосами на бороде подозреваемого. Использование дедуктивной логики и непреклонной настойчивости - это метод Донована; он может посвятить целую неделю работе под прикрытием в универмаге, чтобы обнаружить кражу некоторых предметов («Все ради любви») или провести несколько дней и ночей в лагере на Пламстедских болотах («Охота на убийцу»), хотя автор и подкидывает ему случайные совпадения или немного везения. Те, кто знаком с работами Иэна Рэнкина, Ф. Д. Джеймс и Дугласа Джардина, могут обнаружить, что рассказам Донована не хватает информации о персонажах и сценического освещения, и Донован кажется слегка плоским по сравнению с Далглишем, Ребусом, Морсом, Скиннером и прочими.

Эти истории также резко контрастируют по тону с богатством географических деталей в (реальных) рассказах М’леви и (вымышленных) Джеймса Макгована, где Эдинбург предстает практически самостоятельным персонажем. Обстановка Глазго наиболее красочно описана в «Охотнике за людьми». Позже локальный колорит становится менее заметным и в значительной степени неуместным. Возможно, Мэддок понял, что ограничивает рынок сбыта своих историй, особенно когда речь шла об искушенных читателях “Стрэнда”; он придумал для Донована лондонское «прошлое», чтобы рассказывать истории о столице и приключениях за границей.

В более повседневных рассказах «Из записной книжки детектива» Донован обычно является главным героем, но иногда выступает, как Хичкок, как рассказчик, сообщающий нам о преступлениях и преступниках. Разнообразие незаконных действий и их исполнителей велико, и истории варьируются по тону от реалистичных полицейских рассказов и отчетов о делах до откровенных мелодрам, связанных с черной магией, таинственными восточными злодеями вроде Фу Манчи, угрожающими тайными обществами (снова!), зловещими владыками преступного мира и т. п. Поначалу Донован работает на улицах и занимается обычными делами, как простые детективы из Глазго или Лондона. Его противники в начале карьеры – почти те же, что и у других полицейских из криминальных историй: мелкие воришки, сбежавшие убийцы, обидчики детей, шулеры и “подтасовщики”, мошенники, иностранные фальшивомонетчики, грабители почтовых поездов, безжалостные убийцы, бандиты вроде Фейгина и их сообщники, пропавшие наследники огромных состояний и так далее. Но даже в самых ранних рассказах и сборниках (“Охотник за людьми” и «Наконец схвачен!») иногда встречаются намеки на удивительные обстоятельства поздних рассказов о Доноване - призраки; вор по прозвищу «Валет пик»; пресловутый злодей Чарльз Пис. Мэддок также не упускал возможности воспользоваться новейшими сенсациями и поделиться с нами своей мудростью о таких происшествиях, как дело Причарда-Отравителя.

Это был и литературный оппортунизм, и высказывание excathedra - почему бы великому детективу Дику Доновану не иметь представления об одном из самых печально известных убийств того времени? - но чаще всего Мэддок просто набивает себе цену, стоит ему уловить намек на сенсацию - читающая публика легко заметит фальшивку. Позже Мэддок проделывал то же самое в случае с ирландским фальшивомонетчиком Пиготтом и другими мошенниками.. Что касается литературных достоинств: хотя рассказы Дика Донована всегда развлекают, не все они читаются блестяще и могут показаться даже устаревшими, как, скажем, рассказы Лесли Чартериса о Святом или даже истории о Раффлсе. Но все равно нас ждет встреча с произведением, которое некогда было оригинальным. Фильмы братьев Маркс и книги о Джеймсе Бонде теперь кажутся банальными, потому что они были первыми, а все остальные рабски копировали их. Они также связаны со своим временем.

Итак, набейте трубку, наденьте тарбуш и куртку, зажгите газовую лампу и наслаждайтесь… перед вами первый, величайший... Детектив из Глазго, Дик Донован - Охотник на людей!


Страницы

При перепечатке материала ссылка на этот сайт, как на источник, обязательна. Если используете отрывки текста как аргументацию к своим собственным последовательностям рассуждений, обозначайте, пожалуйста, пределы цитирования. В противном случае автор сайта оставляет за собой права добиваться снятия публикации либо исключения нарушителей обозначенного требования из поисковой выдачи.
Дело в том, что на этом сайте размещены либо строго авторские материалы, то есть написанные без помощи рефератов, копирайтеров и нейросетей и специально для этого сайта (в исследовательских целях), либо материалы явно обозначенные как «перепечатки» со строгим указанием источника. «Найдено на просторах интернета» и «взято из Яндекс-картинок (c) — не про нас» :). Поэтому в этом моменте автор надеется ещё и на взаимность.

Нашли ошибку, хотите дополнить, исправить конкретное место в тексте, на этом сайте:
CTRL+ENTER ex. Orphus (орфография и обратная связь SZfan.ru)
Подписка на SZfan.ru — издательство «Северо-Запад», фэнтези и фантастика сбор новостей
English-language part of the site
Версия SZfan.ru на английском языке
Краткая версия сайта на английском

CTRL+ENTER ex. Orphus (орфография и обратная связь SZfan.ru)

Помощь сайту

Поиск по сайту

Популярное и избранное

Популярное

  1. Интервью с Денисом Гордеевым.

  2. — Смотрим переиздание «Братства Кольца» в стилистике оформления коробочной версии и иллюстрациями Дениса Гордеева.

Избранное

  1. — Раздел «Мастерская»: делаем суперы в стиле серий SF и fantasy лучших книг жанра, «реставрируем» оригинальные суперобложки.

    Мастерская: стилизация суперобложек

  2. — Читаем интервью с персоналиями издательства Северо-Запад.

Обновления на SZfan.ru

Дополнительно

Сбор информации

Навигация по сериям

Обсудить сайт

You are not authorized to access this content.

Сервисы сайта

В дополнение

Перепечатки. Дата оригинального материала в заголовке.

Комментарии Disqus

Подписаться на новости по RSS

Сделал Исаев М. А., 2014(2011)-2021
(контент и разработка сайта)

Быстрая коммуникация:
группа сайта SZfan.ru Вконтакте»SZfan.ru Вконтакте,
— личное сообщение на Фантлабе.
Плюс комментарии: Telegram, Youtube.
Старый добрый e-mail для связи isaev@bk.ru
Орфографическая ошибка в тексте:
Чтобы сообщить об ошибке, нажмите кнопку "Отправить сообщение об ошибке". Также вы можете добавить свой комментарий.