Сборщик RSS-лент

 

Один из последних сериалов Лина Картера - "Terra Magica"; эта тетралогия - изящное и ироничное признание в любви к литературе фэнтези и weird fiction, обращенное к классикам жанра: от Ариосто до Т.Х. Уайта, от Э. Лэнга до Дж. Вэнса. Конечно, Лин Картер не зря прочитал многие тысячи книг, и знакомство с рыцарскими романами отразилось в книгах о Кезрике и его друзьях. Но необязательно перечитывать Ариосто, чтобы получить удовольствие от рассказов о приключениях занятных и удивительных - и, конечно, исключительно достоверных... Первая часть романа "Кезрик" предлагается сегодня Вашему вниманию.

Рыцарь из Драгонружа   I

НА КРАЮ МИРА

 Прошло много веков с тех пор, когда хоть один звук, кроме жалобного ветра, нарушал тишину, царившую здесь, на Краю Мира. И заслышав отдаленный стук копыт, Дракон пробудился ото сна и замер.

Копыта означали появление лошади, а лошадь указывала на присутствие всадника, а это означало — посещение Человека.

Для существ драконьей породы, таких как Дзораг, «Человек» — это значило «Пища». Дракон открыл левый глаз, озарив пещеру алым светом. Боги, которые перенесли его сюда в самом Начале, чтобы он мог вечно охранять мост, перекинутый через звездную бездну между этим миром и следующим, конечно, позаботились, чтобы он никогда не страдал от мук голода. Прямо над входом в его пещеру они посадили странное дерево Дедаим, чьи бессмертные ветви всегда приносили ужасные плоды в виде человеческих голов. Для Дракона нет вкуснее лакомства, чем голова, поэтому Дзораг никогда не голодал. Но с годами эта однообразная диета ему несколько приелась. Он часто видел сны, и в его драконьих снах появлялись сочные видения рук, или ног, или даже ступней.

Поэтому цокот копыт, разносившийся по Краю Мира и раздававшийся все ближе к его пещере, не оставлял Дзорага безразличным. Все, что могло нарушить однообразие обеденного меню, вызывало у Дракона интерес, и поэтому он открыл второй глаз и выглянул из своего логова на крутую и узкую тропинку, которая вилась от его порога к Краю мира наверху.

Когда он раскрыл второй огромный глаз, сернисто-багровое свечение в пещере стало сильнее. Свет мерцал на тяжелых золотых кольцах и на старинных монетах, на которых были вырезаны картуши фараонов, забытых еще до того, как возникла Ниневия, и имена династий, исчезнувших и уцелевших лишь в преданиях. Он сверкал на грудах и холмах драгоценных камней, на тысячах украшений, разбросанных повсюду — на бриллиантах, рубинах и топазах, жемчугах и аметистах, изумрудах и опалах, сапфирах и гранатах и на многих других камнях, неизвестных даже изучающим минералы. Ибо пол пещеры Дзорага был устлан сокровищами: камнями, коронами и слитками в невообразимом множестве. И великий Дракон лежал, сонно свернувшись, на этом богатстве, как птица-мать на своих яйцах, ибо драконы плохо спят на холодном камне.

Стука копыт больше не было слышно, и Дзораг подумал, не проехал ли всадник мимо него, направляясь на север, в Империю Пресвитера Иоанна, или на юг, в Далекий Китай, во владения Великого Чама. Но он догадался, что всадник уже спешился и обмотал поводья своего коня вокруг узловатых и волосатых корней дерева Дедаим там, где оно нависало над Краем Мира, и что скоро Человек будет медленно спускаться по опасной тропинке, ведущей к его двери.

Поэтому Дзораг ждал, терпеливо и с любопытством. Ибо прошло очень много времени с тех пор, как в последний раз посетитель являлся сюда, в одинокое логово на самой границе и на окраине Терра Магика (мира, который лежит так же близко к нашему, как одна страница в книге от другой, мира, историю и географию которого наши поэты и мечтатели, рассказчики историй иногда видят в своих самых глубоких снах).

Тот последний несчастный посетитель был Героем … как же его зовут? Не Зигфрид, конечно; что-то с буквой «т», подумал Дракон. Он не мог вспомнить, это происходило так давно. Но череп и одна из обглоданных бедренных костей лежали в углу под грудой корон.

Великие ветры воют над Краем Мира, и если не проявить подобающей осторожности, они сорвут вас с ног и закружат в пространстве, и вы будете падать, падать и падать вечно, потому что у этой бездны нет дна — просто нет дна. Здесь есть о чем призадуматься.

И Кезрик очень много думал об этом, осторожно спускаясь по узкой, крутой и опасной лестнице, которую боги вырезали в твердой скале на Краю Мира и которая вела вниз от волосатых, отвратительных корней чудовищного дерева Дедаим к широкому каменному порогу перед входом в логово дракона.

Ветер свистел вокруг него, игриво трепал его локоны и дергал за плащ, который хлопал за спиной Кезрика, как крылья огромной летучей мыши. Странно было думать, что эти самые ветры зародились на какой-то далекой планете — на Альтаире, возможно, или на Бетельгейзе, — но так оно и было. Они хранили горький привкус, эти звездные ветры, от них исходил металлический запах озона из далеких туманностей, жалящий аромат фосфора, возможно, появившийся от падающих звезд, и горький дух молний.

Отсюда он мог видеть устрашающую арку, которая служила Мостом Между Мирами — могучий изогнутый виадук из укрепленных камней возносился от крыльца Дракона, чтобы исчезнуть из виду среди звезд. По этой огромной дороге путешествуют духи королей, святых и героев, направляясь в следующую жизнь.

Но от холодного ветра у Кезрика слезились глаза, а от вида этой бесконечной каменной арки кружилась голова. Он прислонился к стене и потер глаза, глядя вниз.

Синее небо под ним багровело во тьме.

Далеко внизу мерцали драгоценные огни — звезды, неизвестные людям и еще не обретшие названий.

Под его ногами сверкал Южный крест.

Затем красноватый свет из широко раскрытых глаз Дракона упал на Кезрика, и человек оказался у подножия лестницы. Боги предусмотрительно снабдили героев железными перилами, чтобы те могли на что-то опереться, когда встретятся с Дзорагом. Кезрик оперся о перила и подтянул перевязь так, чтобы меч в ножнах лежал под рукой, но был спрятан в складках плаща.

Он посмотрел на Дракона, который все это время сонно разглядывал гостя двумя полуприкрытыми глазами, похожими на жерла печей.

Голова Дзорага была такой огромной, что полностью заполняла вход в его пещерное логово, так что он не мог выйти наружу. А вход в пещеру был так огромен, что в нем можно было бы построить собор, не повредив ни одной резной фигуры святого, ни одного шпиля.

Зеленая, покрытая мхом от старости, эта огромная голова, поросшая лишайниками, как древний валун, истерлась и обветрилась так, что чешуя на ней стала тусклой и бледной.

— Приветствую тебя, Человек, — медленно произнес Дзораг низким голосом, скрипучим от недостатка практики. — Ты что, герой?

Этот вопрос заставил Кезрика рассмеяться, а смех заставил его забыть о страхе.

— Что до этого, о прадед, — учтиво ответил он, — нам придется подождать конца моих приключений, чтобы узнать ответ.

— Я имею в виду, ты пришел с той же целью, что и герои? Которые часто убивают нас, представителей драконьего рода, — сказал Дзораг.

Кезрик покачал головой, взъерошив рыжие локоны.

— Нет, прадед; и еще осмелюсь заметить: когда и если я начну карьеру убийцы чудовищ, то выберу кого-то более мелкого, чем ты.

Дракон слегка улыбнулся этому ответу, но подозрение все еще таилось в нем.

— Может быть, — прогрохотал он, — но я чувствую на тебе привкус волшебной стали, и разве это не меч висит у тебя на боку, плохо скрытый под плащом?

Кезрик признал, что так оно и есть.

— И именно по поводу мечей я пришел сюда, потому что хотел бы получить ответ на один вопрос от тебя, слывущего мудрейшим из всех сотворенных существ, так как ты, по слухам, самый старый.

— Прошу тебя, подойди поближе, — лукаво предложил Дракон, — чтобы нам было легче разговаривать, не повышая голоса.

Кезрик усмехнулся и покачал головой.

— Отсюда я тебя прекрасно слышу, — сказал он. — И никогда не следует подходить слишком близко к челюстям Драконов, даже таких вежливых и гостеприимных, как ты.

Дзораг что-то проворчал и пошевелился, переместив свой огромный вес. Молодой рыцарь был недосягаем даже для его языка, который был длиннее, чем вы могли бы подумать, и служил также средством, с помощью которого дракон иногда добывал себе на обед Героя.

— А что я могу знать о мечах? — спросил Дзораг немного раздраженно. — Они — древнее проклятие моей расы, и я проклинаю тот день, когда был выкован первый из них! Хрисаор — вот его отвратительное имя; Мульцибер сделал его для Юпитера, чтобы использовать в своих войнах против титанов... Или он был выкован Гефестом, чтобы Один использовал его против Ледяных гигантов? Я многое позабыл о тех днях, ибо память моя уже не та, что прежде...

Юноша почувствовал легкий трепет при встрече с такой древностью.

— А ты действительно достаточно стар, чтобы помнить богов, прадедушка?

Дзораг сонно моргнул.

— Молодой господин, я помню богов, которые были до богов, и богов, которые царствовали до них. Династии небес так же бесчисленны, как и династии земли: просто они существуют немного дольше. Всех их в конце концов побеждает Время, ибо Время побеждает все, что когда-либо было, есть или будет; за исключением, конечно, только меня самого, потому что боги, создавшие меня, позаботились, чтобы между мной и Временем всегда существовало перемирие.

Зеленые глаза Кезрика задумчиво блеснули. Он поразмыслил о том, как бы ему повернуть ход разговора к делу, ради которого он сюда пришел.

— Я слышал, мудрецы говорили, что Дракон Дзораг знает все, что только можно знать, — сказал он, — будто ты сидишь здесь, на Краю Мира, и мечтаешь о медленно текущих веках, и все знания в конце концов приходят к тебе, когда весь остальной мир забывает о них.

— Я был здесь в самом Начале и буду здесь до самого Конца, — сонно пробормотал Дракон. Его тяжелые веки опустились, заслоняя блеск могучих глаз, словно затворяя железные двери кузницы. Он слишком долго спал, чтобы долго бодрствовать; он привык спать.

— Я помню первое дерево и первое облако, если уж на то пошло. Я — самое Древнее Существо на свете, ибо я был первым существом, созданным после самого мира. Ах, и Первая Звезда… О, она была просто прекрасна! … образец и идеал всех звезд, которые существуют ныне... В наши дни таких звезд больше не увидишь.

И Дзораг погрузился в мечтательное и созерцательное молчание — возможно, думая о той Первой Звезде, о ее божественной и совершенной чистоте и блеске, о том, какой она выглядела в первый из всех вечеров, когда он увидел, как она расцветает, словно белая роза пламени, на фоне девственного неба.

— Да, я много слышал о мире и о том, как он устроен, даже здесь, куда люди теперь приходят нечасто, — сонно пробормотал он. — Старые боги приходят сюда, знаешь ли, усталые боги, полузабытые боги, направляющиеся в ту немыслимую и далекую страну, куда уходят божества, когда люди перестают им поклоняться, и они начинают исчезать...

— Я ищу украденный камень с навершия меча Дастагерда, — тихо сказал рыцарь. — Может быть, ты помнишь его с давних времен. Это Меч Разрушения: гномы сковали его для Дитриха, и тот убил им много монстров, прежде чем решил, что Нагельринг ему нравится больше. Император Юон подарил меч сэру Гийону, когда посвятил его в рыцари, а Гийон был предком моего дома, ибо я — сэр Кезрик из Драгонружа.

— ...Драгонруж? — пробормотал Древний Червь, погружавшийся в сон.

— Да. Большой замок моих отцов возвышается в далекой стране на западе, в Королевстве франков. Красный Дракон — это мой герб, и очень долго мы были друзьями, твое племя и мой род. Когда драгоценность украли, я подумал, что она, может статься, попала сюда, на Край Света, и смешалась с твоим сокровищем. О, поведай мне, прадед, если хочешь и если можешь, где мне искать потерянный камень с навершия, или, если ты не знаешь, у кого мне спросить о нем?

Огромные сверкающие глаза были уже почти закрыты веками, только узкие полумесяцы алого огня виднелись во мраке пещеры.

— Есть колдун, который живет в каменном доме на берегу острова Тапробана, отделенного узким проливом от Королевства Гангаридов в Индостане, — сонно пробормотал Дракон.

Кезрик внимательно слушал, и когда, наконец, история была рассказана, он вежливо поблагодарил Дракона, повернулся и медленно и осторожно поднялся по крутой и опасной лестнице туда, где его к волосатым, отвратительным корням дерева Дедаим был привязан его конь.

Красное свечение исчезло, и в огромной, заваленной сокровищами пещере воцарился мрак. Сонные глаза закрылись, и Первый из Драконов заснул, выставив свою огромную морду над краем бездонной пропасти. И вполне возможно, насколько я знаю, что во сне Дзорагу приснился мир, каким он выглядел в самое первое утро — зеленым и росистым, свежим и прекрасным.

Вот так и начинается наша история.

 

II

В СОМНИТЕЛЬНОМ ЛЕСУ

 

Кезрик ехал по темному лесу. Путешествие от Края Мира было долгим и трудным, и его замечательный конь устал, как и сам молодой рыцарь.

Несмотря на усталость, Кезрик не остановился, чтобы отдохнуть, ибо не хотел долго задерживаться на темных тропах этого леса, потому что тот именовался Сомнительным и никогда не пользовался достойной репутацией. Тишина, царившая вокруг, пока рыцарь ехал вперед, была зловещей, а мрак — гнетущим, потому что ветви корявых древних деревьев, которые густо разрослись по обе стороны дороги, еще более густо переплелись над его головой, закрывая солнечный свет позднего вечера.

Кезрику это мало нравилось, однако дорога вела через темный, неподвижный лес, и путь нужно было пройти. Но эта неизменная тишина казалась странной и необычной, потому что в более пристойных лесах всегда есть крошечные существа, шныряющие и снующие по кустам и сухим листьям, и щебечущие птицы, которые сидят на ветвях наверху. Опыт Кезрика и истории, которые он читал в юности, подсказывали: леса замолкают только тогда, когда появляется что-то большое, опасное и голодное.

Кезрик надеялся, что истории, которые он читал, были ошибочны, по крайней мере, в этом вопросе.

Через весь широкий мир странствовали они, рыцарь и его конь, от самого далекого Края знаменитой империи Катай, и оттуда на юг и всегда на юг пробирались они. Они миновали дымящиеся джунгли, пылающие пустыни и озера жидкого огня, горы, увенчанные вершинами девственных и нетронутых снегов, стремительные реки и владения странных и ужасных народов. Оттуда они добрались до многочисленных королевств Индостана, направляясь на остров Тапробан.

Трижды Кезрик был вынужден защищаться и обнажать могучее лезвие Дастагерда в бою: сначала против дикого и свирепого мантикора, которого рыцарь повстречал среди горных снегов; страшный противник этот мантикор, с длинным хвостом, вооруженным жалом скорпиона, с тройным рядом акульих зубов, с ужасным, ухмыляющимся человеческим лицом, обрамленным грубой спутанной бородой и густой гривой волос, и с огромным телом цвета киновари. Но зверь с воем убежал, бросив лишь один взгляд на Дастагерд, и Кезрик с облегчением обнаружил, что прославленный меч, пусть долго пролежавший без дела, все-таки остался в памяти чудовищ.

Позже, среди душных джунглей, они случайно наткнулись на редкого тарандуса цвета опала. Но и тот, рыча от страха, крался и уползал прочь. Только великий уранабад, пытавшийся помешать их переходу в страну амазонок, дал сэру Кезрику возможность окропить клинок кровью: этот зверь напоминает крылатую гидру, и его пристрастия в пище отвратительны, так как он питается только извивающимися ядовитыми змеями или маленькими юными драконами.

Это была ужасная битва, и я могу только сожалеть, что она не имеет никакого отношения к нашей истории, потому что очень хотел бы, чтобы мне выдалась возможность описать ее для вас.

Все эти путешествия и приключения, не говоря уже о битве с грозным уранабадом, лишили юношу сил, а его замечательный скакун утратил свою обычную выносливость, поэтому они все медленнее и медленнее ехали сквозь тени и тишину Сомнительного Леса и наконец добрались до озера с чистой водой, которое в безмятежном покое дремало под ветвями вязов. И здесь путнику пришлось остановиться, чтобы утолить жажду.

Кезрик соскользнул с седла и развязал удила и узду, подведя своего скакуна к спокойному озеру, чтобы и тот мог напиться прохладной, спокойной воды. И рыцарь опустился на колени рядом с ним, чтобы тоже вкусить сладостной влаги.

Он еще не успел окончательно освежить свои силы, как в тревоге вскочил на ноги и выругался.

Потому что там, в глубине пруда, он увидел женщину с длинными развевающимися волосами, которая смотрела на него.

Керзрик сжал рукоять Дастагерда, потом остановился, как бы устыдившись, — ведь женщина была стройной, молодой и красивой, и, кроме того, она была без оружия. И какой рыцарь, достойный такого имени, может обнажить сталь против обнаженной женщины?

Мгновение или пару мгновений спустя мелюзина поднялась на поверхность и мечтательно посмотрела на рыцаря; она плыла легко, как листок, качающийся на волнах, и опиралась на локти, которые каким-то образом поддерживала вода. Мелюзина была стройна, молода и прелестна, задумчива и томна, с тонкими руками и маленькой девственной грудью тринадцатилетней девушки. Поскольку Кезрик из Драгонружа никогда прежде во всех своих путешествиях не встречал ни одной мелюзины, полагаю, ему можно простить, что он разглядывал ее так пристально. И, по правде говоря, она была редкостным зрелищем даже в этих краях, где часто встречаются русалки того или иного вида.

Ее тело светилось, как мутное стекло, так что местами казалось насквозь прозрачным; ее кожа была бледно-голубой, почти сиреневой у губ и твердых сосков, которые венчали ее маленькие груди. Но ее глаза походили на огромные аметисты, а длинные шелковистые волосы были почти пурпурными. В отличие от ее сестер из океанских глубин, у мелюзины были стройные длинные ноги, а не рыбий хвост, потому что она обитала в пресной воде.

Дева, должно быть, поняла, что взгляд ее невежлив (хотя смотрела она ничуть не пристальнее, чем Кезрик), потому что опустила глаза, и щеки ее покрылись девичьим румянцем смущения, который на мгновение придал им цвет лепестков фиалок.

— Прошу простить меня, юноша, за то, что я так уставилась на тебя, — сказала она тонким, слабым голосом, похожим на стон ночного ветерка в камышах, росших по краям пруда. — Но прошло много времени с тех пор, как я в последний раз видела смертного...

Кезрик вежливо заверил мелюзину, что готов простить столь незначительное нарушение приличий, и продолжил беседу, спросив дорогу к обители колдуна Птерона.

При этих словах глаза мелюзины снова расширились, и дева немного испугалась.

— А теперь мне хочется узнать, какие дела могут связывать смертного рыцаря (да еще такого красивого и благородного!) со старым и дряхлым колдуном, который вечно сидит, уткнувшись носом в толстую и засаленную книгу заклинаний, перепачкав пальцы разными снадобьями! — воскликнула мелюзина.

Кезрик мило улыбнулся.

— Ну-ну, дева! Я никогда не слышал об этом парне ничего, кроме добрых слов; конечно, он не такой ужасный людоед, как ты описываешь...

Дева застенчиво улыбнулась, обнажив зубы, которые не только казались жемчужными, по выражению плохих поэтов, но и были самыми настоящими жемчужинами. Конечно, мы говорим о пресноводном жемчуге.

Кезрик кое-что рассказал деве о своих поисках, и она, казалось, была очарована его словами, но и немного встревожена.

— Ты сильно рискуешь, проезжая через этот лес, — со вздохом прошептала дева. — Здесь обитают ужасные твари; на самом деле, с тех пор, как я и мои сестры поселились в этом прекрасном пруду, места здешние стали гораздо хуже. Ведь порой я не чувствую себя в безопасности даже в своем собственном гроте!

Кезрик подавил улыбку; это мнение было достаточно распространенным, потому что все старики в деревне Драгонруж часто ворчали, что цены на яйца взлетели до небес, молодые люди уже не относятся к старшим с тем же уважением, которое они проявляли в давние времена своей юности, и что деревня (или город, а иногда даже королевство) катятся к черту Но рыцарь ничего не сказал.

— Так что тебе лучше уйти из этого Сомнительного Леса, и как можно скорее, чтобы тебя не застигли здесь, когда наступит ночь, — посоветовала ему испуганная мелюзина.

Быстрым кивком она указала рыцарю направление, где следовало искать дом Птерона, а затем послала ему застенчивый воздушный поцелуй и нырнула на дно пруда с такой грацией, что рыцарь едва заметил рябь на зеркальной поверхности.

Кезрик затянул удила и уздечку, снова сел на коня, и они поехали дальше сквозь темноту и тишину Сомнительного Леса. Молодой рыцарь не мог видеть неба — так густо срослись ветви над его головой; но внутреннее чутье подсказывало ему, что скоро наступит ночь, а как известно всем людям, царство тьмы — это царство чудовищ и Зла.

Но теперь, в качестве разумной меры предосторожности, он держал в правой руке обнаженный Дастагерд, ибо чудовища, как известно, не любят резкого запаха обнаженной стали, и даже самому Злу этот запах не по нраву.

Меч Разрушения, который прежде висел в ножнах у Кезрика на боку, — имя, которое не остается невоспетым в хрониках мира романтики. Знаменитый кузнец гномов Брок — тот самый, который вместе со своим братом Синдри создал великое кольцо Драупнир, — сковал Дастагерд в огненном сердце вулкана Этна; двадцать раз выковывали сверкающий клинок, двадцать раз его переплавляли и снова ковали заново, и каждый раз дымящуюся сталь погружали в черную и горькую пену реки Стикс для закалки; и гномьи руны были вытравлены по всей длине клинка слюной василисков, которая разъедает, как кислота, и руны эти трепетали, полные темной магии гномов, которая так же стара, мрачна и таинственная, как подземные пещеры в глубинах земли.

Да, меч был сотворен для Дитриха, и во славу своей юности тот уничтожил с помощью Дастагерда многих чудовищ: великанов и огров, ведьм и ламий, грифонов и вивернов и даже троллей — но никогда не трогал Драконов, к которым герой питал большую привязанность, ибо в его времена они были еще более редким и исчезающим видом, чем сегодня. Не только Дитрих, но и многие другие герои человечества поднимали сверкающий меч Дастагерд в битвах против людей, чудовищ и магов, и имя Дастагерда не забыто создателями песен.

А то, что обитает в таких зловещих и устрашающих местах, как Сомнительный Лес, отличается долгой, да, очень долгой памятью и вряд ли забудет такой меч, как Дастагерд. Таким образом, Кезрик был осторожен, но спокоен, когда медленно ехал через темный и безмолвный лес верхом на своем замечательном коне — хотя рыцарю не нравились тишина и неподвижность листьев.

И все время, пока Кезрик ехал, он знал, что Глаза неотрывно следят за ним, когда он проезжает мимо — Глаза, которые не моргают, потому что у них нет ни ресниц, ни век; и он знал, или догадывался, или, по крайней мере, надеялся, что этим Глазам совсем не нравится свет, не нравится день, а может быть, еще меньше нравится яркое мерцание и беспокойный блеск Дастагерда, который рыцарь держал в руке.

Но тьма и тишина, и то, что с ненавистью и страхом смотрело на Кезрика, когда он проходил мимо, — все эти опасности теперь остались позади, и в самое подходящее время, потому что на мир уже почти опустилась ночь, и ему совсем не хотелось бродить по лесу ночью, даже с бессмертной сталью Дастагерда в руке.

Ибо к этому времени рыцарь наконец добрался до опушки Сомнительного Леса, и это случилось в самый час заката. И когда мрак и тишина леса остались позади, молодой франкский воин улыбнулся с облегчением, которое разделил и его конь, ибо животное, на котором ехал Кезрик, выразило то же самое чувство, издав красноречивый, резкий крик, нечто среднее между ржанием и визгом — по причинам, которые вскоре станут известны.

Так они пришли к берегам Эритрейского моря, и дом Птерона находился прямо перед ними.

И Кезрик был обескуражен, ибо узрел он еще одну опасность — семь опасностей, если говорить точно, — и сия опасность возникла на его пути, мешая приблизиться к вратам дома колдуна.

  III ВРАТА ПОД ОХРАНОЙ ЧУДОВИЩ  

Далеко за пределами Сомнительного Леса сэр Кеpрик из Драгонружа остановил своего беспокойного скакуна и, скрестив прикрытые броней руки на луке седла, задумчиво рассматривал то, что открылось ему.

Темные воды моря пенились у голых скал, окрашенных в багровый и алый цвет угасающим пламенем заходящего солнца. С берегов Далекого Китая, расположенных за полмира отсюда, дули мрачные ветры, жуткие стенания которых вились в воздухе. Узкий мыс тянулся в бурлящие воды, и в самом конце его возвышался великолепный дом, изысканная вилла, построенная из тридцати семи видов мрамора, семь из которых были известны только утонувшим царям Атлантиды. Этот дом был покрыт розовыми куполами, похожими на те, которые венчают Шадукиам в подземном мире джиннов. Так он парил, дом Птерона, возвышавшийся над стонущими волнами широкого Эритрейского моря.

И Кезрик криво усмехнулся: сведения, которые ему удалось вытянуть из чешуйчатой пасти Праотца Всех Драконов, были до сих пор полными и правдивыми во всем. Ибо это великолепное сооружение, несомненно, не могло принадлежать никому иному, кроме колдуна, наделенного великой силой и безупречным вкусом.

Улыбка Кезрика стала немного печальнее, потому что — увы! — Древний Червь Дзораг даже не подумал упомянуть, что дверь Птерона не оставалась без охраны...

Узкая тропинка вела по всей длине этого мыса между крутыми, каменистыми обрывами, и эта дорога проходила рядом с семью высокими столбами из черного базальта. И к каждому из них столбов адамантовыми цепями было приковано Чудовище.

Они лежали, или скорчившись, или свернувшись в клубок, на расстоянии укуса от любого, кто мог по глупости подойти к этой извилистой тропе. И по блеску их глаз, которые светились в сумеречном мраке, как множество горящих ламп, можно было понять, что твари не спали. И, несомненно (подумал Кезрик про себя), они очень голодны, так как вряд ли многие путешественники захотят посетить дом, который стерегут такие ужасные звери.

Кезрик хорошо знал грамоту и тщательно изучил бестиарий, а сумерки были не настолько густыми, чтобы он не мог ясно разглядеть стражей врат Птерона. Он узнал оранжевого драконоподобного сохама по его голове, которая по форме напоминала лошадиную; конечно, тот факт, что у твари было четыре глаза, делал сохама еще более узнаваемым.

Трегелафа он тоже узнал, потому что это — самый отвратительный гибрид, наполовину олень, наполовину бык.

И не было ни малейшего шанса перепутать катоблепаса с каким-либо другим чудовищем, достаточно только остановиться, чтобы рассмотреть его длинную, дряблую на вид шею — такую слабую, что Катоблепас с трудом способен поднять свою уродливую голову с земли, на которой она обычно покоится.

А вон тот колоссальный питон, несомненно, был аскаром, предположил Кезрик, поскольку ни одна другая змея, упомянутая в бестиарии, никогда не достигала длины в шестьдесят локтей.

Что же касается нескольких оставшихся чудовищ, то довольно громадная рептилия с печальным человеческим лицом, напоминавшая василиска во всем, кроме разве что размеров, была, вероятно, Силом. Но других зверей Кезрик мог опознать с гораздо меньшей уверенностью. Крылатое, громко лающее существо с собачьей головой могло быть сенмурвом; огромное трехголовое чудовище за ним могло легко сойти за редкого сенада, но в этом рыцарь не был уверен. Но эти вопросы представляли чисто академический интерес, а Кезрика занимали практические проблемы.

Во всяком случае, из всего этого можно было сделать неизбежный вывод, что колдун Птерон настроен негостеприимно и относился к незваным гостям без особенной радости.

Кезрик озорно усмехнулся. Затем он легонько прикоснулся гребнями шпор к бокам своего коня. Поскольку для этого путешествия он предусмотрительно выбрал на конюшне гиппогрифа, скакуну достаточно было расправить ужасные крылья, чтобы легко взлететь над головами привязанных к земле тварей, преграждавших путь к воротам, и легко и без всякого ущерба у дверей Птерона.

Гиппогриф, гибрид, выведенный знаменитым волшебником-атлантом, одним из самых известных магов своего времени, был редким сочетанием лошади и грифона — следовательно, идеальным скакуном для того, чьи поиски могут охватить весь мир. Этим объясняется и его своеобразный крик, о котором я уже упоминал — наполовину лошадиное ржание, наполовину хриплое карканье грифона.

Чародей Птерон имел приятный обычай прогуливаться в сумерках в своем саду, пока духи, прислуживавшие ему, готовили ужин.

Сад колдуна не похож на сады обычных смертных, как вы могли бы предположить. Тропинки из расколотых опалов петляли между кустами, редкость которых была такова, что можно пересечь половину земли, не встретив им подобных. В луже соляного раствора росло высокое дерево паузенги; саженец был взят от истинного паузенги, который (как известно осведомленному читателю) растет в самом соленом океане и умирает в пресной воде. Еще реже встречались совершенно белые упасы, парившие в центре сада чародея.; Птерон окружил их сплошным куполом из прозрачного хрусталя, ибо древесина упасов настолько смертоносна, если ее оставить в соприкосновении с парами атмосферы, то ни один человек не осмелится подойти ближе, чем на двенадцать миль, не рискнув своей жизнью.

Туда-сюда сквозь высокую траву сновали корни баараса, похожие на волосатых многоногих змей.

Мандрагоры — и бородатые мужские особи, и полногрудые женские — визжали и извивались на своих глинистых грядках, когда приближался колдун; они издавали резкие, пронзительные крики, высокие и почти неслышные, как песня летучих мышей.

В саду Птерона цвели и цветы. Их странные, мягкие лепестки сверкали тингарибином, Утраченным Цветом.

Таков был сад колдуна.

Что касается самого колдуна, то это был худощавый, бодрый, приветливый человек пожилой и весьма достойной наружности, облаченный в мрачные пурпурные и серые одежды. Его глаза были холодными, глубокими и задумчивыми; у него была аккуратно подстриженная короткая борода цвета морской волны, потому что его прабабушка по отцовской линии была Наг-Канья, одна из прелестных рыбохвостых русалок, известных из индуистских преданий. Он был очень привязан к морю, возможно, по причине наследственности, и это было главной причиной, почему Птерон поселился рядом на берегу. Действительно, семейная легенда позволяла проследить его происхождение от того самого морского дракона, который в далекую эпоху чуть не утопил Будду (в одном из его ранних воплощений в виде обезьяны).

На запястье колдуна сидела необыкновенная птица, с которой Птерон вел обстоятельную беседу. Это замечательное существо птица, размером с павлина и не менее яркой окраски, было не кем иным, как прославленной птицей феникс. Принц из страны гангаридов (в которой некогда жил Птерон) давным-давно подарил феникса вавилонской принцессе из дома знаменитого царя Бела, жившего в древности; уже в те далекие времена феникс достиг замечательного возраста почти в двадцать восемь тысяч лет. После крушения династии необычайно долго живущая птица вернулась в страну своего рождения, чтобы стать гостьей в доме Птерона, у которого она обитала с тех пор. Поскольку колдуну было тогда около тринадцати тысяч лет, они общались весьма непринужденно и проводили много времени вместе, обсуждая книги и героев столь отдаленных времен, что мало кто в мире, кроме них двоих, даже слышал эти имена.

В данный момент они тихо беседовали на халдейском, который, будучи древнейшим из всех человеческих языков, оказался, таким образом, первым, который выучил феникс, и оставался тем, на котором он изъяснялся лучше всего. Собеседники говорили о произведениях Имлака, национального поэта этеопеев, и касались различных утраченных комедий Эпигена Родиуса, а также стихов Астианасса, поэта, которому остальной мир, к сожалению, позволил погрузиться в пучину безвестности.

Феникс только что привел цитату из забытых сочинений Сорнатия, и колдун уже собирался дополнить ее важной ссылкой на не сохранившиеся произведения Кальпурния Басса, когда большой рог слизняка, висевший у ворот Птерона, издал в тишине сумерек свой ясный и гулкий зов.

Дорога к дверям Птерона так хорошо охранялась, что прошло уже несколько поколений с тех пор, как путешественник в последний раз проявил достаточно хитрости или доблести, чтобы прожить достаточно долго и добраться до этого рога; поэтому прошло несколько мгновений, прежде чем собеседники узнали звук.

Над входом в мраморную виллу был устроен декоративный балкон, и через несколько минут колдун с любопытством смотрел вниз на молодого человека, который проявил такое безрассудство, что прервал его прогулку по сумеречному саду. Он с облегчением обнаружил, что юноша не счел нужным убивать ни одного из чрезвычайно редких и дорогих чудовищ, выставленных перед воротами, и с живым любопытством осмотрел незваного гостя.

У этого юноши (ему всего год или два назад минуло двадцать) было загорелое веселое лицо, дерзкая улыбка, блестящие озорные глаза чистого зеленого цвета и спутанные пряди вьющихся темно-рыжих волос. Он носил кольчужную рубаху с длинными рукавами и юбку явно гномьей работы, а поверх нее — свободный самитский сюрко, на груди которого виднелась эмблема draco volans, gules, на сером поле.

Небольшой круглый щит также был украшен изображением красного драконом с распростертыми крыльями, что служило явственным указанием на Дом Драконружа для всякого наблюдателя, искушенного в тонкостях геральдической науки.

Феникс также с любопытством смотрел вниз, на стоявшего там смертного; ведь прошло много лет с тех пор, как он в последний раз видел человека (Птерон, в жилах которого текла изрядная толика русалочьей крови, не мог считаться в полной мере человеком).

Увидев, что его знаки наконец-то привлекли внимание хозяина виллы, не говоря уже о странной птице, очевидно, любимом домашнем животном волшебника, Кезрик проворно шагнул вперед и широко улыбнулся человеку, ради беседы с которым он проделал такой долгий путь.

 — Добрый вечер, магистр! Прошу прощения за непрошеное вторжение в вашу частную жизнь, но у меня важная миссия, и я хотел бы обсудить с вами вопрос, представляющий взаимный интерес.

— Юный сэр, вы проявляете поразительное безрассудство, если не похвальное упорство в своей целеустремленности, так сказать, нарушая покой мага в его логове. Нас, адептов колдовского искусства, обычно считают врагами простых смертных, поэтому я удивлен, что ты рискнул и оказался в пределах действий многочисленных зловредных заклинаний, которыми я владею, — любое из них может повергнуть вас на землю безмолвным, или сделать неподвижным, или в одно мгновение превратить в мрамор.

Кезрик снова поклонился, смеясь:

— Я верю в вашу доброту, ученый сэр; и я никогда не слышал, чтобы колдуна Птерона называли злодеем.

Явно уязвленный, колдун Птерон смерил Кезрика холодным взглядом.

— Клянусь Аксиеросом, Таранисом и Птахом! — выругался он. — Ты весьма самоуверенный юноша! Что же касается твоего наблюдения, то позволь мне, в свою очередь, заметить, как говаривал мудрец Нектанеб, что «простое воздержание от жизни, полной зла, не составляет жизни, посвященной добрым делам», из чего ты можешь заключить: независимо от того, какой репутацией я могу пользоваться, не будучи врагом моих собратьев, меня все же не следует считать их другом и наперсником. Кроме того, в дни моей молодости у героических рыцарей сложился весьма прискорбный обычай — создавать себе репутацию в мире, пытаясь воздать колдунам и им подобным по заслугам быстрым ударом заколдованного клинка вроде того, который, как я замечаю, болтается у тебя на боку.

— Одним словом, магистр, как я могу быть уверен, что вы не причините мне вреда, и как вы можете быть уверены, что я не собираюсь причинить вред вам? Логическая дилемма, однако...

Они могли бы довольно долго обсуждать вопросы взаимного доверия, если бы в этот момент невидимый слуга не сообщил на ухо Птерону, что обед готов. За тринадцать тысячелетий человек привыкает обедать в определенное время. Поэтому Птерону ничего не оставалось, как пригласить юного незнакомца войти в ворота, и все они уселись вместе, чтобы насладиться великолепной трапезой — смертный, волшебник и замечательная птица.

  IV ЗАСТОЛЬНЫЕ БЕСЕДЫ  

Вечернюю трапезу устраивали невидимые руки за длинным столом, вырубленным из древнего дуба, почерневшим от веков и уставленным богато украшенными канделябрами, сделанными из особого металла, называемого гидраргирум; такого молодой рыцарь никогда раньше не видел и даже о нем не слышал. Свечи были из трупного сала — самый подходящий способ освещения для того, кто время от времени баловался некромантией.

Трапеза, выхваченная из небытия невидимыми руками слуг, была роскошной и восхитительной: на ложе из сочных фессалийских трав подавали рубленую печень единорога, грудинку морского змея и изумительное рагу из бифштекса, вырезанного с боков йеля. Были здесь и свежие абрикосы, привезенные сюда с острова Кирмиш и засыпанные снегом, только что сметенным с вершин Кавказа. И вино, которым они наслаждались, было поистине драгоценным — золотого урожая сказочной древности; пили они из выдолбленных рогов единорога.

— Превосходно, — сказал Кезрик после первого глотка.

— Довольно хороший год, согласен, — заметил колдун, рассудительно поджав губы. Он не удержался и сообщил своему юному гостю, что вино, которое они пьют, не что иное, как императорский халибон, золотое вино, запретное для всех людей и предназначенное исключительно для удовольствия ассирийских царей. На Кезрика это произвело должное впечатление, или он просто сделал вид, будто впечатлен.

Они обедали в большом зале, похожем на каменную пещеру; стены были увешаны гобеленами из Гипербореи и причудливыми свитками из Тибета, на которых виднелись изображения странных божеств с несколькими руками, множеством лиц и тому подобное, восседающих на огромных свернувшихся змеях, или на спинах птиц, или на лотосе.

Подвешенный на цепи из кованого орихалка гигантский карбункул свисал с крыши, заливая своим нежным и ровным сиянием торжественную сцену.

После ужина все лениво развалились в мягких креслах, придвинутых к камину, где на подстилке из углей лежала, свернувшись калачиком, ручная саламандра, источая тепло и защищая от холодного и сырого ночного ветра. И они разговорились, ибо Птерону было искренне интересно, что побудило рыцарственного гостя потревожить волшебника в его берлоге. На эту тему Кезрик говорил и многословно, и откровенно.

— Но недавно земли моих предков захватил злобный волшебник по имени Зазаманк. Именно этот человек украл с навершия Дастагерда магический камень, лишив меня его уникальной защитной силы, — начал юноша.

— В самом деле… — задумчиво произнес чародей с некоторым удивлением. — Мне довелось ознакомиться с деяниями этого Зазаманка, когда я изучал историю египетских магов. Самый известный архимаг, чьи силы обычно считаются столь же невероятными, как и его долголетие.

— Я хорошо помню Зазаманка, — заметил феникс. Птица не пожелала присоединиться к их трапезе, но предпочла свою обычную пищу — измельченные рубины были поданы в золотой чашке, прикрепленной к ее насесту, который чародей дружески пододвинул к столу. — Раньше он был великим визирем какого-то египетского царя, то ли Сосортоса, то ли Сесостриса, не помню.

— Ну, как сказал Тарквиний, «провал в памяти — первый признак старости», — сардонически заметил колдун. Сказочная птица бросила на него полный негодования взгляд, но не удостоила ответом.

— Волшебник, о котором вы говорите, занялся частной практикой много веков назад, — продолжал Птерон, снова подбирая нить рассказа юноши. — Меня удивляет, что волшебник, который когда-то сражался с династиями императоров и королей, живущий в подземном дворце в западной части Ливии, может вмешиваться в дела простого рыцаря.

— Он рассказал мне о причинах своего поступка во время нашей первого и последнего столкновения, — сказал юноша. — Он объяснил, что согласно его гороскопу, я и Дастагерд должны стать причиной его смерти, и я полагаю, ему пришло в голову, что моя собственная быстрая смерть будет самым простым и безопасным средством, которое может помешать исполнению пророчества.

— Разумная предосторожность, я бы сказал, — кивнул Птерон. — Этот Зазаманк — осторожный и предусмотрительный человек, злодей он или нет. Но умоляю, скажите мне, сэр Кезрик, навлекший на себя враждебность столь могущественного противника, как же вам удалось вырваться живым из его, скажем так, лап?

Кезрик небрежно пожал плечами.

— Должен признаться, магистр, я не совершил никакого героического поступка, — добродушно сказал он. — Фея-крестная, госпожа Пируэтта, спасла меня от гибели от рук египетского волшебника, окутав облаком, которое скрыло меня из виду, после чего она немедленно перенесла меня в Пиренеи, где, как вы должны знать, живет в своем знаменитом Железном замке чародей Атлант. Именно крестная убедила чародея одолжить мне одного из его гиппогрифов, разведением которых он по праву славится.

— В самом деле… — задумчиво произнес Птерон, теребя свою зеленую, как море, бороду. И он процитировал афоризм из трудов Зантифера Магнуса на греческом языке в оригинале, или, если говорил он не на греческом, то по крайней мере для Кезрика звучание этих слов казалось все равно что греческим.

— Я удивляюсь, сэр Кезрик, что вы нуждаетесь в помощи пожилого колдуна вроде меня, не склонного к подвижным упражнениям; ведь в вашем распоряжении — силы и поддержка такой могущественной Феи, как дама Пируэтта, о которой я много слышал, но с которой еще не имел удовольствия познакомиться, — произнес Птерон вопросительным тоном.

Кезрик вздохнул.

— Боюсь, моя фея-крестная придерживается мнения, что феи помогают тем, кто помогает себе сам, — печально усмехнулся он. — Она охотно спасла меня от гибели, раздобыла для моих путешествий волшебного и неутомимого скакуна и предложила мне самый мудрый, по ее мнению, образ действий, после чего исчезла и с тех пор не имела, так сказать, связи с внешним миром.

— Понятно, — ответил Птерон. — Ну, прежде всего позвольте мне сообщить, что мое сердце радуется, когда я обнаруживаю, что некоторые из наших старых семей все еще уважают древние традиции. Боюсь, прекрасный старинный обычай фей-крестных в наше тревожное время совершенно устарел и считается явно странным и старомодным. Ваши предки заслуживают похвалы, юный сэр, за их замечательное внимание к тому, как все подобные вещи делались в моей юности. Однако, говоря со всей откровенностью, мой юный друг, должен признаться, что, хотя я желаю вам только успеха в ваших усилиях вернуть украденное наследие, до сих пор я не особенно отличался в части благотворительных дел. Короче говоря, сэр, с какой стати вы ожидаете, что я помогу вам в этих приключениях — ведь моя естественная склонность заключается в том, чтобы оставаться здесь, на удобной вилле, заниматься в одиночестве научными исследованиями и наслаждаться уединением, каковое я заслужил своими преклонными годами и магической репутацией?

— Вот почему: я не только обнаружил, где спрятан камень навершия (он лежит в заколдованном дворце могущественного ифрита на вершине одной из Рифейских гор, которые возвышаются между самыми северными частями Скифии и самыми южными частями страны гиперборейцев, но находятся не здесь и не там)... Но боюсь, что я сбился с мысли и запутался в этой фразе… И мне придется начать свое объяснение снова!

— Тогда, пожалуйста, начинайте снова, потому что мне все еще любопытно, — любезно предложил колдун. — Однако, как выразился римский император Фульгенций в своем восхитительно кратком и лаконичном стиле: «Qui bono?»

Фразу, которая в оригинале на латыни звучала изящно, можно было перевести на вульгарный язык довольно прямолинейно: «А мне-то что?»

— Кроме того, во дворце этого ифрита спрятано много других магических талисманов и редкостей, — спокойно сказал Кезрик. — И среди них можно найти знаменитую Печать Солимана.

— Абсурдное утверждение! — фыркнул колдун, голос которого сразу зазвучал очень сурово. — Знаменитая Печать царя Соломона, с помощью которой он мог повелевать джиннами, хранится в магическом музее в Домданиэле, колледже магов, который находится на морском дне недалеко от Туниса! Я много раз видел ее в юности, потому что именно там я получил свои первые степени по тауматургии.

— Прошу прощения, магистр, — улыбнулся Кезрик, — но вы не дали мне закончить фразу. Я имел в виду не знаменитую Печать Соломона, а столь же сказочное знаменитое Кольцо с Печатью Солимана Джинна-бен-Джинна, могущественнейшего из доадамитских царей, того, кто построил пирамиды, а также…

— Я знаю все о Солимане Джинне-бен-Джинне, — раздраженно огрызнулся Птерон. — Включая хорошо известный факт, что его кольцо, один из самых сказочных и могущественных из всех существующих магических талисманов, лежит среди иных сокровищ в его гробнице в Залах Иблиса на горе Каф; там он покоится, рядом с останками семидесяти двух доадамитских царей, и всеми их талисманами и сокровищами, окруженными телами их жен, прекрасно сохранившихся и плавающих в озерах ртути!

— Боюсь, ваши сведения несколько устарели, магистр, — коротко ответил Кезрик. — Отступник-ифрит по имени Азрак похитил кольцо Солимана Джинна-бен-Джинна и унес его с собой, когда бежал с горы Каф, чтобы поселиться в заколдованном дворце на вершине Риф, о котором я уже упоминал.

Колдун выглядел ошеломленным. Он тупо посмотрел на юношу, и вдруг в его глазах мелькнул алчный огонек, и Птерон стал задумчивым и серьезным. Ибо он не дожил бы до своего теперешнего и весьма значительного возраста, если бы не научился постигать характеры людей, и в словах Кезрика из Драгонружа он чувствовал несомненную правдивость и искренность.

И ему очень хотелось завладеть этим знаменитым Кольцом.

—Значит, по-твоему, мы должны, так сказать, объединить силы — искусство фехтования с искусством магии — чтобы похитить сокровища ифрита? — пробормотал он. Кезрик решительно кивнул.

— Мы попытаемся решить задачу, которая потребует не только ваших магических способностей, но и моих незначительных навыков владения клинком и тех героических качеств, которыми я могу обладать, — сказал рыцарь.

Птерон с сомнением посмотрел на гостя.

— Как мы можем доверять друг другу после столь короткого знакомства? — пробормотал он. А потом добавил: — В конце концов, как выразился Посидипп в одной из своих самых глубоких драм… — И тут же разродился еще одной классической сентенцией. Похоже, это была одна из его постоянных привычек, и, по правде говоря, она начинала раздражать Кезрика.

— По этому поводу, — хитро сказал Кезрик, — я могу сослаться только на труды философа Зоробасия, в частности на его знаменитый трактат на данную тему. Его логика, согласитесь, совершенно неопровержима!

— О, конечно, конечно, — пробормотал Птерон, который за всю свою долгую жизнь ни разу не слышал о таком человеке, чему не следовало удивляться, поскольку Кезрик только что придумал это имя. — Но…

— И, — продолжал молодой рыцарь, перебивая его, — к трудам ученого Птолемопитерса, чьи доводы по тому же вопросу оставались непоколебимыми, вопреки усилиям многих поколений менее значительных критиков.

— Один из моих любимых авторов, — пробормотал Птерон, слегка ошеломленный, — я читал его как раз вчера вечером…

— Тогда мы, конечно, полностью согласны друг с другом, — заметил рыцарь, — и больше нам нечего сказать по этому поводу, кроме как спланировать нашу экспедицию и просить богов об успешном завершении наших совместных поисков.

— Да, пожалуй, — пробормотал колдун, совершенно пораженный цитированием этих двух неопровержимых классических авторитетов.

Феникс, который ничего не сказал, только мудро усмехнулся.

  V ВОЛШЕБНЫЙ КОНЬ

 

Закончив трапезу, Кезрик нанес короткий визит в конюшню, чтобы напоить и почистить своего гиппогрифа и убедиться, что у него достаточно еды и достаточно чистой соломы, чтобы свить гнездо (ибо ночные повадки гиппогрифов более напоминают об их птичьей, а не о лошадиной породе). Затем рыцарь вернулся в дом и удалился на ночь в роскошную комнату, которую Птерон приберегал для очень редких постояльцев.

Что касается колдуна, то он попытался заснуть, но обнаружил, что его покой нарушен слишком большим количеством отвлекающих мыслей. Наконец он встал и, накинув красивый парчовый халат, отправился в библиотеку, где принялся перечитывать «Анналы джиннов», давнюю любимую книгу. Когда даже это не принесло утешения беспокойному уму, Птерон отложил книгу и пошел в комнату, в которой обычно проводил свои медитации.

Это было мрачное помещение, стены которого покрывали траурные коричневые и пурпурные драпировки; а поскольку в комнате не имелось окон и оттуда не открывалось никаких видов, которые могли отвлечь внимание, она идеально подходила для тех целей, для которых ее предназначил Птерон.

Существует некое волшебство или заклинание, известное лишь святейшим из брахманов и первоначально явленное человечеству в откровении самого Брамы; с помощью этого заклинания душу можно легко отделить от тела, чтобы она бродила по вселенной легко и свободно, путешествуя со скоростью мысли.

Амулет, который брахманы называют «Мандиран», был хорошо известен колдуну; Птерон многократно использовал его в прошлом. Он узнал тайну заклинания от принца Сикандара из Балассора, одного из многочисленных королевств Индостана, от самого хитрого и хитроумного злодея на свете, который в свою очередь добыл секрет, подкупив того, кто владел им, с помощью сокровищ Голконды. Заклинание было на удивление простым, и, однажды изучив его, невозможно было стереть из памяти.

Птерон повторил это сейчас, и его дух мгновенно покинул место своего пребывания. Используя знание, дарованное Мандираном, сделать это так же просто, как для вас или для меня — выскользнуть из наших одежд. Пустое тело, простая оболочка, впадает в сонный транс, в то время как душа путешествует, как хочет.

Душа Птерона, достигнув верхних слоев атмосферы, пересекла весь мир и в мгновение ока достигла тех гор, где, как утверждал юноша, можно отыскать дворец ифрита. По одну сторону этих зловещих гор простиралась земля гиперборейцев, по другую — травянистые равнины Скифии, и между ними, как стена, воздвигнутая джиннами, чтобы разделить народы, стояли скалы.

Дворец ифрита был скрыт от глаз смертных стеной иллюзии, которая делала его невидимым, но такие иллюзии не имеют силы и не могут помешать ясности видения, которой наслаждаются бестелесные духи; поэтому Птерон легко отыскал твердыню. Замок возвышался на гребне самой последней горы в цепи, которая достигала берегов Замерзшего моря; это было великолепное сооружение, украшенное драгоценными камнями, с оконными рамами из чистого серебра; и даже водосточные желоба на крышах сияли чистым золотом.

Всепроникающее духовное зрение обладает еще одним уникальным свойством, заключающимся в том, что оно может обнаружить ауру силы, окружающую святые реликвии или заколдованные талисманы. Поэтому дух колдуна вскоре обнаружил, что в здании находятся и пропавший камень с навершия Дастагерда, и знаменитое Кольцо Солимана Джинна-бен-Джинна. Это сильно облегчило его душу, ибо только умелый птицелов станет охотиться за диким гусем, а Птерону было бы неприятно, если бы ему пришлось прервасть свои занятия ради тщетных поисков, подобных тем, которые он вскорости собирался предпринять в компании Кезрика.

Убедившись, что юный рыцарь говорил правду и только правду, колдун, незримый и бестелесный, вновь пересек пространство мира и вернулся в свой пустой сосуд, который зашевелился, проснулся и, застыв на месте, вскоре обрел покой, в котором ему прежде было отказано.

После рассвета, за огромным завтраком, состоявшим из тринадцати видов джема и дымящихся омлетов, приготовленных из яиц ибиса, колдун сообщил о своих ночных открытиях, и оба решили немедленно отправиться к границам Скифии.

Птерон набил плетеные корзины различными орудиями Магического Искусства, которые, по его мнению, могли пригодиться впоследствии, а также уложил обильные запасы провизии, поскольку авантюристы часто обнаруживают, что опасности и подвиги вызывают неутолимый аппетит.

— Простите меня, магистр, — неуверенно сказал юноша, — но я вовсе не уверен, что крылья моего гиппогрифа окажутся достаточно сильными, чтобы удержать в воздухе создание, обремененное моим и вашим весом и вдобавок таким большим багажом.

Колдун улыбнулся, потому что сегодня утром он пребывал в редкостном хорошем настроении, и любезно объяснил, что нет никакой причины обременять беднягу всем багажом и весом седоков, поскольку в замке есть иное воздушное устройство. Кезрик выразил вежливое любопытство и стал расспрашивать о природе неведомой повозки, а Птерон повел его в конюшню и из стойла, расположенного рядом с тем, в котором, свернувшись в своем гнезде, лежал гиппогриф, гордо вывел коня, пожалуй, еще более чудесного, чем скакун Кезрика.

Он в точности походил на лошадь, но это была неодушевленная вещь, сделанная из блестящего черного дерева. Его копыта были подкованы пластинами из красного золота, и его покрывала самая великолепная попона, какую только можно себе представить. На самом деле это было магическое сокровище, ничуть не менее знаменитое, чем прославленный механический летающий конь персидских царей, некогда принадлежавший принцу Камарелакмару.

Колдун достал золотой ключик, которым завел механическое существо, и вскоре оно уже скакало и мотало своей деревянной головой во все стороны, словно было настоящим животным, а не хитроумным магическим приспособлением. Кезрик едва мог поверить своим глазам, но, в конце концов, все это происходило в мире Терра Магика, где чудеса и волшебство так же обыденны, как камни и грязные лужи в нашем, земном мире.

Птерон указал на рукояти, управляющие полетом Волшебного Коня, и на то, как легко можно регулировать высоту, скорость и направление его небесной поступи. Покончив с этим, они погрузили корзины на холку Волшебного Коня и приготовились к отъезду. Птерон и молодой рыцарь попрощались с фениксом и, укутавшись как следует, чтобы защититься от холодных ветров верхних слоев атмосферы, сели на своих коней.

Прошло куда меньше время, чем потребовалось бы мне, чтобы описать все это, и они покинули землю и теперь парили по небесным ветрам. Кезрику казалось чудом, что лошадь может летать без крыльев, и его отчасти забавляла нелепость происходящего: создатель Волшебного Коня устроил все так, чтобы механическое создание парило невесомо, как лист, но при этом Конь копировал движения мчащейся по земле живой лошади.

Они летели прямо на север через холмы, долины и джунгли Индостана, останавливаясь лишь ненадолго, чтобы полюбоваться знаменитыми красотами долины Кашмира и знаменитыми садами Шалимара, которые в это время года были в полном, великолепном цвету. Затем они свернули немного на запад, чтобы миновать Гималаи, и направились в Скифию.

Они не могли разговаривать во время своего долгого и утомительного полета, так как размах крыльев гиппогрифа достигал тридцати футов, и они должны были лететь либо друг за другом, либо разделенные значительным пространством. В таком случае, чтобы обменяться словами, им приходилось кричать довольно громко, но даже тогда ветер, который ревел и визжал вокруг них, выхватывал слова в тот самый момент, когда они срывались с уст говорящих, поэтому путники поневоле хранили молчание. Но когда они парили над интересными достопримечательностями или занятными местами, колдун привлекал внимание Кезрика и указывал на объект, который, по его мнению, был занимателен для рыцаря. Среди таких достопримечательностей были развалины Вавилона, все еще окруженные огромными руинами приснопамятной стены, Имгур-Бел, который все еще считался одним из семнадцати чудес света и среди раскинувшихся обломков которого все еще маячила, как рукотворная гора, легендарная Вавилонская башня, построенная царем Нимродом.

Они парили над Каспийскими землями, и колдун обратил внимание молодого рыцаря на знаменитый вал из сверкающей меди, построенный в древности Божественным Александром, чтобы сдерживать дикие племена Гога и Магога, народы которых все еще были надежно заперты за могучим барьером и никак не могли вырваться на свободу и захватить мир, что они, несомненно, давно бы сделали, сложись все иначе.

И они летели над великим Персидским царством, любуясь из поднебесья шпилями, куполами и минаретами Сузы и множеством других великолепных городов, которые сверкали и искрились в ярком утреннем солнце, как будто были сделаны исключительно из полированных драгоценных камней и благороднейших металлов.

Конечно, по мере того как странники продвигались все дальше и дальше на север, оставляя позади солнечные королевства юга, пейзаж становился менее гостеприимным. Странники летели над темными, бурными водами Каспия и пустынными равнинами Скифии, и небо потемнело, и собрались тучи, тяжелые и низкие, цвета железа.

Прямо перед ними, на дальнем горизонте мира, постепенно вырисовывалась мрачная и туманная гряда огромных гор, которые некоторое время тянулись вдоль сужающихся проливов, ведущих от верхнего Каспия к ледяным водам Замерзшего моря. За этим хребтом, который, как знал Кезрик, именовался Рифейским, лежала страна таинственных гиперборейцев, а еще дальше на запад — само Море-Океан, посреди которого путешественник нашел бы почти никому не ведомый остров Ультима Туле.

Но наши путешественники, конечно, двигались вовсе не в этом направлении, а к самой северной вершине хребта, где в своем заколдованном дворце из золота и драгоценных камней жил страшный ифрит.

Когда они приблизились к вершине, Кезрик, конечно, не увидел ничего, кроме плоских камней и пустоты, но, судя по яростным жестам колдуна, они, по-видимому, прибыли к месту назначения. Такова были силы неутомимых крыльев гиппогрифа и могущество чар, оживлявших Волшебного Коня, что они достигли своей цели, хотя еще не наступил полдень.

Кезрик наклонился и прошептал хвалу на ухо своему скакуну, поглаживая тонкую шерсть, покрывавшую сильные плечи. У меня еще не было случая описать гиппогрифа, но он был меньше, стройнее и значительно легче, чем обычные скакуны, на которых ездят странствующие рыцари, и гораздо меньше и тоньше, чем тяжелые жеребцы, на которых выступают на турнирах. По цвету он был красивой чалой масти, с великолепными крыльями, оперенными оттенком блестящей бронзы, и самые кончики перьев были окаймлены ярчайшими золотыми полосками.

Он походил на лошадь во всех отношениях, за исключением могучих крыльев, клювастой головы грифона, когтистых лап и того факта, что на голове у него торчал жесткий гребень из бронзовых перьев, а не обычная грива волос. Таков был гиппогриф; рыцарь называл его Бригадором, ибо так звали благородного коня, на котором ездил его знаменитый предок, сэр Гийон.

И в этот момент Бригадор совершил то, что позволяет назвать его активным действующим лицом в нашем повествовании; ибо, случайно заметив странное зрелище вдалеке под ногами, гиппогриф откинул голову и издал странный крик, наполовину ржание, наполовину визг, о котором я уже упоминал в другом месте.

Кезрик наклонился в седле, осматривая унылый и скалистый берег внизу, где холодные волны черной воды разбивались летящими брызгами; рыцарь пытался понять, что же испугало гиппогрифа. И при виде того, что предстало его изумленным глазам, он тотчас же направил своего скакуна по спирали вниз и быстро спустился к поверхности земли.

Совершенно озадаченный, колдун смотрел, как он спускается.

— О, Аглибол, Тарку и Сентеотль! — выругался он, произнося имена божеств настолько древних, что можно было усомниться в том, что рыцарь постиг бы его смысл, даже если бы находился достаточно близко; ведь об этих богах Кезрик никогда не слыхивал. — Что там взбрело в голову этому юнцу? — простонал Птерон.

Но ему ничего не оставалось, кроме как самому спуститься на землю и выяснить, что привлекло внимание юноши.

     Обстоятельства, связанные с загадочной судьбой доктора Дэвида Уэллса, до сих пор не были преданы гласности, и это легко объяснить. Они не только ужасны сами по себе, но в них присутствует так много ненормального и почти невероятного, что рассказ о них требует некоторого мужества. Мало кто захочет заслужить репутацию законченного лжеца, и еще меньше людей захотят, чтобы их считали суеверными и легковерными. Требовать от обычного человека, чтобы он поверил рассказу о трагедии доктора Уэллса — значит предъявлять серьезные требования к его вере в правдивость рассказчика. Но распространенность слухов относительно характера трагедии, и в особенности теория о самоубийстве, предложенная в некоторых кругах, кажется, делают невозможным дальнейшее сокрытие истины.     Все, кто знал покойного доктора, знакомы с его большой и весьма ценной коллекцией диковинок со всех концов света. На самом деле, он был прирожденным коллекционером, и хобби поглощало большую часть его времени и значительную часть его состояния.     Интересы доктора были разнообразны и имели отношение ко многим областям искусства и науки; но его коньком считалась антропология, и в особенности та ее часть, которая связана с происхождением и развитием религиозных верований и практик среди наименее цивилизованных представителей человечества.     В связи с этим он позволил себе фантазию, — ибо никогда не утверждал, будто это нечто большее, — что, возможно, у высших и более разумных животных, помимо человека, также присутствует некий проблеск религиозного чувства. Доктору казалось, что он нашел следы связи между кое-какими видами фауны и оккультными воззрениями в их отношении к некоторым из наиболее темных форм поклонения природе. В частности, он считал, что враждебность, с какой человечество относится к змеиному племени, взаимна, и имеет своим источником нечто, сокрытое глубоко от поверхностного взгляда.     Будучи коллекционером, доктор специализировался на предметах, главным образом связанных с примитивными формами культа, изготовленных дикими представителями человечества. Его коллекция амулетов из Африки и с островов Южного моря не имела себе равных: он владел связанными с историей тибетского ламаизма артефактами, которых не мог получить ни один публичный музей, а раздел, посвященный поклонению змеям, был предметом зависти всех специалистов и его величайшей гордости.     В доме доктора оставалось мало комнат, где не хранились бы подтверждения его хобби, и нервным гостям не доставляло особого удовольствия проводить ночь в обществе некоторых из его самых страшных идолов; но жемчужины коллекции располагались в большой комнате на первом этаже, служившей одновременно музеем, библиотекой и кабинетом. Из-за ценности некоторых идолов и других предметов, изготовленных из драгоценных металлов и украшенных дорогими драгоценными камнями, доктор Уэллс принял особые меры предосторожности, чтобы предотвратить вторжение грабителей или других нежелательных посетителей в эту комнату. Следует помнить, что именно здесь он был найден мертвым в тот трагический день, и факт, что различные охранные сигнализации и меры предосторожности подтверждали — никто не мог войти извне, — имел отношение к тайне, окружавшей его кончину. Только когда тщательное расследование исключило возможность вмешательства человека, друзья покойного неохотно признали истинность изложенных здесь фактов. 
За несколько месяцев до смерти доктор Уэллс пополнил свою коллекцию сокровищем, которое он терпеливо разыскивал в течение нескольких лет. Он назвал его «Красные четки» и, по-видимому, был прав, полагая, что это единственный экземпляр. Он нашел его в малоизвестном племени на границе Татарии; артефакт был связан с развращенной формой ламаистского буддизма, в которой, как говорили, практиковалось поклонение животным. 
Он слышал об этих четках и их странном использовании от одного путешественника, случайно оказавшегося в этом племени, и его рассказ настолько пробудил в докторе Уэллсе инстинкт коллекционера, что он предложил путешественнику очень крупную сумму, — по слухам, три тысячи фунтов, — чтобы тот вернулся в племя и попытался украсть желанный предмет. Путешественник отправился в путь, и через некоторое время вернулся с четками, но не дожил до того, чтобы самому передать этот предмет заказчику. К счастью, он упаковал артефакт в коробку, надписал имя и адрес доктора Уэллса и, таким образом, четки добрались до места назначения. 
По-видимому, четки хранились в некоем сооружении, тщательно охраняемом днем и ночью тремя людьми, которых можно было описать только как монахов, священников или знахарей. Испробовав различные, наименее сомнительные способы достижения своей цели, посланец доктора Уэллса добыл четки, накачав стражей дешевым джином и морфием — смесью, которая, как известно, еще никогда не подводила.     Затем последовали странные события. Казалось, что кража красных четок оскорбила некую силу, которая вполне могла отомстить. И она не теряла времени даром! Почти каждый день обратного пути в Англию был отмечен тем или иным несчастьем, и не раз путешественнику едва удавалось избежать гибели.     По прибытии в Лондон он отправился со своим сокровищем в гостиницу на Крейвен-стрит, и в ту же ночь она сгорела дотла. Он спасся в одной пижаме, но не забыл прихватить с собой коробку. Отыскав другое жилье и раздобыв запас одежды, он отправился с коробкой к доктору Уэллсу, но по дороге автобус, в котором он ехал, столкнулся с другим; люди, сидевшие рядом с ним, погибли. Путешественник отделался несколькими сильными ушибами, но снова сохранил коробку. Он решил подождать до следующего дня, но утром его нашли мертвым в номере, который он снял в привокзальной гостинице.     На дознании стало известно, что он был найден сидящим в кресле, и не имелось признаков каких-либо повреждений, которые могли бы объяснить причину смерти. Но на лице его застыло выражение человека, испытавшего состояние крайнего ужаса. Коробка лежала перед ним на столе. Медицинские показания были очень расплывчатыми. Не обнаружилось никаких признаков болезни, и не было ничего определенного, что могло бы объяснить смерть. Сказать можно было лишь то, что сердце остановилось по какой-то неизвестной причине, и что, по-видимому, покойник был чем-то напуган. Но смерть от испуга — не очень удовлетворительный вердикт; и, по предложению коронера, присяжные решили, что причиной смерти стал сердечный приступ, что удовлетворило всех.     Коробка с именем и адресом доктора Уэллса была должным образом передана ему, и, наконец, красные четки заняли место в сейфе, встроенном в стену его музея, где доктор хранил некоторые из своих самых ценных экспонатов. Немногие из нас видели их в течение того короткого отрезка жизни, который еще оставался почтенному доктору.     Четки представляли собой тонкую кетгутовую нить, на которую были нанизаны шесть рядов бусин, по шесть в каждом ряду; один набор отделялся от другого более крупной бусинкой. В середине нити имелся очень большой овальный аметист плохого качества, с которого свисала короткая нитка маленьких бусин, заканчивающаяся одной очень крупной. Заметим, что общий вид четок мало чем отличался от привычного для католиков. 
Ценность этой вещи была значительной. Маленькие бусины представляли собой рубины, хотя и не отличались хорошим качеством, а большие, разделявшие наборы, — изумрудами. Они были грубо отшлифованы до круглой формы в обычном туземном стиле, но поверхность каждой бусины была грубо поцарапана. При внимательном рассмотрении оказалось, что эти царапины имитировали чешую змеи. 
Но самой замечательной в четках была большая бусина на конце короткой нити. Овальной формы, она представляла собой кусок зеленого нефрита, очень странный и необычный, испещренный синими, желтыми и красными крапинками. Бусина имела форму головы змеи, вырезанной с большим мастерством. Детали головы змеи были хорошо проработаны; два маленьких вставленных желтых опала изображали ее глаза. Но в каком-то смысле художник отступил от своей модели. Пасть змеи была слегка приоткрыта с обеих сторон, словно она рычала, — чего не может сделать ни одна змея, — обнажив клыки. Но кончики клыков не торчали, и челюсти не открывались. Голова была довольно твердой. Важно помнить об этом в свете того, что произошло впоследствии. В целом четки выглядели скорее жутковато, чем красиво. На самом деле, в них было что-то явно отталкивающее. 
Ни доктор Уэллс, ни его злосчастный посланник не смогли ничего узнать об истории четок, да и об их применении тоже. На самом деле, мы все думали, что многое из рассказанного нам об этом, было скорее его предположениями, чем установленными фактами. По его словам, четки использовались не в связи с чтением молитв, а с целью гадания. Доктор утверждал, что их помещали в трубку и потом бросали на землю, чтобы предсказать судьбу спрашивающего, о чем судили по вращению змееподобных четок и положению, которое они занимали после падения.     Казалось, четки находились в состоянии неустойчивого равновесия. Когда их клали на стол, они дрожали и извивались гораздо сильнее, чем можно было ожидать, прежде чем окончательно успокоиться; и даже после того, как они замирали неподвижно, в течение минуты или двух, они совершали странные, внезапные повороты и рывки. Иногда казалось, что они действительно были живыми. И почему-то они всегда ассоциировались с каким-то злом.     По-видимому, именно в ночь их прибытия доктор Уэллс впервые заподозрил, что с красными четками что-то не так. Он сам рассказал нам эту историю. Он внимательно рассматривал их через увеличительное стекло, выискивая какие-нибудь надписи или знаки, которые могли ускользнуть от его внимания, и два или три раза чуть не уронил артефакт. Это озадачило его, потому что он привык обращаться с вещами осторожно, особенно когда высоко их ценил. Он не мог понять, что именно произошло, потому что ему действительно казалось, будто четки извивались между его пальцами — словно сонная змея. Ему это не совсем нравилось, и он поймал себя на том, что размышляет о возможных расстройствах пищеварения или нервной системы. Он положил четки на стол, взял книгу и стал читать. Через несколько минут, ощущая усталость, он положил книгу на стол, отчетливо заметив, что положил ее между четками и собой. Потом он сидел и размышлял над прочитанным; и естественным следствием этого стало то, что он заснул. Когда же доктор проснулся, первое, что он увидел: четки теперь располагались перед книгой, а не за ней. А змееподобная голова смотрела прямо на него!     Это было довольно странно и немного тревожно. Казалось, имелось только три возможных объяснения. Либо он был совершенно неправ, полагая, что положил книгу перед четками; либо во сне встал и передвинул ее; либо четки переместились без его вмешательства. Первые два объяснения включали предположение, что его здоровье находилось не в лучшем состоянии, — что доктор не был готов признать, — в то время как третье объяснение вело к таким последствиям, которые он решительно отверг. Доктор Уэллс не верил в сверхъестественное.     Поэтому он намеренно отложил этот вопрос и решил на следующий день уехать из города в Кромер, где, как он надеялся, бодрящий воздух развеет любую мысленную паутину. Еще до наступления утра, после мучений беспокойной ночи, его решимость окрепла. Сны сменяли один другой, не давая мозгу отдохнуть, и каждый из них имел какую-нибудь связь с красными четками. И в каждом присутствовал элемент угрозы. Его преследовала зловещая резная голова с приоткрытым ртом и намеком на отравленные клыки.     Утром, перед отъездом из города, он успел заглянуть в сейф, куда на ночь положил четки, и испытал страшное потрясение. Он помнил совершенно отчетливо, что разложил четки вдоль одной из полок; он отчетливо помнил, как свет играл на рубинах и изумрудах в этом положении. Но теперь четок на полке уже не было. Они лежали на дне сейфа, свернувшись, точно змея. Голова находилась в центре, покоясь на одном из колец, но слегка откинутая назад, как будто встревоженная и готовая ужалить. Когда доктор открыл дверцу, она повернулась к нему. 
Сказать, что доктор Уэллс был озадачен, значит не сказать ничего. Он был совершенно сбит с толку. Он ясно помнил, в каком положении оставил четки, а память у него была хорошая. Никто, кроме него самого, не имел доступа к сейфу, который был надежно заперт замысловатым кодовым замком. Полка не могла перекоситься, так как сейф был встроен в стену, а ночью не случилось никакого катаклизма. Существовала лишь малая вероятность того, что четки, оставленные в состоянии неустойчивого равновесия, упали, скатились с полки, но они вряд ли свернулись бы подобным образом. Кроме того, они лежали не там, куда упали бы, если бы скатились с полки, а в стороне. Чем больше доктор размышлял над этой загадкой, тем меньше понимал. Поэтому он просто отложил ее. Но ему это совсем не нравилось. 
Доктор Уэллс пробыл в Кромере три недели, но отпуск вряд ли можно было назвать удачным. Он все время проводил на свежем воздухе, и каждый день играл в гольф, но вернулся в город в еще худшем состоянии, чем уехал. Правда, его больше не тревожили сны о красных четках, но весь праздник превратился в одну длинную череду тревог и несчастий. Некоторые из его недавних вложений оказались неудачны, и он стал беднее на сумму гораздо большую, чем ему хотелось бы поверить. Его любимую собаку, которую он ценил как старого друга, сбила проезжавшая мимо машина; пришло письмо из издательства, которому он доверил рукопись своей новой важной книги, сообщавшее: они глубоко сожалеют о том, что бумаги погибли при пожаре в их помещении. И хуже всего было то, что дубликат случайно уничтожили несколькими неделями ранее.     Кроме того, от его поверенных пришло письмо, в котором сообщалось, что против него возбуждено дело о клевете со стороны бывшего слуги, о проступках которого он неосторожно упомянул в письме к лицу, проводившему расследование. Казалось, звезды ополчились против него, и он вернулся в город в очень плохом настроении.     Когда доктор добрался до своего дома, то застал слуг в состоянии нервной тревоги; они толковали о грабителях. Не было, однако, никаких свидетельств того, чтобы кто-то покушался на это место, но слуги сообщили, что слышали ночью в музее слабые звуки и что в углу, где сейф был скрыт фальшивой панелью, что-то постукивало и царапалось. Доктор Уэллс выслушал эту историю с нетерпением и отверг ее с презрением, которого она, по-видимому, заслуживала.     Но ему подумалось, что в россказнях слуг что-то есть, когда он подошел к сейфу и выяснил положение дел. Первое, что он заметил, — красные четки пропали! Он оставил их в маленькой коробочке на одной из полок, а теперь коробка была опрокинута и пуста! Мало того, несколько мелких предметов на полке оказались не на своем месте и были отодвинуты в сторону. Кроме четок, однако, ничего не пропало. Причем, не имелось ни малейшего намека на то, что сейф был взломан. Даже если бы вор воспользовался дубликатом ключа, как он мог узнать комбинацию, которую доктор Уэллс установил на замке, когда уезжал из города? Это было абсурдно и невозможно.     Следующий день принес объяснение — и вряд ли оно могло оказаться более неприятным: доктор Уэллс нашел пропавшие четки. Они свернулись, как он уже однажды видел, за пачкой бумаг в задней части полки; точно так же, как живая змея свернулась бы в своем логове. Все действительно выглядело так, как будто четки выскользнули из своей коробки, отодвинув в сторону другие мелкие предметы и, отыскивая лучшее место для отдыха по своему вкусу, случайно произвели тот стук, который встревожил слуг. Но эта идея была действительно слишком абсурдной. Как могла простая нитка бус сотворить что-то подобное? Но какое другое объяснение вообще было возможно?     На следующий день доктор Уэллс рассказал обо всем этом своему близкому другу и добавил, что большую часть вечера провел за тщательным изучением таинственных четок, — с отрицательным результатом. Он проверял каждую гипотезу, которая приходила ему в голову, как только это было возможно. Он провел различные химические тесты с бусинками, полагая, что они, возможно, не то, чем кажутся, а состоят из какого-то вещества, на которое может влиять атмосферная сырость. Но они оказались настоящими рубинами, изумрудами, аметистом и куском нефрита. Ни на один из этих камней нельзя было повлиять подобным образом.     Доктор обратил особое внимание на нитку кетгута, на которую были нанизаны камни, вспомнив барометры, предсказывающие погоду, которые приводились в действие коротким кусочком этого вещества. Но даже воздействие пара не производило сколько-нибудь заметного движения. Затем он попробовал различные электрические тесты, но все безрезультатно.     В свете того, что произошло потом, показательно, как он самым тщательным и даже скрупулезным образом исследовал резной нефритовый кулон, так сильно напоминавший голову змеи. У доктора, кажется, возникло подозрение, что кулон можно открыть и, вероятно, он содержит какое-то вещество. Но доктор Уэллс мог убедиться, что это не так. Кусок нефрита был, несомненно, твердым и не содержал в себе никаких посторонних предметов.     Пока что испытания ни к чему не привели. Но все же доктор Уэллс не мог отделаться от впечатления, что в четках присутствовало что-то сверхъестественное. Казалось, они сопротивляются испытаниям! Хотя сама мысль об этом была абсурдна, бусины, казалось, пытались выскользнуть из его пальцев; а однажды вся эта штука вдруг обвилась вокруг его запястья и, казалось, сжалась. Конечно, вполне возможно, что теплота руки, воздействующая на нить кетгута, могла объяснить нечто подобное, но следствие казалось несоразмерным причине.     Наконец доктор Уэллс смирился с выводом, что все это впечатление было чисто субъективным и не существовало вне его собственного воображения. Однако неприятно было думать, что он находится в том ненормальном состоянии, когда человек «видит». Он всегда гордился трезвостью своих суждений и способностью к уравновешенной критической оценке. Тем не менее, было бы неплохо поговорить об этом со специалистом. Такие вещи нужно пресекать в зародыше.     На следующий день он записался на прием. Дело вдруг стало неотложным. Кажется, он снова изучал четки, сидя в кресле после обеда. Чувствуя сонливость, он положил их на стол рядом с собой и приготовился вздремнуть. Минут через десять его разбудил громкий стук в дверь. Он вскочил с кресла с криком тревоги. Красных четок на столе не было. Они свернулись кольцом на груди спящего, и оскаленная голова была поднята, словно для нападения! Четки упали на пол, когда доктор Уэллс вскочил.     Теперь ему определенно пора было прибегнуть к помощи специалиста. Галлюцинации подобного рода заканчиваются безумием, как он хорошо знал. Конечно, это галлюцинация. Любое другое объяснение было чистым безумием. Вопрос заключался в выборе между двумя различными формами безумия.     Утром он записался к врачу, назначив встречу на следующий день. Но не пришел. Вопрос о его здравомыслии так и остался открытым. Красные четки исполнили свою миссию, если она у них была.     Доктор Уэллс был найден в своем музее, как показалось, спящим в кресле. Но он не ответил, когда его позвали, и врачи определили, что он умер несколько часов назад. Красные четки лежали свернутыми на его плече и упали на пол, когда его подняли.     Следствие было проведено должным образом, и коронер выразил мнение, что доказательства кажутся в высшей степени неудовлетворительными. Вскрытие не выявило причины смерти с какой-либо определенностью. Патологоанатомы могли сказать только, что симптомы указывают на отравление алкалоидами, но никаких следов такого алкалоида в органах тела обнаружить не удалось. Во многих деталях доказательства предполагали смерть от укуса змеи, но и здесь не имелось никаких определенных доказательств.     Никаких следов насилия, никаких внешних повреждений, кроме двух очень маленьких проколов на левой щеке, чуть ниже глаза. Они были как раз такими, какие могут быть вызваны укусом маленькой змеи. Но не было никаких свидетельств того, что какая-либо змея могла проникнуть в комнату, и не было никаких следов змеиного яда поблизости от незначительных ран. Таким образом, присяжные не могли сделать ничего лучше, чем вынести то, что называется «открытым вердиктом», который просто оставил поставленные вопросы без ответов.     Что касается красных четок, то они исчезли сразу после трагедии. Украл ли их кто-то из слуг или кто-то другой, кто мог войти в комнату, никто не знает. А те немногие, кто знал эту трагическую историю, были не очень расположены предпринимать какие-либо шаги для дальнейшего расследования.
Перевод С. Тимофеева

    Английский писатель, журналист и ученый Уильям Джеймс Уинтл родился в 1861 году в Глочестершире; он происходил из старинного семейства. В детстве Уинтл переехал вместе с родителями в Лондон и поступил в школу сэра Уолтера Сент-Джона в Уэндсворте, где продемонстрировал блестящие успехи. Избрав педагогическое поприще, он очень быстро стал директором школы – в таком раннем возрасте, что ему пришлось отрастить бороду, дабы выглядеть постарше. Однако в скором времени он ушел из педагогики в журналистику и начал публиковаться в «Виндзор мэгезин». Он работал в штате лорда Нортклиффа в Доме кармелитов (о лорде Нортклиффе и его газетно-журнальной империи немало известно поклонникам Артура Мэйчена – Дом кармелитов описан в его мемуарах). Уинтл печатался и в журнале «Лондон», много писал по религиозным вопросам (статья о выборах Папы Римского в 1903 году вызвала скандал – Уинтл опубликовал в журнале фотографии бюллетеней с конклава), принимал участие в различных образовательных проектах («Энциклопедия Хармсворта», «Атлас Хармсворта» и т.д.) Помимо этого, Уинтл выпустил целый ряд биографических книг («Жизнь королевы Виктории», «История Флоренс Найтингейл», «Жизнь Чарльза Спарджона» и т.д.) «Рассказы старого рецидивиста», публиковавшиеся в газетах, пользовались изрядной популярностью – Уинтл якобы печатал откровения взломщика, и читатели охотно верили историям о невероятных преступлениях. В 1911 году эти произведения были собраны под одной обложкой. Впрочем, обращался Уинтл и к политическим вопросам (книга «Армения и ее горести» удостоилась одобрительного отзыва У. Гладстона), и к необъяснимым историям (статья о привидениях «Возможно ли такое?» была напечатана в конце 1880-х, за ней последовала серия подобных же публикаций). Не забывая о прежних педагогических интересах, под псевдонимом Джон Аптон журналист вел еженедельную колонку в «Воскресном школьном обозрении». Позднее стал директором крупной издательской фирмы и особого успеха добился в роли литературного консультанта.

Разносторонность интересов Уинтла поражала современников – и мешала ему добиться успеха на каком-то одном поприще. Он был блестящим оратором и зачастую ввязывался  в дискуссии ради самих дискуссий. Однако в науке он оставил свой след. Уинтл был натуралистом и коллекционировал раковины; его собрание сравнивали со знаменитой коллекцией Артура Блока, которому потом и досталось собрание Уинтла вместе с библиотекой специальных трудов. В 1899 году Уинтл вступил в Зоологическое общество, а в 1916 году – в Лондонское малакологическое общество; в 1919 году он стал секретарем этой почтенной организации, члены которой занимаются изучением моллюсков. В 1917 годе его избрали членом Конхологического общества Великобритании и Ирландии; Уинтл постоянно занимался в Британском музее. Но организаторские обязанности оставляли мало времени для научной работы – известны лишь три его статьи по малакологии и небольшая книга «На досуге с карманной линзой».

Уинтла считали очень религиозным человеком, он славился благотворительностью, занимался с мальчиками из бедных семейств в Фулхэме, а потом в Вестминстере (в школе Св. Марии). Первоначально он принадлежал к англиканской церкви, но позднее перешел в католичество. Некоторое время Уинтл провел в бенедиктинском аббатстве на острове Колди. В списках жертвователей Британского музея за 1920 год значится брат У.Дж. Уинтл.

Уинтл скончался 25 июля 1934 года и был похоронен на старом кладбище в Чизвике. Могила его до наших дней не сохранилась – не сохранилась, кажется, и память об этом энергичном и деятельном человеке…

Однако рассказы Уинтла, составившие сборник 1921 года, привлекли внимание антологистов, потом были переизданы и оказались небезынтересными. Дело не в литературных качествах прозы Уинтла – он был слишком занят разными делами, учеными, педагогическими и газетными, чтобы отделывать стиль и подолгу разрабатывать сюжеты. Его тексты довольно просты, хотя действие развивается очень динамично и мастерство автора заметно невооруженным глазом. Нет, дело не только в стиле – скорее в жанре.

Судя по названию сборника (Ghost Gleams) и некоторых рассказов, перед нами ghost stories. Однако от почтенной викторианской традиции эти истории далеки; в некоторых присутствует хэппи-энд, другие завершаются очень печально, но это не принципиально. Общение с миром мертвых не предполагается, призраки и живые существуют как бы в параллельных мирах и подчиняются различным законам. Уинтл избегает объяснений и морализаторских толкований (а это может показаться странным, учитывая, что он рассказывал истории мальчикам). Единственная мораль, которую можно вычитать из рассказов: уныние есть тягчайший грех, и человек не должен пребывать в праздности и бездействии, иначе зло найдет к нему дорогу. Зло может быть связано с предметом, местом, живым существом, оно может явиться откуда угодно – но энергичный человек сумеет ускользнуть, уйти от, казалось бы, неизбежной встречи. Или хотя бы сумеет укрыться за стеной из обыденных, повседневных дел.

Довольно часто рассказы Уинтла относят к «антикварной» традиции и сравнивают с произведениями М.Р. Джеймса и авторов его круга. На мой взгляд, это явная ошибка. Вроде бы все правильно: время и место действия (уединенный дом, частный музей и т.д.), герой (ученый холостяк), повествователь (холостой мужчина, занятый воспитанием детей). Но истории Уинтла антикварными назвать никак нельзя; он не опирается на документы, не занимается реконструкциями, не приводит длинных цитат. Даже в тех случаях, когда речь идет о прошлом («В сумерках»), автор воссоздает ощущение присутствия, а не реальные обстоятельства или документальные детали. Подчас это идет во вред повествованию, и возвращение прошлого оказывается немотивированным и вызывает улыбку. Но читателям XXI века этот способ изложения давних событий может показаться более убедительным – они не ждут однозначных ответов и сами строят догадки; свободу читателям Уинтл предоставляет изрядную. Любопытно, как распорядились этой свободой его юные воспитанники, кем они стали и насколько помогли им размышления над неоднозначными историями наставника…

Возможно, некоторые рассказы («Свет в опочивальне») напоминают истории Артура Грэя – но в других («Дом на скале») видится изрядное сходство с историями Дафны Дюморье. И обманчиво простые сочинения Уинтла содержат элементы разных стилей; в чем-то они архаичны, но в чем-то кажутся скорее новаторскими.

Вряд ли им суждено снискать популярность у массового читателя; фабула, связанная с модными темами (древние культы, религиозные конфликты, арахнофобия и никтофобия и т.д.), все равно остается схематичной, а интересные приемы описания психологии героев, воплощающих парадоксы «обыденного сознания», внимания не привлекут. Но если мы захотим проследить этапы эволюции ghost story и порассуждать о трансформациях «рассказов анnиквариев» – чтение книги Уинтла наверняка станет для нас полезным и приятным.

 

ПЫЛЬ ЕГИПТА

 

1.

Странную пару провела в мою гостиную Нора Макгиннис в этот февральский снежный вечер. Мужчина был необычайно красив, с правильными чертами лица, увенчанный шапкой черных волос, с прямым лбом, зелеными глазами цвета недозрелого лесного ореха под бровями потрясающей черноты. Его грудь была хорошо развита, и его широкие расправленные плечи говорили о необычайной силе и стойкости. Он был выше пяти футов, и тщательно выглаженный вечерний костюм сидел бы на нем как влитой, если бы не брюки, висевшие мешком. Его правое колено не сгибалось, походка была покачивающейся, лакированные кожаные ботинки были почти детского размера. Очевидно, полиомиелит разбил его когда-то великолепное тело, оставив человека наполовину красавцем, наполовину инвалидом.

Женщину, очевидно, возраста  своего компаньона – где-то около двадцати пяти – ничто не безобразило, и она была женской копией своего спутника. Подобно шляпке из черного атласа, ее аккуратно остриженные гагатовые волосы прекрасно лежали на ее хорошо сложенной голове; ее черты были столь мелкими и правильными, что незначительная асимметрия их не портила; ее плавная волнообразная походка говорила о  нервном балансе и мускульной координации, не часто встречаемых в этом невротическом возрасте. Вечернее платье без рукавов из черного кружева и атласа ниспадало изящными складками к ее узким стопам в маленьких атласных туфельках, украшенных крохотными изумрудными пуговичками, гармонирующими с изумрудными сережками в ушах и странными зеленоватыми огоньками в темно-карих глазах. Косметикой она не пользовалась, только подкрашивала губы ярко-алой помадой.

Я посмотрел на два маленьких продолговатых кусочка картона, врученных мне Норой прежде, чем впустить посетителей.

– Мистер Монтейт? – спросил я неуверенно.

–Это – я, – отвечал молодой человек с улыбкой, на мгновение осветившей специфическим очарованием его мрачное задумчивое выражение лица, – а это – моя сестра, Луэлла. – Он сделал паузу, будто смутившись, и продолжал:

– Нам сказали, что у вас есть друг, доктор де Гранден, который иногда интересуется вопросами, имеющими (или, кажется, что имеющими) сверхъестественный аспект. Если вы будете так любезны, скажите нам, как мы могли бы войти в контакт с ним...

– Avec beaucoup de félicité![1]– прервал его, смеясь, Жюль де Гранден. – Протяните подальше руку и прикоснитесь, mon ami, я – тот, кого вы ищете!

– Ах! – молодой Монтейт уставился на маленького француза, не зная, что сказать. – Ах...

– Précisément, – согласился де Гранден, усевшись с гостями у домашнего очага. – Хорошо, что вы пришли, а то вечер обещал быть унылым. Теперь же относительно этого, по-видимому, сверхъестественного вопроса, о котором вы хотели проконсультироваться с Жюлем де Гранденом... – Он поднял свои узкие черные брови так, что они стали похожи на подковки, и сделал выжидательную паузу.

Молодой Монтейт пригладил рукой гладко причесанные темные волосы и направил почти умоляющий взгляд на маленького француза.

– Я не знаю, как начать… – признался он и провел озадаченным взглядом по комнате, будто ища вдохновения у дрезденских статуэток на каминной доске.

– Почему бы не с начала? – мило предложил де Гранден, достал тонкий золотой портсигар, вежливо предложил сигареты посетителям и дал прикурить от своей зажигалки.

– Случай касается моего дяди... наш дядя умер, – отвечал мистер Монтейт, выпустив облачко ароматного серого дыма из ноздрей. – Это, возможно, было достаточно естественно – в свидетельстве о смерти написано: остановка сердца, – и не было никаких юридических осложнений, но мы с сестрой озадачены... И если вы располагаете временем, чтобы взяться за это дело, то здесь... – он прервался и вытащил тонкий пакет с бумагами из внутреннего кармана. – Это – копия завещания дяди Абсалома. Лучше начать с него.

Маленький француз взял листок бумаги с подтверждающими подлинность красными печатями и поднес их к свету.

– Во имя всего святого, Аминь! – возгласил он и начал читать: «Я, Абсалом Барнстэйбл... – Барн-стэйбл, mon Dieu, что за имя!.. – в здравом уме и твердой памяти, все же будучи уверенным в близком подходе неизбежной гибели, объявляю это завещание, тем самым отменяя любое и все другие завещания, когда-либо прежде мною сделанные.

Сначала – я представляю свою душу в руки Господа нашего Бога, а мое тело завещаю похоронить на купленном месте кладбища Вэйл.

Второе...»

– Вы можете пропустить второй, третий и четвертый параграфы, – прервал его мистер Монтейт. – Пятый – единственный, касающийся нашей проблемы.

– Очень хорошо, – де Гранден повернул страницу и продолжал: «Пятое. Желаю, чтобы мои вышеупомянутые племянник и племянница, Дэвид и Луэлла Монтейт, поселились в моем доме близ Харрисонвилля, Нью-Джерси, как только они будут проинформированы об условиях этого завещания, и должны там оставаться в продолжение шести месяцев. В конце означенного срока, если причины не побудят их принять такие меры ранее, или если физически не будет возможности так сделать, они должны увезти из упомянутого дома мумию жреца Сепа и удостовериться, что она благополучно транспортирована за границу и похоронена в песках египетской пустыни. Я настаиваю на верном соблюдении всех моих условий в их последовательности до вступления моими наследниками во владение всем моим состоянием».

Де Гранден закончил читать и поглядел на брата и сестру странным немигающим взглядом.

– Мы – единственные наследники состояния дяди Абсалома, – объяснил Дэвид Монтейт, – а оно составляет что-то около 300 000$.

– Parbleu, за половину этой суммы я готов устроить погребение всем высушенным мумиям на фивском кладбище! – ответил француз. – Но в чем outré[2]  особенность вашего случая, друзья мои? Правда, ваш почтенный дядя, кажется, был оригиналом, но это – привилегия возраста и богатства. Почему бы вам с комфортом не расположиться в его доме на полгода, затем похоронить давно умершего египетского джентльмена с соответствующими почестями и после того наслаждаться жизнью так, как вы считаете нужным?»

Ответила девушка.

– Доктор де Гранден, – спросила она очаровательно модулированным контральто, – разве вы не заметили странную фразеологию во вводном параграфе завещания дяди Абсалома? Если бы он сказал «будучи уверенным в близком подходе неизбежной смерти», мы не обратили бы на это внимания, поскольку ему было восемьдесят лет, и даже при том, что он казался сильным и активным, как шестидесятилетний, смерть, разумеется, была бы естественным ходом вещей. Но он не говорил «смерти», он сказал «будучи уверенным в близком подходе неизбежной гибели».

– Exactement, – спокойно согласился де Гранден, но внезапный свет, сверкнувший в его круглых голубых глазках, говорил о пробужденном интересе. – Précisément, мадемуазель, и что же?

– Я уверена, что ужасная древняя мумия, упоминаемая в завещании, имела какое-то отношение к этому, – ответила она тихо, почти затаив дыхание.  – Покажи ему расшифровку, Дэвид, – велела она, поворачиваясь к брату.

Мистер Монтейт достал из кармана вторую бумагу.

– Луэлла нашла это в старом библиотечном секретере накануне смерти дяди Абсалома, – объяснил он. – Она хотела расспросить его, но не было случая. Вам оно может пролить свет на обстоятельства, на наш взгляд, представляющиеся весьма таинственными.

«Расшифровка таблички, найденной в могиле жреца Сепа, – прочел де Гранден. – Сепа, слуга и жрец Асет, Матери всего, сущей в прошлом и будущем, читающего приветствует и предупреждает:

Нечестивый незнакомец, осквернивший мою могилу, да будет проклят. Будь проклят во время бодрствования и сна; будь прокляты все твои движения и вращения, будь проклят в труде и в отдыхе; все ночи и дни твои пусть будут заполнены ужасающими видениями. Гнев Асет, Матери всего, сущей в прошлом и будущем, будет на тебе и на доме твоем. Тело твое да станет добычей коршунов и шакалов, а душа твоя пусть выносит пытки Богов. Если останусь непогребенным, умерев, бестелесный и проклятый, да скитаешься ты в Аменти[3] навсегда, и проклятие на тебе и на доме твоем да пребудет до тех пор, пока останки мои не будут преданы еще раз земле в песках Кхемы. Да будет так».

– Eh bien, это злое проклятие, – заметил француз, подумав. – А что у нас здесь?

К листу была приклеена газетная вырезка с датой: Лондон, 16 ноября:

«Странная смерть Ричарда Бэзелла, сына лорда Вестбери, сегодня напомнила легенду о смертном проклятии, нависающем над теми, кто нарушил могилы древних властителей Египта.

Его смерть десятая среди команды экспедиции лорда Карнарвона в Долину Царей в Египте, раскрывших могилу фараона Тутанхамона.

Бэзелл, секретарь Говарда Картера, командира экспедиции, был найден мертвым в постели в аристократическом Бас-клубе[4]. Врачи не могут установить причину смерти».

– Гм... – де Гранден положил бумагу и окинул посетителей внимательным взглядом. – А что вы скажете о вашем дяде? Расскажите немного о его жизни и более подробно о его смерти.

Снова отвечала девушка:

– Дядя Абсалом обучался в Объединенном министерстве, но никогда не служил. Когда пришло время заняться службой, он страстно влюбился в одну молодую особу в Нью-Бедфорде, Массачусетс. Янки в это время активно торговали с Ближним Востоком, и отец мисс Гудрич, судовладелец, предложил ему участие в своем бизнесе, если он бросит профессию. По предложению своего тестя он отправился в плавание в качестве суперкарго[5] на «Полли Хэттон», и в ходе трехлетнего вояжа зашел в Александрию, Египет.

Кажется, у него было достаточно времени, чтобы углубиться внутрь страны с разведкой и совершить поездку по Нилу. Арабы разрыли захоронение где-то вблизи Луксора и принесли несколько мумий, какие-то папирусы и погребальные статуи. В те времена было сравнительно легко вывезти подобные вещи из Египта, и дядя не испытывал затруднений, чтобы пристроить свои находки – вы скажете, награбленное? – быть может. Они потом стали основой его богатства.

Пока «Полли Хэттон» совершала свое путешествие, мистер Гудрич умер от оспы. Это было неизвестно дяде Абсалому и капитану судна; и когда они прибыли домой, оказалось, что от состояния ничего не осталось. Харриет, его дочь, вышла замуж за богатого молодого шип-чандлера[6] и ко времени возвращения своего «жениха» в Нью-Бедфорд была уже матерью двоих детей.

Однако дядя Абсалом вывез весьма ценные мумии. Египтология только начинала быть такой важной наукой, как сегодня, и папирусы, найденные в саркофагах, дали много ценной информации, о которой официальные представители Британского Музея раньше только догадывались. Они заплатили дяде 200£ за его находки – тогда это были большие деньги, и сделали ему неофициальное предложение относительно дальнейших предметов старины, которые он мог бы привезти им.

Когда дядя Абсалом возвратился в Новую Англию и нашел свою невесту женой и матерью, его характер поменялся очень быстро. Тихий студент богословия преобразился в отчаянного авантюриста. Гражданская война длилась более пяти лет, и страна вступила в тяжелые времена, закончившиеся кризисом 1873 года. Многие из молодых людей, отслужив в армии и на флоте, остались безработными, и дядя Абсалом не испытывал никаких затруднений, принимая  к себе в компанию народ, не озабоченный ни благопристойностью, ни страхом опасности, лишь бы деньги платили.

Бедный дядя Абсалом! Я боюсь все, что он делал в последующие двадцать лет, не выдержит никакого расследования! Результаты его первого грабительского предприятия оказались столь хороши, что он устроил из этого свой бизнес.

Египтяне, несмотря на то, что большинство из них было мусульманами и не верило в древних богов, не были особенно любезны к иностранцам, грабящим древние могилы, и дядя со своей командой не раз сталкивались с агрессией. Но люди, прошедшие бои вместе с Грантом, Шерманом и Фаррэгутом, не могли быть остановлены ни неорганизованными арабами, ни даже недавно организованной жандармерией Египта. Они систематически разграбляли захоронения, свозя все награбленное к своему пиратскому тайнику в одном из оазисов, и, накопив достаточно, вывозили это по Красному морю или через Средиземноморье – и горе тому, кто пытался остановить их!

Конечно, англичане и французы пытались бороться с этой оптовой торговлей награбленным, но у обеих стран были дела поважнее, а дядины люди не раз помогали им умирять непослушных туземцев – поэтому на многие преступления официально закрывали глаза. Кроме того, крупные музеи Лондона, Парижа, Берлина и Санкт-Петербурга были рады купить буквально всё, соперничая между собой в цене – и дядя стал богатым и даже уважаемым человеком. Таким образом, музейные хранители не очень-то отличались от самих грабителей, – добавила она с улыбкой. –  Когда я училась в школе в Вашингтоне, ходили слухи, что сенаторы и конгрессмены, наиболее ярые сторонники запрета алкоголя в залах Конгресса, в частной жизни были лучшими клиентами бутлегеров.

Завершив свое авантюрное коммерческое предприятие, дядя Абсалом со страстью бросился изучать предмет своего бизнеса. Он научился расшифровывать египетские иероглифы, а открытие Бушаром Розеттского камня в 1799 году, как вы знаете, снабдило его ключом к старому письменному языку. Еще задолго до того, как дядя ушел из своей бандитской профессии, он был признан одним из передовых знатоков древнего и современного Египта, а бросив грабить могилы, оценен по заслугам двумя университетами и британским правительством.

При отставке он сделал много подарков египетским отделам музеев, бывших его лучшими клиентами, но сливки своих находок сохранил в своей частной коллекции в доме близ Харрисонвилля.

Вряд ли вы когда-либо слышали о нем, доктор Троубридж, – она взглянула на меня со странной, даже печальной улыбкой. – Он жил неподалеку от города в течение почти десяти лет, но поехав навестить его, мы поняли, что даже таксист никогда не слышал о Джорнейз-Энд, и мы с трудом нашли дорогу. Он едва ли покидал свои владения с тех пор, как здесь поселился, и я думаю, наберется едва ли полдюжины людей в целом городе, кто знал его, или знал о нем.

Дэвид и я навестили его в прошлом месяце в ответ на срочное приглашение. Он сообщил, что намеревается сделать нас наследниками, а поскольку мы – сироты и его единственные живущие родственники, мы не могли ему отказать.

Он замечательно выглядел, был учтив, нежен и очень учен. Он сделал все возможное, чтобы принять нас радушно, и мы должны были бы быть очень счастливы в Джорнейз-Энд, если бы не одна ощутимая странность… Мы с Дэвидом (так нам показалось) все время чувствовали там чье-то постороннее присутствие. Читали ли мы в библиотеке, сидели ли за столом, или просто ходили по дому – всегда было странное, жуткое ощущение, что кто-то смотрит нам в затылок. А если внезапно обернуться – так мы всегда делали сначала – позади никого не было, конечно. И это ощущение со временем всё усиливалось, а со смертью дяди стало еще больше, – так считает и Дэвид.

Дядя Абсалом никогда об этом не говорил нам, и даже каждому в отдельности, но я уверена, что он чувствовал то же, поскольку в глазах его все время был страх, и он вырос за время нашего посещения. За десять дней до смерти он составил завещание, и вы помните, как он сказал о «неизбежной гибели» — вместо «смерти», во вводном параграфе.

Я понимаю, что всего этого недостаточно, чтобы извинить нашу веру в нечто сверхъестественное, случившееся с дядей Абсаломом. То есть, недостаточно, чтобы убедить незаинтересованное третье лицо, которое не ощущало странной, ужасающей атмосферы Джорнейз-Энд и не видело маску безнадежного страха на лице скончавшегося дяди Абсалома, – признала она, – и я не уверена, что вы увидите нечто очень необычное в том, что произошло той ночью, как он умер. Об этом расскажет Дэвид. Весьма любопытно, что в ту ночь все в доме бодрствовали, а я спала и ничего не знаю.

– Хвалю вас, мадемуазель, – заявил де Гранден со своим характерным учтивым поклоном. – Вы рассказали свою историю чрезвычайно хорошо. Я в этом убежден. Я всё учту. А теперь вы, молодоймсье, – обратился он к хромому юноше, – добавьте, что можете, к столь графичному рассказу мадемуазель вашей сестры, детально. Я слушаю, я – весь внимание.

 

Дэвид Монтейт продолжил историю.

– Дядя Абсалом умер вскоре после Нового года – точнее, девятого января, – приступил он. – Он и Луэлла легли спать около десяти часов, а я читал в библиотеке. Простите мне личную деталь, для меня довольно тяжело одеваться и раздеваться, и иногда я сижу довольно долго, только бы оттянуть этот момент. Таким образом…

– Это причиняет ему боль, – прервала его сестра, и ее глаза увлажнились слезами. – Иногда он ужасно страдает и…

– Луэлла, дорогая, не надо! – вмешался юноша. – Как я говорил, джентльмены, я засиделся допоздна тем вечером и заснул за книгой. Проснувшись, я обнаружил, что ночью началась сильная буря с морозом. Колкие снежинки громко стучали в оконные стекла.

Что разбудило меня, я не могу сказать точно. Я думал сначала, что это был вой ветра, но, оглядываясь назад, я уже не так уверен. Мешаясь с воспоминанием о сне, этот звук или комбинация звуков…

– Mille pardons, мсье, что вам приснилось? – прервал его де Гранден. – Сновидения играют большую роль в таких случаях, как ваш.

– Разве? – немного покраснел Дэвид Монтейт. – Это была глупая мешанина, сэр; и мой сон не мог повлиять на то, что произошло позже. Мне снилось, что двое, мужчина и женщина, поднимаются наверх по лестнице из музея дяди Абсалома с первого этажа, и пересекают библиотеку по пути к комнате Дяди. Абсурдным образом в снах видишь то, чего не можешь видеть наяву: я их видел сквозь стену, как в театре иллюзий. Они были одеты в древние египетские костюмы и разговаривали на каком-то диковинном языке. Я читал «Ostafrikanische Studien»[7]Мюнцингера, перед тем как заснул, и это, думаю, повлияло на сон.

– Гм, возможно, – согласился де Гранден. – Пожалуйста, что же дальше?

– Ну, как я сказал, проснувшись, услышал своего рода тихий, но очень ясный звенящий звук, вроде бубенчиков издалека, но не совсем, а с ним, возможно, женский голос, тихо поющий.

Я откинулся назад на своем стуле, еще наполовину сонный, решая, не перенесся ли мой сон в подсознание, когда появился новый звук, полностью отличавшийся от других.

Это был голос моего дяди Абсалома, не очень громкий, но ужасно серьезный: он будто спорил или умолял кого-то. Постепенно его голос становился все громче, доходя почти до крика, затем неожиданно прервался, будто ему внезапно заткнули рот или сжали горло.

Я поднялся со стула и поспешил, как мог, на верхний этаж, но лестница была приблизительно футов двадцать, ступеньки – крутыми и спиральными; и я с моими ногами не мог подняться быстро.

Пока я полу-поднимался, полу-полз по лестнице, я услышал женский крик: «Матырь Божья, это банши[8]!» – и признал Мэгги Гоэрлей, повариху и домоправительницу моего дяди. Она и ее муж, Том, были его единственными слугами и разделяли все домашние обязанности между собой.

Когда, наконец, я достиг второго этажа, увидел, что Мэгги стояла в дальнем конце коридора с оскаленными зубами и выпученными глазами.

«Ох, мистар Дэвид, это все от мистара Абсалома, храни его Бог! – кивнула она мне. – Это мне замечать женщина банши войти в комната. Не идите совсем, мистар Дэвид, она может ждать других семьи».

«Ерунда, – выдохнул я. – Разве вы не слышали, что мой дядя звонил? Пройдемте, мы должны узнать, чего он хотел».

«Нета, нета, эта ничего не делать теперь, сор!» – отвечала она, не тронувшись с места.

У меня не было времени разбираться с истерией старой суеверной дуры, поскольку у моего дяди, как я думал, мог случиться приступ. Я резко постучал и, не получив ответа, вошел в комнату.

Дядя Абсалом лежал на своей кровати, одеяло было отброшено, руки судорожно прижимали подушку к груди и лицу. Я включил свет, взял подушку, и тогда все понял. Я никогда прежде не видел мертвеца, но мне не нужен был кто-то, чтобы сказать: дядя был мертв. Я думаю, мы узнаём смерть инстинктивно, так же, как ребенок узнаёт и ненавидит змей, не зная, что рептилии смертельны. Челюсть моего дяди отвисла, язык выпал наружу, будто он гримасничал, а все еще открытые глаза подернулись пленкой.

Я отвернул куртку его пижамы, чтобы послушать сердце, и тут заметил метку. Она была справа на его левой груди, темно-фиолетовая, наподобие синяка или родинки св. Андрея, меньше чем в один дюйм. Вот… – молодой человек наклонился вперед, взял из своего кармана тонкий золотой карандаш и нарисовал знак, – как-то так…

– Mordieu, что вы говорите! – воскликнул де Гранден низким, напряженным голосом. –  Barbe dun singe, c’est le plus étrange![9]

– Кое-что еще я заметил, но вспомнил потом, а тогда не обратил внимания, – продолжал Монтейт. – Это аромат специи или ладана, почти такой, как в католической церкви после службы.

Как только я удостоверился, что дядя Абсалом мертв, Мэгги и Том, кажется, перестали бояться. Они вошли в комнату, помогли мне уложить тело, и спустились со мной вниз, чтобы найти Луэллу. Она крепко спала, и я должен был громко стучать в двери, чтобы разбудить ее.

– Вы, мсье? – спросил де Гранден. – Не слуги стучали?

– Зачем? – молодой человек вздохнул, казалось, внезапное воспоминание пронзило его. – Нет, они не стучали. Вы знаете, доктор де Гранден, – он наклонился к маленькому французу с серьезным видом, – я полагаю, они задержали меня преднамеренно. Тогда я так не думал, но сейчас, как вы спросили, кто постучал в дверь Луэллы, я отчетливо вспомнил, что Том держал меня под одну руку, Мэгги под другую, но оба шли немного позади меня, и отступили, когда мы остановились перед комнатой моей сестры.

– Гм, – пробормотал де Гранден. – Пожалуйста, что же дальше?

– Когда Луэлла наконец проснулась и впустила нас, она казалась настолько сонной, что я должен был потрясти ее, чтобы заставить осознать происшедшее. Сначала она просто смотрела на меня с непониманием и повторяла за мной мои слова сонным монотонным голосом…

– Гм, – снова пробормотал де Гранден. – И…

– Черт возьми, да! Теперь я вспомнил: тот же самый аромат ладана чувствовался и в ее комнате. Я уверен, что его не было ни в зале, и нигде больше – только в комнате дяди и у нее.

– Tiens, во всяком случае, вы обоняли священный аромат, – откликнулся де Гранден, хмыкнув. – А что вы скажете про метку на груди мсье вашего дяди? Она была…

 – Я подхожу к этому, – прервал его Монтейт. – Как можно скорее мы вызвали доктора Кэнби, личного врача дяди. Он появился час спустя, исследовал тело дяди Абсалома и констатировал смерть.

Я спросил его о метке и хотел узнать, имела ли она, по его мнению, значение. Он уставился на меня и спросил: «Что за метка?»

Мы заспорили об этом и даже разгорячились. Тогда я был вынужден войти в комнату дяди, расстегнуть пижаму и показать доктору на грудь.

– Да, и затем? – потребовал де Гранден, наклоняясь к рассказчику и сверкая глазками от нетерпения.

– Ничего, – уныло отвечал Монтейт. – Там не было ничего. Метка исчезла.

– О-о-о! – де Гранден медленно выдохнул сквозь зубы и откинулся на спинку стула.

– Но, Дэйв, ты действительно уверен, что видел метку на теле дяди? – тихо спросила девушка. – В волнении, при слабом освещении, ты мог вообразить…

– Нет, – уверено отвечал молодой человек. – Я знаю, что она была и столь же бесспорно исчезла, когда я смотрел во второй раз.

– Mais oui, мадемуазель, – вставил де Гранден. – Мсье ваш брат несомненно прав. Это дело обещает быть интересным. Мы с доктором Троубриджем нанесем вам визит завтра, так скоро, как сможем.

 

Мы долго сидели перед камином после того, как ушли Дэвид и Луэлла Монтейты. Француз курил сигарету за сигаретой в унылой тишине, уставившись на пылающий огонь в камине, словно в волшебный кристалл. Наконец резко спросил:

– Друг Троубридж, это является необычным, или нет?

– Что? – отвечал я.

– Тот знак, та метка на груди мсье грабителя древних захоронений.

– Кажется, да, – согласился я. – Странно, что она показалась вскоре после смерти, а затем исчезла. Возможно, в конце концов, девушка права. Молодой Дэвид, видимо, вообразил его, и…

– Non, – оборвал меня он. – Исчезновение – наименее загадочное явление из всех. Метка имеет определенную форму, разве вы не узнали ее?

– Да нет. Что-то по форме напоминающее ботинок, но…

– Ах, вот еще! – воскликнул он. – Этот знак, друг мой, – идеограмма, обозначающая богиню Асет, или, как она более известна нам, Исида. Ее древние египтяне знали как Мать всех, ту, кто всегда была и будет. Именно к ней прибег жрец Сепа, накладывая на разрушителей своей могилы злобное проклятие, как вы помните.

– Да…

– Точно, точно, именно так; я думаю, мы увидим интересные вещи прежде, чем разрешим этот вопрос, друг мой.

Следующим утром спозаранок он отправился к старому священнику, возглавлявшему местную греческую православную церковь. Я зашел за ним где-то после четырех часов, и вместе мы отправились к Монтейтам.

 

2.

Джорнейз-Энд, странный старый дом в георгианском стиле, где Абсалом Барнстэйбл провел заключительную беспрецедентную декаду своей предприимчивой жизни и, наконец, встретил таинственную смерть, оказался трехэтажным, с плоской крышей, не особенно красивым, но неожиданно удобным. Построенный из выцветшего от времени красного кирпича с немного обесцвеченной отделкой белого камня, он стоял приблизительно в дюжине ярдов от Пика Олбемарля, возвышавшегося в десяти милях к востоку от Харрисонвилля. Железная решетка, украшенная масками, копьями и вьющимися растениями, отделяла передний двор от дороги; по бокам от входа с тремя белокаменными ступеньками, росли аккуратно подстриженные пирамидками ярко-зеленые бирючины.

Весь первый этаж, за исключением кухни, кладовой и кочегарки, был отдан музею с коллекцией старины покойного владельца. Это была большая зала с высоким потолком, превращенная в хранилище редкостей: ярко раскрашенные саркофаги, витрины с египетскими экспонатами, шкафы красного дерева, под замками, хранящие реликвии, не предназначенные для открытого показа.

На втором этаже располагались большая старомодная гостиная, библиотека, заставленная книжными стеллажами до самого потолка с лепниной, с камином огромных пропорций, столовая, обширная как банкетный зал, и две гостевых спальни с ванными комнатами. Спальни для семьи и слуг, два больших чулана занимали верхний этаж.

Мы приехали около шести вечера; старый Том Гоерлей, дворецкий и мажордом высшего класса, встретил нас в воротах и помог с багажом. Позади него, на лестничном пролете, ожидала его жена, Мэгги, выглядевшая очень скромной в черном платье из бомбазина и в белом переднике. Выражение скрытой подозрительности (оно было заметно в определенной мрачности на губах и в застывшей твердости глаз) заставило меня глянуть на нее во второй раз, когда мы следовали за ее мужем по широкой лестнице в библиотеку, где ожидали нас наши хозяева.

Француз также отметил странный взгляд женщины и прошептал, поднимаясь: «Она за всеми наблюдает, друг мой Троубридж».

Вскоре был подан обед, и, несмотря на усилия де Грандена в светской беседе, он прошел в угрюмой обстановке. Мы украдкой посматривали друг на друга; только старый дворецкий поддерживал атмосферу воспитанного, стоического спокойствия. Несколько раз я мельком взглянул на Мэгги Гоерлей, стоящую у дверей, и заметил ее странный, твердый пристальный взгляд, обращенный на склоненную головку Луэллы Монтейт.

 

Вскоре после кофе, поданного в библиотеке, де Гранден извинился и, показывая жестом, чтобы я сопровождал его, тихо шепнул мне на лестнице, следуя на кухню: «Самая верная защита в нападении, мой друг».

Войдя без стука в большую комнату, он потребовал:

– Скажите, друзья мои, что случилось той ночью, когда умер ваш хозяин?

Слуги остолбенели, будто он бросил им обвинение. Старый Том приоткрыл рот, облизал губы кончиком языка, затем закрыл его, и угрюмо вытаращился, как школьник, которого упрекает учитель.

Не так повела себя его жена. Сердитый свет сиял в ее кельтских голубых глазах, и она ответила:

– Почему вы не спросите ее об этом, сор? Она будет лучше сказать, трижды говорят вам, чем Том и я, хорошие христиане мы быть.

– Dites[10], – де Гранден скривил губы, – вы действительно обвиняете ее, милая?

– Я не делать обвинений, я не сказать ничего против никого, – угрюмо отозвалась она. – По крайней мере, ничто не доноситься до моих ушей про мисс. Смотреть сюда, сор, – смягчилась она, как и любая женщина, под волшебной провокационной улыбкой Жюля де Гранден. – Вы из другой сторона, вы когда-нибудь быть в Ирландия? Что-нибудь знать о волшебстве?

– Эх-хо! – выдохнул де Гранден с улыбкой. – Ветер дует в пути, hein? Да, моя прекраснейшая, я бывал на вашем красивом острове и знаю большинство традиций. Что же напомнило вам здесь о древней земле?

Женщина колебалась, боязливо глядя на потолок, и все же ответила со скрытой свирепостью:

– Какой сорт народа являться, что не можно назвать три раза подряд? Три раза не съесть один еда? Три глотка не пить один напиток?

Француз встретил ее пристальный взгляд немигающими глазами.

– Волшебный народ, ведьмы и привидения, что притворяются живущими людьми, – произнес он, словно заученный урок, – также те, кто отдался Злу, и кто общается с Темными Силами…

– Верно, сор, – прервала его она, удовлетворенно поклонившись. – Вы – джентльмен, не как эти ученые дураки смеяться и называть прежние истины суеверием. Тогда слушайте:

Когда они прибыть сюда, калека мистар Дэвид и она, называть себя его сестра, я сильно испугаться зеленые глаза, бледное бескровное лицо, улыбка красные губы, такой жестокий. Я поставила капкан на нее. Когда она звать меня, я ждать дальше. Она звонить дважды? Да, сор! Она звонить третий раз? Никогда!

И Том, мой старик, видел, как она есть и пить за столом; я наблюдать за ней с лестницы сама. Всегда я наблюдать за нею, сор, благодаренье Св. Патрику, но никогда, слышите меня, не видеть, чтобы она класть в рот третья часть мяса или хлеба. Никогда не брать третья чаша вино, хотя Том по моей просьба наливал ей стакан только наполовина. Христианка может попросить третий раз. 

– Гм, – де Гранден ущипнул навощенные кончики светлых усиков. – Пожалуйста, что еще? К примеру, ваш хозяин умер…

– Это так, сор, – нетерпеливо перебила она. – Мы услышать смертный крик мистара Абсалома, и заметить мистар Дэйви – бедный парень! – ползать и ползать вниз по лестница от библиотека в его комната. Я кричать: это быть банши, пришла ночью в дом, это быть она, сор! Святая Бригитта слышать меня, это быть она!

Уверена, она выйти из своей двери, видеть ее красный жесткий губы смеяться, зеленый глаза блестеть на меня, где я стоять.

Она пойти внизу в зал, клянусь, так тихо и мягко, как не ходить никакой смертный женщина, и повернула за угол в коридор. Я знать, что мы видеть злую тварь той ночью, ведьму-женщину с Холма Кайленаграна, схожую с родственницей мистара Абсалома. Я смогла разжать губы и трижды позвать мистара Дэйви, а старик лежать мертвый под ее волшебной властью.

 

– Хочу сказать, я такая сонная, что едва раскрываю глаза! –  сказала нам Луэлла Монтейт спустя несколько минут после того, как мы присоединились к ней и ее брату в библиотеке. – Я не выходила сегодня из дома, и я не была такой сонной с тех пор... – она резко оборвала себя, ее глаза в ужасе расширились.

– Да, мадемуазель? – мягко спросил ее де Гранден.

– ...Как в ту ночь, когда умер дядя Абсалом, – ответила она. – Я была ужасно сонлива в тот вечер после ужина, и спала беспробудно до тех пор, пока Дэвид со слугами не разбудили меня...

– Précisément, – согласился де Гранден.  – Как бы там ни было, мадемуазель, не сопротивляйтесь необходимому вам сну. Мы с доктором Троубриджем здесь для того, чтобы оградить вас от неприятностей.

– Вы не будете возражать? – благодарно сказала она, поднимаясь. – Доброй ночи, джентльмены, доброй ночи, Дэйви, дорогой; пожалуйста, не засиживайтесь допоздна.

Часы в зале пробили полночь, а мы всё разговаривали и курили в библиотеке. Дэвид Монтейт был широко начитан и много путешествовал, его разговор был интересен, каких бы предметов мы не касались. Мы обсуждали некоторые комические особенности парижских concierges[11]и таксистов, когда де Гранден поднятой рукой остановил разговор.

Быстро и тихо как кошка, он скользнул к дверям, показав, чтобы я выключил свет. Постояв немного в дверях темной комнаты, он прошмыгнул на лестницу, ведущую к музею.

Спустя десять минут он вернулся к нам, стыдливо улыбаясь.

– Боюсь, Жюль де Гранден стареет и нервничает, – признался он, юмористически приподняв брови. – Он шарахается от теней и слышит шаги призраков в звуках старых половиц. Но уже поздно, друзья мои. Пора разойтись, если вы не возражаете.

 

– Non, друг мой, не нужно этого делать, – прервал он мои приготовления ко сну, после того, как мы пожелали нашему хозяину доброй ночи. – Обязательно снимите обувь, но оставайтесь одетым. Боюсь, сегодня не удастся поспать.

– Но, – удивился я, – я думал, вы хотите спать. Вы сказали...

– Конечно, – согласился он с поклоном, когда он сменил свою вечернюю обувь на шлепанцы с мягкой подошвой, – и мать никогда не скажет ребенку, что слышит грабителя, взламывающего оконную фрамугу. Послушайте, друг мой:

Пока вы с мсье Монтейтом приятно болтали в библиотеке, я действительно услышал мягкие тихие шаги кого-то на лестнице. Я попросил вас отключить свет, чтобы мой силуэт не выделялся в дверном проеме, и отправился на разведку.

По лестнице вниз кралась мадемуазель Луэлла, она направилась к одному из запертых шкафов, и нашла его безошибочно, хотя музей был темен, как подвал Плутона.

Сегодня она сказала мне, что не знает, где хранятся ключи от запертых шкафов, что у ее умершего дяди они были в секретном месте, неизвестном ей – но она действительно отпирала ключом дверцу шкафа. И, хотя этот ключ был в связке с другими ключами, она не подбирала его к замку, нет.

Вскоре она возвратилась, и на ее руках и в руках было много вещей, которые я не мог, конечно, идентифицировать, но долженствующие быть предметами одежды и украшениями из древних захоронений, дорогие, вне зависимости от их цены.  

– Но почему вы притворились, что ничего не видели? – удивился я. – Вы подозреваете...

– Я ничего не подозреваю, ничего не знаю, – возразил он. – Я заявил, что моя вылазка оказалась бесполезной, дабы не смущать молодого мсье. Что делает или собирается сделать мадемуазель Луэлла, я не знаю. Во всяком случае, ее действия были весьма странными, и нам надо ждать, глазом и ухом пристроившись к замочной скважине в течение ночи.

 

3.

Завернувшись в халат, я устроился рядом с камином в глубоком кресле с подголовником и разжег сигару.

Жюль де Гранден мерял шагами комнату, прикурил сигарету, бросил ее после двух-трех затяжек, что-то вытащил из кармана, изучал, положил обратно, наконец, сел на край мягкого кресла у очага и, казалось, превратился в застывшую статую.

Несколько раз я пытался что-нибудь сказать, но его поднятая рука всякий раз останавливала меня. Он сидел настороженно, прислушиваясь к каждому звуку, и я снова подумал, как же мой товарищ был похож на представителя семейства кошачьих. С его круглыми голубыми глазами, настороженно расширенными, с острыми иглами навощенных усов, нервно дрожащими, с тонкими ноздрями, время от времени раздувающимися, словно что-то достигло его обоняния –  для всего мира он был напрягшийся выжидающий, но бесконечно терпеливый кот, сидящий у норки.

Время двигалось тяжелой поступью. Я зевнул, вытянулся, отказался от сигары и задремал.

– Троубридж, mon vieux, пробуждайтесь! – прорвался сквозь мою дремоту свистящий шепот де Грандена. – Не спите, друг мой, слушайте!

В спальне над нами, где спал хромой Дэвид Монтейт, слышался неясный голос, голос женщины, и смешивающийся с ним, как ловко играемое сопровождение к декламации солиста, музыкальный перезвон. Но это был не слышанный мною никогда колокольчик – трехтональный, либо один звук с двумя оттенками.

– Похоже на... – начал было я.

– Zut! Тихо... пошли! – скомандовал Жюль де Гранден. Тихо, как преследующие пантеры в джунглях, мы выскользнули в коридор и пробрались по лестнице. Перед дверью комнаты Дэвида он остановился, подняв руку в предупредительном жесте.

Голос за дверью оказался голосом Луэллы Монтейт, но странно отличающийся от него: глубокий, более звучный, чем обычное контральто девушки. Он произносила слова на неизвестном мне языке, некоторые фразы напоминали мне иврит, который я слышал, учась в интернатуре и заезжая на машине скорой помощи в иностранные части города. С холодной бесстрастной монотонностью голоса женщины смешивался второй, мужской, дрожащий от страсти – обличительный, низкой и мстительный, как шипение змеи.

Быстрым движением левой руки де Гранден толкнул дверь и перешагнул через порог. Неожиданная сцена, открывшаяся передо мной, неописуемо поразила меня.

Хотя никакой свет не горел, сцена была освещена блестящим лунным светом без его источника, проникнувшего в атмосферу египетской комнаты.

На кушетке сидел Дэвид Монтейт с глазами, полными невыразимого ужаса. Перед ним на коленях на коврике, стоял в полурабской позе мужчина в набедренной повязке. Его бритая голова подчеркивала жесткие особенности. Одна из его длинных, костлявых рук была протянута, указывая на молодого Монтейта, и мне казалось она походила на нацеленное оружие, служившее, чтобы направить оскорбление стоявшего на коленях существа на мужчину на кровати.

Посреди сияния, напоминающего лунного, в царственном ужасающем величии стояла женщина, приковавшая мое внимание. Это была измененная, преображенная Луэлла Монтейт, непохожая на себя. Ее голову венчала корона Исиды – головной убор в виде золотого коршуна с крыльями из синей эмали и драгоценны камнем-глазом, выше – два вертикальных рожка, между которыми сиял красный золотой диск полной луны, ниже их uræus[12], эмблема Осириса.

На шее покоился широкий воротник из золота, изумрудов и сердоликов, а вокруг запястий – блестящие браслеты из золота с синей эмалью, изумрудов и кораллов. Ее грудь была обнажена, ниже тело сжимал сине-золотой пояс, от которого каскадом ниспадала прозрачная тончайшая одежда в складках, окаймленная понизу рядом драгоценных камней, приоткрывавшая ступни белых крошечных ног. В одной руке она держала золотой инструмент в виде креста с удлиненной петлей на конце, в другой – треххвостый золотой бич, символ египетской власти.

Все это я с неописуемым изумлением отметил. Но самое главное – это были ее безжалостные неподвижные глаза. Подобно глазам тигра или леопарда, они пылали неприятным внутренним светом, как будто фосфоресцировали.

Как раз когда мы застыли, очарованные, она подняла свой золотой бич и нацелилась им на сидящего на кровати мужчину, а присевшая в ее ногах тварь дала выход дикому, бесноватому хохоту – торжеству невыразимой ненависти и удовлетворенной мести. Тихий, слабый стон раздался от Дэвида Монтейта, стон безумных мук – словно его замученная душа отрывалась от замученной плоти и разрывала его хромое тело в клочья.

Я готов был исторгнуть крик ужаса, но Жюль де Гранден опередил меня.

– Проклятые Богом! – вскричал он, и его голос был резким и пронзительным как боевой клич. – Павшие противники Бога Иеговы; выскочки против власти Всесущего, in nomine Domini, conjuro te, scleratissime, abire ad tuum locum![13] Бессмысленные останки ложной и бесполезной веры, от имени Его, победившего вас, я повелеваю вам!

 

На мгновение – или вечность, я не знаю, – в той странно освещенной комнате воцарилась мертвая тишина. Каждый актер в драме застыл на своем месте, словно изваяние, я слышал только безумную пульсацию моего сердца.

Француз сунул правую руку в карман пиджака и вытащил нечто – это был крошечный (его можно было зажать в руке) золотой ковчежец из золота и тусклого фиолетового аметиста на золотой цепочке, и начал медленно покачивать его туда-сюда, словно кадило.

– Властью того, кто изгнал тебя, о Асет, Асет древнего Египта, памятью Кирилла Александрийского, заклинаю тебя! – медленно пропел он. – Созерцай ее, принесенную из Землей Кхема, древнюю святыню,  направленную против тебя и твоей власти; созерцай и устрашись!

Он продолжать церемониально покачивать золотую вещицу перед собой и медленно продвигался вперед.

Раболепная фигурка прекратила свой неприятный смех, оставив челюсти разверзнутыми, и сползла на пол, воздев худые костлявые руки, словно задавленная потоком мощной силы, исходящей из золотой вещицы в руке де Грандена.

Бормоча отрывочные слова на диковинном языке, слова, которые я не мог понять, но которые были ясно обращением, тварь отступала перед настойчивым преследованием де Грандена.

Я застыл в ужасе, в то время как француз громко выкрикивал заклинание. Его противник достиг границы комнаты, и преследуемое существо прошло непосредственно через стену, словно кирпич и цемент не имели субстанции!

Маленький француз отвернулся от своей жертвы и приблизился к фигуре Исиды, которая, казалось, выглядела нерешительной возле кровати. Только это больше была не богиня, а женщина. Правда, она была все еще красива и царственна в своих варварски блестящих одеждах, но странный, напоминающий лунный свет больше не сиял вокруг нее; при этом не было ауры страха, ее ужасные светящиеся глаза, наполнявшие мою душу страхом, были теперь тем, чем были: пристальные мстительные глаза оборотились всего лишь светящейся краской на ее веках!

– В вашу спальню, мадемуазель, приказываю вам! – велел де Гранден низким властным голосом. И обратился ко мне:

– Присмотрите за мсье Дэвидом, друг мой Троубридж. Вы найдете его в шоковом состоянии, но ничего не помнящим, я думаю.

Я поддержал на кровати падающего в обморок мужчину, влил ему воды, смешанной с бренди, поднес к его ноздрям пузырек нюхательной соли и растер ладони и виски.

Он немного расслабился, несколько раз вздохнул и погрузился в живительный сон. Когда он, наконец, успокоился, я отвернул его пижаму, чтобы послушать сердце. На левой груди я увидел слабую, но все еще различимую крошечную красную метку, вот такую:

Рис.

Я заторопился к де Грандену рассказать о моей находке и обнаружил его ходящим на цыпочках в комнате Луэллы Монтейт.

– Тише, друг мой, – предупредил он меня, подняв указательный палец, – она спит.

 

– Где Дэвид? – спросила Луэлла Монтейт, присоединившись к нам с де Гранденом за завтраком на следующее утро. – Он обычно рано встает, надеюсь, он не заболел?

Она повернулась, чтобы подняться на лестницу в спальню брата, но де Гранден задержал ее.

– У вашего брата была тяжелая ночь, мадемуазель, – сказал он. – Доктор Троубридж дал ему опиат; должно пройти некоторое время прежде, чем он проснется.

– О, – в ее глазах читалось реальное беспокойство. – Не говорите мне, что у бедного мальчика был один из его приступов! Он так страдает! Обычно он зовет меня, если ночью заболевает, и я делаю то, что могу; но вчера вечером я не слышала ничего. Я спала так крепко. Вы... – Тут она расслабилась, поскольку, видимо, пришла к утешающей мысли. – Конечно, – улыбнулась она. – Зачем он должен звать меня, если у нас два врача в доме? Я уверена, вы сделали все возможное, джентльмены.

– Именно так, мадемуазель,  – неопределенно отвечал  Жюль де Гранден и сосредоточил все свое внимание на тарелке с яичницей с беконом.

 

– Нет! Говорю вам: я никогда не увижусь с это чертовкой, пока я жив! – Дэвид Монтейт почти кричал в ответ на предложение де Грандена. – После всего этого вы хотите, чтобы я считал ее моей сестрой? Говорю вам: она – самая мерзкая, безобразная тварь! О, Боже, почему закон сейчас не признает колдовства? Мне бы понравилось увидеть ее осужденной и привязанной к столбу!

Он откинулся на подушку, исчерпав эмоции, но его большие зеленовато-карие глаза пылали яростью, когда он переводил их с де Грандена на меня. Затем продолжил:

– Она убила дядю Абсалома, я знаю это. Теперь я понимаю, что имела в виду старая Мэгги Гоерлей, предупреждая меня о банши. Это была Луэлла, моя сестра! Она убила нашего дядю и почти прикончила меня вчера ночью. Я говорю вам...

– А я говорю вам, мсье Дэвид, что Вы говорите как необыкновенно глупый болван! – резко перебил его де Гранден. – Услышьте меня, пожалуйста – или без пожалуйста, но услышьте! Внимание, послушайте, обратите внимание, забудьте свои насмешки! Вы говорите о сожжении ведьм, и, parbleu, вы успешно показываете пустоголовость, ту самую, что посылала невинных женщин в огонь. Non, послушайте, – сказал он еще резче, видя что то собирается перебить его. – Иначе я привяжу вас к кровати и утихомирю!

История смерти вашего дяди сразу же заинтересовала меня. У этого древнего Сепа, жреца Асет, или Исиды, как мы теперь ее называем, был определенный личный интерес в ней, но я ее серьезно не рассматривал; но постоянная, непрерывная, подсознательная мысль о древнем проклятии имела непосредственное отношение к нему, в этом я был очень уверен. Смотрите, друг мой: знаете ли вы, что полдюжины человек, думая одинаково, могут иногда повлиять на одного? Вы видели подобную демонстрацию? Хорошо. Так и в нашем случае, только больше, намного больше. В течение нескольких поколений жители Египта поклонялись Асет, Матери Сущей в прошлом и будущем. Существовала ли она на самом деле или нет, но многие люди думали о ней, и создали мысленный образ такой силы, что только le bon Dieu знает его границы.

То же и с возмездием мертвых. Многие поколения – их больше, чем волос у вас на голове, – верили, что тот, кто нарушил покой могилы, будет жестоко отмщен. Эту веру усиливали каменные надписи с проклятиями в захоронениях, осуждающих грабителей, подобно той, что написал древний Сепа вашему умершему дяде. Да, вот так.

Оплакиваемый вами покойный родственник провел много времени среди древних могил. Было неизбежно, что он должен был заразиться своего рода полуагностической верой в возможность древних проклятий. Это естественно.

Вскоре, удалившись от дел, он принимается за переводы различных табличек и папирусов, собранных им. И наталкивается на камень с проклятием из могилы древнего Сепа.

Мы не знаем, когда Uncinaria americana[14]заражает своими яйцами наши тела, но вскоре ощущаем сонливость, анемию и водянку. У нас нет желания двигаться, сонливость – и только когда яйца прорастают, мы определяем нематоду. Так же было и с проклятием древнего Сепа.Мсье ваш дядя перевел надпись о проклятии и обратил мало внимания на то, что прочитал – сначала. Но всё равно идея ужасной гибели, ждущей того, кто вторгся в древнюю могилу, поселилась в его подсознании,  проросла и превратилась в чудовищную вещь, подобно тому как яйца нематоды растут в теле жертвы. И когда ваш дядя прочел о смерти молодого англичанина – и так как он был десятым, вскрывшим могилу Тутанхамона, – все сомнения, что он, возможно, имел, совершенно исчезли. Теперь он действительно подчинился проклятию Сепа.

Ваша сестра, будучи внушаемой, стала зараженной также. Будто ваш дядя бессознательно передал свои страхи ее подсознанию – так гипнотизер внушает свои мысли. Ваша сестра высока, величественна, красива. У нее специфические зеленоватые глаза, которые сочетаются с мистикой. Это более естественно, чем то, что ваш дядя придумал богиню Асет по подобию вашей сестры, и, таким образом, напитал вашу сестру своей мыслью. Бессознательно она для него и для себя воплотилась в ту, что, возможно, никогда не существовала, ту, чей гнев должен был излиться на мсье вашего родственника по проклятию Сепа.

Очень хорошо. В ночь, когда умер ваш дядя, ваша сестра действительно спустилась по лестнице в музей и там взяла предметы одежды, принадлежавшие некоей египетской жрице. Посмотрите: она не знала, что было в тех шкафах, не знала, какие ключи соответствовали замкам, не знала, как древние жрицы одевались, поскольку не обучалась археологии! И все же она безошибочно открыла надлежащие шкафы, выбрала надлежащие атрибуты и надела их в надлежащей манере. Почему? Потому что мысль вашего дяди вела ее!

Все это она сделала подсознательно. Ее рассудок тем временем крепко спал. Все же так ловко во сне она нанесла фосфоресцирующую краску на свои веки.

Затем она, преображенная в Асет, отправилась в комнату вашего дяди, и с нею вместе пошло воплощение давно мертвого Сепа, порожденное мыслями дяди.

Согласно древним ритуалам она вслух прочитала приговор вашему дяде, приговор, который он создал себе сам, неустанно думая о предстоящей гибели – и действительно (бедный человек!) умер от страха.

Теперь то, что касается вас. Как и она, вы знали о проклятии; как и она, вы читали о смерти молодого англичанина, нарушившего могилу Тутанхамона. Очень хорошо. Подсознательно вы боялись проклятия, которое Сепа наложил на вашего дядю, и оно нависло над вами. Хотя вы стремились избавиться от него, мысль не умерла, и чем больше Вы вытесняли ее из своего сознания, тем глубже она проникала в ваше подсознание, чтобы нагноиться подобно зараженному осколку в пальце. Это так.

Вчера ночью наступило решающее время. Еще раз мадмуазель ваша сестра надела безобразный наряд Асет; еще раз действительно возгласила проклятие Сепа на семью вашего дяди – и, parbleu, она почти преуспевала в этом! Мы с доктором Троубриджем подоспели как раз вовремя!

– Но метка – метка на груди дяди Абсалома, и, как сказал доктор Троубридж, появившаяся и на моей? Что с этим? – упорствовал молодой Монтейт.

– Возможно, вы не видели ее, но я видел, – сказал де Гранден и продолжал: – Гипнотизер, мысленно командуя, может заставить кровь отхлынуть заставить подопытного стать белым и холодным как смерть. То же и со знаком смерти на груди вашего дяди, и на вашей. Это лишь метка мысленного приказа, ставшая физически явной.

– Но что вы делали – что вы использовали? – потребовал Монтейт. – Я видел, как вы чем-то увели призрака Сепа из комнаты. Что это было?

– Чтобы это понять, вы должны знать историю Исиды, – ответил де Гранден. – Ее культ был одним из самых сильных во всем древнем мире. Несмотря на самую суровую оппозицию, у нее были свои почитатели и в Греции, и в Риме, и она была последним из древних богов, изгнанных из Египта. Несмотря на христианизацию и большую силу александрийской церкви, ее святыня в Филах[15] продолжала привлекать приверженцев до шестого столетия нашей эры.

В то время как христианство все еще боролось с остатком былых культов, в Александрии жил некий священник по имени Кирилл, очень святой человек, совершивший много чудес. Кроме того, если женщины его веры объявляли себя очарованными древней богиней Асет, он исцелял их с помощью некоего священного амулета, небольшого золотого креста золота, внутри которого, как предполагают, лежал крошечный остаток Животворящего Креста. Эта священная реликвия находится в существующей под опекой священника Греческой православной церкви в Харрисонвилле. Я часто слышал, как старики рассказывали о ней.

Перед тем как ехать сюда, в Джорнейз-Энд, чтобы усмирить древних богов Египта, я попросил эту реликвию у хранителя и принес ее с собой.

Как я сказал, у мыслей есть власть. Это была мысль о древнем проклятии священника Сепа, убившее вашего дядю и почти вызвавшее вашу собственную гибель. Здесь же – небольшой кусочек золота, в котором так же сконцентрирована мысль многих столетий. Почитаемый поколениями христиан, он некогда считался эффективным средством против той же древней богини, которая вторглась в ваш дом. Я действительно боролся с мыслью – другой мыслью: против злых мыслей Асет и ее жреца Сепа я установил защитную власть мысли Кирилла, александрийского монаха, который когда-то изгонял Асет из тел околдованных прихожан. Крошечная реликвия в моей руке стала, если можно так выразиться, средоточием мысли, противостоящей вредной власти Асет и ее последователей – Асет и ее призрачный раб ушли. Если...

– Я... не верю... этим... словам! – медленно произнес Монтейт. – Вы говорите все это, чтобы оградить Луэллу. Она – зло, и я никогда не хочу видеть ее снова. Я...

– Мсье! – голос де Грандена резал словно бритва. – Смотрите сюда!

Он еще раз он достал из кармана  золотой крестик Кирилла и поднес его к глазам молодого человека. Монтейт пристально посмотрел на него с любопытством, и француз продолжал низким серьезным голосом:

– Вы слушаете и повинуетесь. Вы будете спать в течение получаса, потом проснетесь, полностью забыв все, что произошло вчера ночью, помня только, что угрожающая тварь навсегда покинула вашу семью и дом. Сон. Спите и забудьте. Я приказываю вам!

– Вот и все, друг мой, вот и все! – объявил он, как только веки Монтейта закрылись по его приказу.

– А что теперь? – спросил я.

– Думаю, что нам лучше сжечь мумию жреца Сепа и перевод проклятия, – отвечал он. – По желанию дяди наследники освобождаются от захоронения мумии, если это будет физически невозможным – я предлагаю это и сделать. Ну, давайте кремировать древность.

Вместе мы расчленили высушенный труп египтянина, бросая его части на пылающие угли печи, где они сгорали с резкими всплесками пламени и быстро превращались в легкий серый пепел, уносящийся вверх в дымоход.

– А что вы скажете о странном ощущении, на которое жаловалась Луэлла, де Гранден? – спросил я, когда мы заканчивали нашу ужасную работу. – Вы помните, она сказала, будто кто-то все время наблюдал за ней?

– Mais oui, – усмехнулся он, скармливая огню мумифицированное предплечье. – Я скажу, что у нее была причина чувствовать это. Не превосходная ли Мэгги с мужем наблюдали за ней, стремясь увидеть, как она берет третью порцию еды или вина? Parbleu, мадемуазель Луэлла просто ест экономно, поэтому превосходная ирландская пара присудила ей быть феей! C’est drôle, n’est-ce-pas?[16]

Когда мы возвратились на верхний этаж, Дэвид Монтейт бодрствовал и заканчивал превосходный завтрак.

– Конечно, старушка Лу, – услышали мы его слова, обращенные к сестре. – Вчера ночью я не был болен. Я спал без задних ног — проспал, фактически, всё, даже завтрак!

Он улыбнулся и погладил руку сестры.

– Ах, parbleu,  Жюль де Гранден, как вы умны! – восхищенно бормотал маленький француз. – Вы избавили от опасности этих молодых людей и гарантировали их счастье, изгнав дьявола дурных воспоминаний. Да. Пойдемте со мной, Жюль де Гранден! Я отведу вас в библиотеку и угощу вас  великолепно-замечательным виски.

* TheDust of Egypt(1930).

[1] С большим удовольствием! (франц.).

[2] оригинальная (франц.).

[3] Подземный мир в представлении древних египтян.

[4] Bath Club, лондонский аристократический спортивный клуб, основанный в 1894 г.

[5] Представитель владельца груза на судне.

[6] Судового поставщика.

[7]«Исследования Восточной Африки» (нем.).

[8] В ирландском фольклоре – женщина, которая, согласно поверьям, является возле дома обреченного на смерть человекаи своими характерными стонами и рыданиями оповещает, что час его кончины близок.

[9] Клянусь бородой обезьяны, это очень странно! (франц.).

[10] Скажите (франц.).

[11] консьержей (франц.).

[12] Уреус, поднявшая голову кобра (лат.).

[13] Во имя Господа, заклинаю тебя, изыди к себе! (лат.).

[14]Нематода, возбудитель глистного заболевания (лат.)

[15] Остров посреди Нила, на котором, по древнеегипетским поверьям, был погребен Осирис.

[16] Это забавно, не так ли? (франц.).

Перевод и примечания С. Денисенко (с) 2015

 Роберт Эйкман

Следующая поляна 

— Я приду повидать вас, — сказал мужчина. — Завтра. Завтра днем.

Он внимательно всматривался в ее глаза, но он, определенно, не улыбался.

А Ноэль улыбнулась.

— Вы не знаете, где я живу, — сказала она.

— Очень хорошо знаю, — ответил мужчина.

Очевидно, ему было бы довольно легко это узнать у Саймона и Мьют, которые устроили вечеринку, но казалось странным, что он всё выяснил еще до встречи с Ноэль, до того, как обратил на нее внимание, почти наверняка до того, как услышал о ней. Он подразумевал, что уже всё о ней знает. И Ноэль показалось нелепым задавать вопрос: откуда он это узнал.

— Мы просто не можем так расстаться, — настойчиво проговорил мужчина. — Мы не можем.

— А по-моему, можем, — сказала Ноэль.

— Я довольно прилично знаю район вокруг Уокинга, — сказал мужчина. — Я зайду за вами завтра около трех, и мы пойдем на прогулку в лес.

Совершенно точно – то место, где жила Ноэль, почти со всех сторон окружали леса; но это можно было сказать и о большей части Суррея. Если точнее, лес начинался по ту сторону дороги, прямо за ее воротами.

— Не обещаю, что я там буду, — ответила Ноэль. — Я не могу.

— Тогда мне придется рискнуть, — сказал мужчина. — Мы не должны так все оставлять, а здесь мы дальше не продвинемся.

— И все-таки как вас зовут? — спросила Ноэль.

Этот тон у нее выработался с годами. Она сожалела об этом, но нельзя же ожидать, что все люди будут говорить на одном языке. Нужно сопротивляться разрушительному влиянию лингва франка.

Но, как будто для того чтобы подтвердить слова мужчины о невозможности дальнейшего общения, Мьют в тот момент завела проигрыватель, а Саймон включил новое дневное освещение. Саймон и Мьют воспринимали вечеринку как генеральную репетицию. Они как можно меньше оставляли на долю случайностей. Ноэль всегда задавалась вопросом, что случится, если здесь и впрямь разыграют пьесу.

Так и не улыбнувшись, мужчина растворился в ярком свете и шуме. Ноэль подумала, не собирался ли он встретиться с кем-то еще; возможно, он предлагал кому-то свидание в Норт-Даунс. Впрочем, он с тем же успехом мог отправиться домой. Для него вечеринка, возможно, уже завершилась.

Когда Мелвин, ее муж, отправлялся в поездки, сама Ноэль посещала эти вечеринки, где почти все были моложе ее. Но такое случалось достаточно часто, так что она поняла, насколько ей повезло, что люди вроде Саймона и Мьют до сих пор еще ею интересуются. Не то чтобы Мут была намного моложе… Ноэль и Мут раньше вместе снимали квартиру. Тогда совсем юный Саймон уже был любовником Мьют, это продолжалось довольно долго, но Ноэль еще не встретила Мелвина. В самом деле, когда Мьют выходила из комнаты, Саймон начинал волноваться или тоже старался уйти побыстрее. Это стало традицией, сохранившейся до сих пор.

Случилось так, что удивительно много мужчин еще поддавались чарам Ноэль и предпочитали приятные и нежные беседы с ней иным развлечениям, которые могли найти в других местах. Ноэль никак не могла решить, что их привлекало – то ли ее внешность, то ли нечто менее вещественное. Она часто размышляла, как мало у нее поводов для сожалений.

*

Ноэль говорила чистую правду – она не могла давать обещание и не хотела этого делать. Мелвин иногда возвращался раньше времени. Как ей казалось, в этом не было ничего неприятного или таинственного. Представлялось вполне естественным, что Мелвина, как и многих других, носят туда-сюда ветра торговли. Миновали времена предсказуемых встреч в солидных конференц-залах, где проходили целые жизни. Бизнес совершенно изменился, как всегда отмечают бизнесмены.

Кроме того, Джудит или Эгни могли рано вернуться домой из школы. Это случалось часто. И если она будет дома, когда явится кто-то из них, ей придется потратить много времени на то, чтобы выслушать историю о бурях и тревогах или постараться выяснить, что на сей раз могло произойти.

Но когда настало назначенное время, часы, которые она унаследовала от отца (эти часы ему подарила фирма меньше чем за год до его смерти), пробили три, и дверной звонок начал трезвонить еще раньше, чем угасло последнее заунывное эхо.

Мужчина вежливо протянул руку.

— Меня зовут Джон Морли-Вингфилд. С дефисом. Боюсь, нужно это уточнить. Давайте перейдем к делу.

Выражение его лица было серьезным, но не печальным. Его каштановые волосы приятно и вполне пристойно завивались; возможно, местами они потускнели, но еще не стали по-настоящему седыми. Его карие глаза выражали сочувствие, но без всякой сентиментальности. Костюм сидел свободно, но без всяких следов небрежности.

Ноэль не стала медлить.

— Зайдите ненадолго, — сказала она. — Дети вернутся из школы через час.

— У них в школе все хорошо?

— Не очень.

Ноэль провела его в комнату, которую Мелвин назвал залом, а она сама никак не называла.

— Если вы присядете, я принесу вам чашку чая.

— Нам нужно оставить достаточно времени для прогулки.

Она посмотрела на него.

— Лес не так уж велик. Больших лесов поблизости нет.

Он сидел на мягком кожаном диване и пристально разглядывал свои ярко отполированные коричневые туфли.

— Мне всегда казалось, что леса почти одинаковы, неважно, велики они или малы. Конечно, это объяснимо. Всегда одинаковое воздействие. По крайней мере, если речь идет обо мне.

— Вы точно не заблудитесь в этих лесах, — сказала Ноэль. – Просто не сможете.

Мужчина поглядел на нее. Было ясно, что он тянул время, прежде чем перейти к делу.

— Я сделаю чай поскорее, — сказала Ноэль. – Вы потерпите? Может, захотите посмотреть…

Она дала ему последний номер «Статистики». Она не уточнила, что выписывает журнал ее муж. Мужчина, который знал ее адрес, наверняка знал и об ее муже.

— А может, это будет повеселее.

Она протянула старый номер журнала «National Geographic». Его тоже выписывал Мелвин, хотя он жаловался, что у него никогда не остается времени, чтобы прочитать журнал, и номера всегда валялись в беспорядке, пока Ноэль не отдавала их детям для каких-нибудь игр в песочнице.

Ноэль ушла на кухню.

Когда она возвратилась с подносом, мужчина снова встал и стал внимательно рассматривать книги. Все они тоже принадлежали Мелвину. Книги Ноэль лежали наверху, не все они даже были распакованы —  не хватало полок.

— Молоко и сахар?

— Поменьше молока, пожалуйста. Сахара не надо.

— Я знаю, что мы не должны… — сказала Ноэль.

Он наклонился к ней так, чтобы она могла передать ему чашку. От него исходил слабый, но уловимый аромат, запах хорошего клуба.

— Осторожнее… — сказала Ноэль.

Потягивая чай, он прохаживался по комнате, как будто здесь было полно людей или, возможно, деревьев, и как будто все места были заняты или, возможно, покрыты ветвями и корой.

Мужчина заговорил.

— У вас чудесные волосы. — Он стоял поодаль, у большого телевизора.

Ноэль чуть заметно вздрогнула, но ничего не сказала.

— И глаза.

Ноэль не смогла сдержать дрожь.

— И фигура. Просто невозможно вообразить более восхитительные формы.

Проблема заключалась в том, что Ноэль просто не знала, правдивыми или ложными были все эти утверждения. Она никогда не могла решить. Точнее, иногда она чувствовала одно, а иногда — совершенно противоположное. Одни люди могли выражать общие мнения, приспосабливаясь к взглядам окружающих, а другие как будто тратили очень много времени на то, чтобы скрыть свои истинные убеждения.

— Хотите шоколада? – спросила она, протянув гостю тарелку. Она носила платье с тонкими короткими рукавами. В конце концов, еще только август. Мелвин особенно ненавидел август в Питсбурге – именно там он, судя по всему, сейчас и находился.

— Никакой еды не надо, благодарю вас.

Мужчина перевел взгляд с «Астронавта» на стопку лыжных журналов.

— Мне нравится ваше платье.

— Оно очень простое.

— У вас есть восхитительный вкус.

— Пожалуйста, оставьте все эти церемонии.

— Вы кажетесь мне просто идеальной.

— Нет, я не идеальна. — Но она не сказала ни слова о каких-либо недостатках.

— Хотите еще чая? Передайте мне свою чашку.

Он ровными, уверенными шагами прошел по ковру с эскимосским узором.

— Теперь нам нужно идти, — сказал он. — Действительно нужно. Я хочу увидеть вас в подобающем окружении.

Она передала наполненную чашку, не глядя на него.

— Вы правы в одном, — сказала она. – Мне и впрямь нравятся наши леса. Вот только жаль, что они не очень велики.

— Вам и музыка тоже нравится, — сказал мужчина, стоя над ней.

— Да.

— И последние мгновения перед закатом где-нибудь за городом?

— Да.

— И одиночество в тихом месте в полдень?

— Мне обычно надо готовить обед детям.

— И прикосновение настоящего шелка к вашей коже?

— Не уверена, что думала об этом…

Он резким движением поставил чашку обратно на поднос. Ноэль видела, что чашка вовсе не пуста.

— Пойдемте же. Пойдемте сейчас же.

Она вышла из дома в том виде, в каком была. Он последовал за Ноэль по странной бетонной дорожке, раскрашенной в разные цвета. Калитка скрипела – потому что детям нравился шум. Они качались на ней взад и вперед в течение многих часов и начинали биться в истерике, когда взрослые обещали смазать петли.

Ноэль перешла через дорогу вместе с мужчиной, удивляясь, что не слышно шума движения. Вся жизнь на мгновение приостановилась. Они поднялись к лесу по гладкому земляному склону.

— Вы будете проводником, — сказал мужчина.

— Говорю же вам, это не Нью-Форест.

— Здесь куда приятнее.

Когда прозвучали эти слова, Ноэль почти согласилась с ними; по крайней мере она поняла, что имел в виду мужчина. Они с Мелвином каждый год возили детей в Нью-Форест, разбивая палатку в одном из официальных лагерей; и каждый год Нью-Форест ее разочаровывал.

— Вы наполняете лес чудом, — сказал мужчина.

— Мы просто идем вперед, вы же видите, — сказала Ноэль. – Здесь в самом деле нет ничего особенного. Все другие дорожки ведут в никуда. Их просто протоптали дети.

— И дикие существа, — сказал мужчина.

— Я так не думаю.

Теперь они шагали рядом среди белых берез, и казалось, что голос мира звучит все слабее, а голос природы все выразительнее. Да, конечно, это был вторник — вероятно, самый лучший день для подобного развлечения.

— Вы позволите мне обнять вашу талию? — спросил мужчина.

— Полагаю, да, — сказала Ноэль.

Он сделал это просто отлично – не слишком слабо и без юношеской прыти. Ноэль начала погружаться в приятную расслабленность. У нее было по меньшей мере тридцать пять свободных минут.

— Буки начинаются здесь, — сказала она. — Некоторые, кажется, очень старые. У их корней ничего не растет.

— Это расчищает нам путь,  — сказал мужчина.

До сих пор дорожка мягко поднималась вверх, но теперь она привела к вершине небольшого холма и потянулась под уклон. Ноэль знала, что здесь лес расширялся. Тем не менее широкая, торная дорожка вела в никуда, потому что в дальнем конце леса располагалась частная собственность, большой обработанный участок, который оставался недоступным –проезд по нему был запрещен, несомненно из-за недостаточного сопротивления общественности в нужный момент. Если бы Ноэль спросили, она не смогла бы точно ответить, кто владел лесом. Казалось, он существовало сам по себе.

— Великолепные деревья, — сказал мужчина. – А вы – их дух. — Он разглядывал массивные ветви. Его рука сжимала талию Ноэль с прежней силой – ни крепче, ни слабее… просто чудесно. Они медленно шли по лесу.

— Вот и конец, — сказала Ноэль, протянув вперед свободную руку.

В двух или трех сотнях ярдов впереди лес заканчивался – средних размеров лощиной или расчищенным участком; вероятно, такую прогалину могли оставить после себя все те люди, которые в этом месте разворачивались и возвращались по собственным следам, вверх по склону.

— Я уже вам говорила, что лес очень маленький, — заметила Ноэль. — Немногим больше шатра.

— Неважно, — мягко ответил мужчина. — Это не имеет значения. Все это не имеет значения.

Повсюду, конечно, валялся мусор, но у края прогалины его было значительно больше.

— Как отвратительно! — сказала Ноэль. — Какая мерзость!

— Не смотрите туда, — прежним тоном сказал мужчина. — Посмотрите наверх. Смотрите на деревья. Давайте на минуту присядем.

Конечно, нельзя было сказать, что развилка бука была специально оборудована местными властями в качестве скамейки для пикника, но некоторые сучья были, несомненно, срезаны и выровнены для пользы отдыхающих; они были разбросаны, как напольные подушки в кинозале. Должно быть, на это потребовались недели, но Ноэль, конечно, уже привыкла к этому зрелищу и давно старалась не расстраиваться из-за него. Она поняла, что бесчисленное множество людей способно пробраться куда угодно. Как будто продолжалась извечная война…

Когда они сели, мужчина начал ее обнимать, и она расслабилась в его объятиях, пока у нее еще было время. Они сидели, отвернувшись от леса и полей за ним. Но, через несколько минут – возможно, драгоценных минут, — он неожиданно отвел руку и встал.

— Простите, — сказал он. — Я хотел бы кое-что осмотреть. Подождите здесь. Я скоро вернусь.

— И далеко ли вы пойдете?

— Только до следующей поляны.

Естественно, она знала, что если хоть слово скажет — это будет и глупо, и неуместно. Мелвин часто точно так же уходил на несколько минут и делал это даже тогда, когда они были просто помолвлены. Все мужчины так делали. Однако была одна вещь, которую она просто не могла не сказать.

— Я должна вернуться самое позднее через шесть минут. — Постоянная забота о детях требует точности в подобных ситуациях.

Он сделал несколько шагов, прежде чем она закончила фразу. Теперь он остановился и полуобернулся к ней. Мужчина пристально смотрел на нее в течение довольно продолжительного времени; потом он снова развернулся и зашагал дальше, не сказав ни слова. Ноэль чуть призналась себе, что сразу заметила: его поведение немного отличалось от поведения всех прочих мужчин. Мужчина как будто скользил или парил – настолько легкой была его походка.

Мужчина изящно и эффектно шагнул в подлесок справа от неё. Здесь были довольно густые ветки и кусты, так что он скрылся очень быстро. Ноэль могла расслышать, как его коричневые туфли ступают по упавшим веткам и почве; несомненно, ровный слой блестящего крема быстро сотрется. По-видимому, мужчина пробирался через валежник, однако продвигался он очень уверенно – вскорости все звуки затихли вдали.

Ноэль дала ему четыре минуты, затем она неловко поднялась и позвала:

— Мне нужно идти. Я должна идти.

Ответа не последовало. Не было ни знака, ни звука.

— Где вы?

Даже дятел не стучал в лесу.

Ноэль позвала гораздо громче.

— Джон! Джон, я должна идти.

Это было пределом возможного. Нельзя же ожидать, что она будет кричать весь остаток дня, изображая поисковую группу из одной женщины. Просто невозможно, чтобы мужчина здесь заблудился – она уже об этом говорила.

Таким образом, ей оставалось только одно. Она быстро пошла домой, и разум, и чувства ее пребывали в смятении.

Когда Ноэль вернулась, ее волновало только одно: чтобы мужчина, появившись из леса, не вошел бы снова в ее дом, когда дети будут пить чай.

*

Он больше не приходил. Но Ноэль все еще волновалась – до тех пор пока не легла на свое одинокое ложе.

На следующее утро она позвонила Мьют. Она не хотела этого делать, пока дома были дети.

— Тот мужчина на твоей вечеринке. Джон Морли-Вингфилд. Расскажи мне о нем.

— Джон Морли был политиканом девятнадцатого века, дорогая. Он написал «Жизнь Гладстона». В своем роде неплохая книга.

— Уверена, так и есть. Но это – другой мужчина.

— Всегда есть другой мужчина, милочка.

— Я говорю о Джоне Морли-Вингфилде, который был на твоей вечеринке.

— Никогда о нем не слышала, дорогая. Я там половину людей по именам не знала. Хочешь, я спрошу Саймона, когда он вернется?

— Думаю, да. Случилось кое-что довольно странное. Расскажу, когда встретимся.

— И на кого он похож?

— Вежливый и уверенный. Как дипломат.

— На нашей вечеринке?

— Мы с ним неплохо поладили.

— Вот твоя проблема — ты не знаешь своей собственной силы. Ладно уж. Я записала имя. Спрошу Саймона. Но не ожидайте ничего приятного. Какие новости о Мелвине?

*

В итоге ничего приятного и не случилось, потому что в течение некоторого времени она больше ничего не слышала об этом от Мьют – и Ноэль быстро избавилась от желания узнать хоть что-нибудь. Она поняла, что подобное происходит нередко: мужчины завлекают женщин, но вскоре меняют свои решения – по тем или иным из множества причин, в которых зачастую нет ничего предосудительного. Не случилось ничего хоть сколько-нибудь необычного.

Действительно, единственным заметным результатом происшествия стало то, что Ноэль перестала гулять в лесу — не только в лесу, расположенном напротив парадного входа в ее дом, но и во всех других окрестных лесах. Некоторые из них все равно оставались простыми зарослями терновника и подлеска – их едва ли стоило посещать, разве что человеку, доведенному до отчаяния.

Но однажды в воскресенье, четыре или пять месяцев спустя, Мелвин предложил отправиться на прогулку с детьми. Это произошло потому, что один автомобиль отдали деловому партнеру, у которого, очевидно, украли машину, а на второй автомобиль Ноэль забыла продлить лицензию. Мелвин, как всегда, отнесся к этому снисходительно.

— Просто дай мне пару минут, чтобы собраться, — сказал он.

Ноэль знала, что это означает; она переоделась в коричневые брюки и куртку лесоруба. Самое меньшее, что она могла сделать — помогать в тех, предположительно, незначительных делах, которые так часто оказываются самыми важными. Дети уже были одеты как пионеры.

Мелвин, когда он вновь появился, как и следовало ожидать, затмил всех. Случайный зритель едва ли сумел бы отличить его от Дикого Билла Хикока, тем более, что Мелвин купил большую часть своих забавных одеяний в Штатах или в Торонто.

Пойти мы могли только в лес, потому что для любого другого путешествия понадобилась бы машина. Детям разрешили ходить пешком в школу и из школы, потому что Ноэль заняла твердую позицию, отказавшись возить их на такое короткое расстояние четыре раза в день, независимо от того, что могли сказать и подумать другие матери. Мелвин в свою очередь занял твердую позицию, когда возникла опасность укусов клещей, которые нередко появлялись в траве вдоль дороги.

— Не забудьте, что может пойти дождь, — сказал Мелвин.

Конечно, Ноэль с самого начала испытывала приступы растерянности, и как только они оказались среди белых берез, она обрадовалась, что, по крайней мере, выглядит теперь совершенно иначе — как будто замаскировалась. Кроме того, леса всегда казались немного иными, если входишь в них со всей семьей. То, что происходит, когда ты с семьей, совершенно непохоже на то, что происходит, когда семьи рядом нет. Именно по этой причине переход из одного состояния в другое всегда оказывался настолько потрясающим.

— Подождите, мы еще повстречаем буйвола, — сказал Мелвин детям.

Эгни закричал от восторга, но Джудит засунула пальцы за пояс и насмешливо посмотрела на отца.

— Лассо приготовил, сынок? — спросил Мелвин.

Эгни раскрутил лассо над головой и начала прыгать среди спутанных корней дерева. Джудит тоже побежала, вытянув руки над головой и хватаясь за воздух, как будто она ловила несуществующих бабочек. Никаких бабочек не было. Их почти никогда не бывало.

— Для всего мира я мертв, — спокойно заметил Мелвин, когда двое детей оказались на расстоянии, которое можно было считать безопасным – хотя оно было совсем невелико. — Я утомлен. — В домашнем кругу Мелвин предпочитал консервативные, провинциальные выражения. Он никогда не говорил тех слов, которые использовал на работе.

— Ты кажешься немного бледным, — сказала Ноэль, не оборачиваясь к мужу. Она это заметила еще два дня назад, когда он вернулся из Йоханнесбурга. Какая бы то ни было бледность была совершенно несовместима с обликом бывалого ранчера.

— Я не знаю, что творится, Ноэль, — продолжал он. Она не допускала, чтобы ее имя сокращали или придумывали какие-то прозвища. — Моя голова как будто вот-вот взорвется. Я чувствую себя все хуже и хуже после того февральского скандала в Эдмонтоне.

Ноель казалось, что Мелвин ездил в Эдмонтон чаще, чем куда-либо еще, и это почти всегда приводило к каким-то проблемам, хотя в последний раз, несомненно, было хуже всего, потому что Мелвин до сих пор об этом вспоминал, дрожа от гнева и возмущении. Конечно, речь шла об Эдмонтоне в Альберте, а не об Эдмонтоне Джона Гилпина.

— Тебе, наверное, лучше полежать в постели, — сказала Ноэль. — Я уверена, мы можем себе это позволить.

— И речи быть е может, — сказал Мелвин; его голос, как показалось Ноэль, звучал очень уж мрачно. Мелвин никогда не позволял Ноель искать работу — даже на неполный день. Это был один из тех многочисленных случаев, когда она никак не могла решить – стоит ли радоваться или сожалеть об этом. Ноэль знала, что ей недостает опыта и она толком ничего не умеет.

— Я не могу даже на один день отойти от дел, — сказал Мелвин. – Меня просто вышибут, если такое случится. Даже не думай об этом.

Ноэль предположила, что он, вполне вероятно, совершенно прав. У многих ее местных знакомых мужья были «уволены по сокращению штатов», как теперь говорили.

На мгновение их отвлекло падение Эгни, его ступни и ноги запутались в аркане, словно копыта молодого бычка.

Ноэль мигом подхватила сына. Она уже набралась опыта по этой части – не хуже ярмарочного борца или акробата.

— Кости не сломаны, — сказала она, поглаживая элегантно нестриженые кудри Эгни. – Кровь не идет. Никаких неприятных ушибов. – Конечно, тут нельзя было ничего утверждать наверняка, но что сказано, то сказано; возможно, эти слова окончательно уничтожили опасность.

Джудит все еще бегала, ловя призрачных мотыльков. Она была изящной, длинноногой маленькой девочкой, но уже довольно серьезной – почти такой же серьезной, как сама Ноэль.

— Ты мчался по пастбищу, — сказал Мелвин, постучав Эгни по спине с притворным восторгом. – Ты упал, но снова поднялся, сел в седло и поскакал.

— Во всем виновата глупая веревка, — ответил Эгни.

— Скачи, ковбой, — приказал Мелвин, изображая образцового патриарха.

— Это почему? — спросила Джудит, стоявшая поодаль; она ни к кому конкретно не обращалась, а как будто беседовала со всей вселенной.

— Давай, — воскликнул Мелвин. — Покажи им. Докажи!

Эгни с сомнением поглядел на него, но снова пустился вскачь. К счастью, теперь они добрались до буков, где корни были гораздо толще и потому куда заметнее. Эгни начал обращаться с лассо так, как будто это была леска и как будто все впадины между корнями были полны рыбы. В некоторых действительно собралось немного воды. Дожди шли на протяжении многих недель. Ноэль постоянно выходила из дома в элегантном плаще.

— Я уже близок к пределу, — сказал ей Мелвин. – Нужно на что-то решиться, или я  сломаюсь.

Двое детей помчались по склону к свободному участку – там они развернулись и побежали обратно. Джудит, у которой ноги были длиннее и которой не мешало лассо, легко вырчввлась вперед. Она изобразила танец ашанти, который видела в образовательной телепередаче в школе.

Сердце Ноэль забилось неровно – а потом застучало все чаще с каждым шагом вниз по склону. Как обычно, она позабыла, что храбрость мигом исчезает, когда опасность, какова бы она ни была, оказывается по-настоящему близко во времени или пространстве.

— Я хотел попросить о переводе на другую должность, — сказал Мелвин. — Я тебе не говорил, потому что не хотел тебя беспокоить. — Он то и дело поправлял свою ковбойскую безрукавку, смахивая капли пота, хотя было ничуть не жарче обычного, а Ноэль чувствовала, что с каждой минутой к ней подступает пронизывающий холод.

Наконец все они собрались на прогалине. Мусор, разбросанный вокруг, теперь промок, большую его часть сожрали или переворошили какие-то животные, скорее всего крысы. Других людей поблизости не было – вероятно, их испугал неблагоприятный прогноз погоды.

— Ну, делать больше нечего, надо возвращаться, — почти сразу же сказала Ноэль.

— Нет!!! — в школе дети прекрасно научились громко возражать хором.

— Давайте на минуту присядем, — сказал Мелвин.

— Здесь слишком сыро, — возразила Ноэль.

— У меня с прошлого раза остался «Переселенец», — заявил Мелвин, доставая журнал из кармана своей поношенной безрукавки. — Я его разорву, и каждый сможет взять себе половину, чтобы устроиться поудобнее. У меня все равно нет времени его прочитать.

— Мы не можем сидеть посреди такой огромной кучи мусора. Это отвратительно. Просто мерзко!

Но Мелвин устроился на одном из поваленных деревьев и рыцарским жестом протянул ей большую часть страниц разорванного журнала.

— Всего лишь на минутку, Ноэль, — сказал он грустно, стараясь улыбнуться ей. – Мне нужно собраться с мыслями.

И Ноэль быстро уселась на бревно рядом с ним. Она очень старалась усидеть на маленькой стопке бумаги.

— Не уходите слишком далеко, — сказала она детям. — Мы здесь остановимся всего на минуту.

Мелвин достал свой нож лесоруба и провел пальцем по лезвию. Его пристальный взгляд был одновременно сосредоточенным и рассеянным. К счастью, лезвие было не очень острым.

— Я часто думаю о том, на что это может быть похоже, — сказал Мелвин. — На каком-нибудь острове. На нашем острове. Ты в юбке из травы, я — в шкуре леопарда, возможно, в шкуре снежного барса, все время солнце и плоды хлебного дерева, и манго, и кокосы, и летучие рыбы. Весь день и всю ночь прибой шумит у рифов, и время от времени вдалеке проплывают корабли. Райские птицы несутся от одной пальмы к другой. Обезьяны кричат и раскачиваются на лианах. И я люблю тебя на теплом песке в ночи при свете Южного Креста.

— Красиво…. — прошептала Ноэль, нежно взяв его за руку. — Я бы этого хотела.

Мелвин с сомнением посмотрел на нее. Такой же взгляд она часто замечала у Эгни – то ли он унаследовал эту привычку, то ли перенял от отца.

— Я и правда так думаю. Честно, — добавила Ноэль. – Мне бы тоже это понравилось. Но нам нужно жить в реальности. — Она заерзала на своей импровизированной крошечной подушке.

— Нам нужно? Мы должны? — он водил по руке лезвием ножа.

— Конечно, мы должны, любимый. Уверена, мы можем что-нибудь придумать вместе. Что-то реальное.

Она всегда так говорила, и искренне радовалась, если это когда-нибудь оказывалось возможным. В действительности ее всякий раз буквально выворачивало от скуки и тошноты, прежде чем Мелвин успевал толком описать очередную приближающуюся угрозу. Ноэль никогда не сомневалась, что деловая жизнь Мелвина действительно была ужасной. Проблема состояла в том, что ужасная жизнь другим людям кажется куда понятнее, чем счастливая.

Мелвин сжал ее руку.

— Если люди в белых халатах не придут за мной раньше, — сказал он.

— Я им помешаю, — нежно ответила она. — Я их отвлеку.

Разумеется, дети, которым запретили уходить далеко, стали возиться в кучах мусора. Они осматривали опустевшие банки из-под еды и напитков, изучали промокшие газеты, разгадывали неприглядные тайны частной жизни. На самом деле они находились всего в нескольких футах от взрослых. И то и дело исподтишка следили за родительскими нежностями.

— Ты бы отвлекла кого угодно, Ноэль, — сказал Мелвин почти шепотом.

Ноэль отвела взгляд от его усталого лица и на мгновение посмотрела на густую листву справа от поляны.

— Хотел бы я, чтобы ты отвлекла меня прямо сейчас, — добавил Мелвин вполголоса.

— Нужно оставаться реалистами, — ответила Ноэль.

Мелвин метнул нож, хотя лезвие не воткнулось в землю – нож просто упал плашмя, смешавшись с мусором.

— Дети! – крикнул он. – Бегите, поиграйте немного.

Ноэль встала на ноги.

— Нет, не надо, — воскликнула она.

Сбитые с толку дети остановились прежде, чем добрались до зарослей, к которым они было направились. Потом малыши начали играть в «треугольники» на пересеченной местности. В эту игру играли все, она требовала быстрых перемещений по небольшому участку. Конечно, в идеале требовалось большее количество игроков, но Эгни и Джудит были еще достаточно малы и умели импровизировать. Игра чем-то напоминала упрощенную «английскую лапту».

— Мы просто не можем, — ответила Ноэль Мелвину. Она снова уселась рядом с ним. — Мы здесь посидим еще несколько минут, чтобы дети могли набегаться, а потом я посмотрю, смогу ли их уложить спать раньше обычного.

— Я хочу тебя сейчас, — сказал Мелвин.

Ноэль улыбнулась ему, но ничего не сказала. Хотя она и воображала себя простой девчонкой из провинции, но Мелвина предпочитала видеть в одном из его деловых костюмах. Во времена Ватто и Фрагонара люди играли в лесах, облачаясь в парики, кринолины и цветные лионские шелка. Они просто притворялись.

— Сейчас, — повторил Мелвин. Он поднял нож и снова прикрепил его к ремню. — Давай заблудимся в лесу. Дети даже не заметят.

Мелвина часто посещали подобные фантазии. Ноэль предполагала, что так он избавлялся от стрессов, которые его терзали большую часть жизни.

Мелвин встал и потянул за собой Ноэль.

— Давай-ка посмотрим, как мы сумеем заблудиться.

Она знала, что в подобные моменты лучше всего с ним соглашаться, насколько это возможно. В данный момент казалось, что дети совершенно поглощены своими играми и акробатическими прыжками. «Треугольники» — игра, которая требует куда больших физических усилий, чем, к примеру, «Динь-динь-розы». Дети, казалось, даже не заметили, как их родители-пионеры пересекают прогалину; все случилось именно так, как говорил Мелвин. И, в конце концов, Ноэль никак не могла придумать основательной причины, по которой ей не следовало заходить в те кусты.

— Не думаю, что мы заблудимся, — сказала она. – Здесь недалеко до следующей поляны.

— Ты была там?

— Ну… не совсем.

— Тогда откуда ты знаешь? Как только мы сходим с тропы войны, мы сразу попадаем в непроглядный тропический лес.

И все-таки Ноэль знала точно. Она явственно представляла себе, что находится по ту сторону зарослей. Она всегда это знала. Она, должно быть, когда-то приходила туда, хотя и не могла припомнить, когда и при каких обстоятельствах.

— Невозможно заблудиться в этих лесах, — сказала она. – Ни в одном из здешних лесов.

Мелвин опять достал нож, чтобы прорубать дорогу через кустарник.

— И правда, заросли не такие уж густые, — сказала Ноэль. – Требуется совсем мало усилий. Ты мог бы даже пойти сюда в вечернем костюме.

И хотя идея принадлежала исключительно Мелвину, именно Ноэль пошла вперед, а он, как истинный джентльмен, пропустил ее и пошел позади.

Как и следовало ожидать, она преодолела заросли примерно за полторы минуты и вышла на следующую поляну. Как и предполагала Ноэль, там было тихо и не было мусора – сюда не добирались гуляющие. Деревья казались выше и внушительнее. Здесь был элемент природной архитектуры, элемент тайны. Листва скрывала небо, а мох — землю.

Мох был настолько густым и, очевидно, нетронутым, что в данном конкретном случае наводило на определенные мысли. Ноэль прошла по мху в центр поляны. Дети на время могли потерять из виду родителей, а она почти сразу потеряла Мелвина, оставшегося далеко позади – это расстояние нельзя было измерить ярдами. Ноэль даже не могла расслышать, как он упражняется, срезая ветки — возможно, потому что она не слишком внимательно прислушивалась.

Она достигла деревьев на другом конце поляны; они не подавляли, а успокаивали, казались вполне пропорциональными и совершенными. Но, однако, Ноэль была совершенно уверена, что никогда не проникнет за эту преграду; и она очень хорошо об этом знала. Она понятия не имела, что могла бы там найти, хотя она прекрасно понимала, насколько невелики здесь все расстояния. Она готова была обратиться в бегство.

Но она остановилась. Ноэль уже достигла границ мира — раньше, чем она ожидала. Границу отмечала спутанная проволока – несколько проволок разной толщины были протянуты между наклонившимися подгнившими столбами, у основания которых ползали мокрицы.

И еще там был дом, деревянный, но без соломенной крыши. Довольно большие окна все до одного сияли алмазными стеклами. Фигура из искусственного камня застыла над садовой дверью – и как будто искоса смотрела на Ноэль. Было что-то монашеской в ее облике… Очень опрятная, покрытая листвой изгородь окружала прямоугольный сад, в котором все было идеально до мелочей. Ограда была довольно низкой, и Ноэль могла посмотреть поверх нее в том месте, где ограда тянулась параллельно проволочной границе мира.

Мужчина копал яму посреди одной из клумб. Из-за этого он убрал множество цветов, которые теперь валялись на траве. Точнее, новое углубление следовало бы назвать не ямой, а траншеей. Мужчина был в подтяжках, рубашке и галстуке, как будто взялся за дело только что, без размышлений. Кажется, он носил изящную шелковую рубашку и хороший муаровый галстук. Она оставался единственным живым существом в поле зрения, за исключением маленького зверька, который непрерывно метался вверх-вниз в маленькой клетке около дома. Мужчина сосредоточился на своей работе, и прошло несколько минут, прежде чем он отвлекся от дела.

Что касалось Ноэль, она могла не дожидаться, пока он поднимет голову. Она очень хорошо знала, кто он такой. Если бы проволока была натянута, а не спутана, тогда Ноэль уцепилась бы за ограду, чтобы устоять на ногах.

Ей никогда раньше не приходило в голову, что Джон Морли-Вингфилд может оказаться настолько близким соседом. По крайней мере, это объясняло, куда он так внезапно исчез. Кроме того, если он владеет таким домом, то у него почти наверняка есть жена и семья. Все казалось невероятно нормальным и знакомым. В его клетке даже был какой-то зверек.

Но тем не менее она не могла пошевелиться или отвести взгляд. Случившееся, должно быть, обратило ее в соляной столб, пусть даже только на время, и несмотря на то, что Мелвин должен был, конечно, подойти сзади, сжимая в одной руке нож, а в другой – миниатюрный топорик. Разумеется, этот мужчина, почти наверняка непривычный к непрерывному ручному труду, скоро сделает короткую передышку.

Через мгновение он посмотрел прямо в глаза Ноэль.

Хотя его волосы были в полном порядке, на его лице выразилось беспредельное смущение, в глазах отразился ужас, и они увеличились в размере настолько, что, казалось, никогда не обретут прежнего размера.

Ноэль повернулась и побежала. Как и все люди в таких случаях, она ухитрилась избежать всех опасностей – корней, шипов и ям. Через несколько секунд она промчалась по спокойной и пустынной поляне. Через минуту она забеспокоилась и позвала:

— Мелвин! Мелвин!

Мелвин ответил.

— Здесь, черт побери!

Прежде чем Ноэль смогла его отыскать, она выскочила из зарослей с другой стороны. Дети в ту же минуту прервали игру и направились к Ноэль.

— В чем дело, мамочка? Что-то случилось?

— Я здесь, — проревел Мелвин, выбираясь из зарослей. — Черт возьми!

— Думаю, ваш папочка, возможно, поранился, — сказала Ноэль. – Давайте-ка посмотрим, сможем ли мы ему помочь, верно?

Левая рука Мелвина была залита кровью. Его отличала от большинства людей одна особенность – и правой, и левой рукой он владел почти одинаково. В большинстве случаев он мог управляться и левой, и правой. Ноэль прежде никогда не встречала подобных людей.

— Мы просто должны как можно скорее отвести тебя домой и перевязать. Ты должен прилечь и отдохнуть, и Эгни и Джудит тоже лягут спать – тихо, как мышки.

— Это почему? — спросила Джудит.

Но Эгню согласился и на обратном пути вел себя очень хорошо.

*

На сей раз Ноэль переживала гораздо дольше, чем в предыдущем случае; и ее нервозность усилили неожиданные осложнения, которые начались после несчастного случая с Мелвином. Ему пришлось остаться дома и проводить большую часть времени в постели, в то время как измученный организм боролся с токсинами; и почти постоянно, все яснее и яснее, он видел, как слабеет, сдается, уступает… Это видение было настолько реальным, что оно передалось и Ноэль.

— Но они не могут просто избавиться от тебя. Это будет просто незаконно.

— У них есть способы и средства. Не заблуждайся на этот счет. Нам придется голодать, Ноэль. Но лучше подойди сюда. Сними это платье…

*

В конце концов позвонила Мьют. Мелвин лежал в постели с особенно серьезными осложнениями. Строго говоря, то, что он не присутствовал при разговоре, было только к лучшему.

— Как дела у Мелвина?

— Не очень хорошо. Он думает, что инфекция уничтожает его мозг.

— А что ты думаешь?

— Просто понятия не имею. Не могу сказать. Одно за другим все происходит…

— Знаешь, тот человек, о котором ты спрашивала… Тот, которого ты вроде бы встретила у нас на вечеринке?

— Точно встретила, — сказала Ноэль. —  Саймон что-нибудь может сказать о нем?

— Саймон никогда о нем не слышал, но это не имеет значения. Дело в том, что я думаю, ты просто выудила его имя из газет. Думаю, тебе приснилось.

— Может, и так, — сказала Ноэль. — Но с чего ты теперь так решила?

— Был преступник с такой фамилией, и очевидно, его дело еще обсуждают. Я прочла о нем в книге о преступлениях, полученной за кукурузные хлопья. Знаешь, сдаешь части коробок – и получаешь книгу… Саймон собрал коробки и отправил. Такое может сделать только адвокат. Уильям Морли-Вестол. Он жил на Кенсингтон-Сквер.

— Как его звали? – чуть слышно переспросила Ноэль.

— Уильям Морли-Вестол. Это имя ты мне назвала.

— Я тебе назвала совсем другое имя. Это ты перепутала, Мьют.

— Я уверена, что запомнила правильно.

— Ну, ты ошиблась. И все-таки, что в конце концов с тем парнем случилось?

— Его отправили в Бродмур. Наверное, его уже в живых нет. Это было давным-давно. Теперь их там держат только несколько месяцев, а потом – всё… Саймон говорит, что это неправильно. Но люди все еще спорят о том деле. О нем постоянно упоминают в новостях. Уверена, именно там ты его и увидела.

— Наверное, так, Мьют. Но сейчас у меня нет времени думать о таких вещах.

*

Но конечно, было трудно думать о чем-то другом. Мужчины и их мечты! Одного мужчину мечты доводят до преступления, очевидно ужасающего. Другого – обессиливают и запутывают, почти наверняка приводя к краю пропасти и его самого, и его семью.

Катастрофа была не мгновенной, потому что имелись разрозненные сбережения, которые можно было собрать, но в конце Мелвина пришлось отправить в больницу. Вероятно, это стоило бы сделать раньше, если бы была такая возможность…

Ноэль начала читать рекламные объявления о найме на работу в местной газете; она покупала разные издания, пока еще не очень часто. Она даже просматривала объявления и маленькие афиши в витринах магазинов.

Неделя проходила за неделей, и поскольку требовалось проявлять все больше благоразумия, это становилось все труднее. Ноэль подозревала, что врачи сбиты с толку, хотя, конечно, они никогда так не говорили. Конечно, она сама начала верить, что жизнь сбивает с толку – ничего подобного она прежде не испытывала. Было почти невозможно решить, какие шаги следует предпринять.

Джудит начала болеть, сразу двумя или тремя болезнями; она прямо давала понять, что проблема связана с ее беспокойством о папочке и сомнениями насчет мамочки. Эгни, с другой стороны, успокоился и стал очень миленьким мальчиком. Примерно так молодой бычок перестает буйствовать и бодаться. Ноэль начала понемногу доверяться ему; в мелочах она могла на него положиться. Раньше она никогда не могла говорить с ним, внушать любовь к себе, верить ему.

Однажды ночью зазвонил телефон. Было уже гораздо позже одиннадцати.

— Встань, пожалуйста, любимый, — сказал Ноэль Эгни, который опустил голову ей на колени. – Всего на секунду.

Эгни довольно спокойно это воспринял.

— Привет. О, это ты, Мьют.

— Приходи на вечеринку в пятницу. Извини, что так поздно тебя приглашаю. Будут все те же и там же.

— Не думаю, что это хорошо, Мьют.

— Это тебя отвлечет.

— Нет, не очень.

Эгни пристально смотрел на нее большими глазами – хотя и не такими большими, которые она видела почти все время.

— Все равно большое спасибо, — сказала Ноэль. – Очень мило с твоей стороны.

— А как там Мелвин?

— Хуже, насколько я могу сказать. Врачи, кажется, сбиты с толку.

— Если серьезно, Ноэль, я полагаю, настало время забрать его домой. Сейчас он там, где слепые ведут слепых.

Эгни подполз к ней по полу и ткнулся в бедро.

— Наверное, ты права, Мьют. Но ты же знаешь, какая я дурная сиделка. Ты сама хорошо помнишь, как безнадежна я всегда была.

— Я помню, — сказала Мьют. – В таком случае советую тебе приехать на вечеринку. По крайней мере, развлечешься.

— Не уверена, что получится. В прошлый раз не получилось.

Эгни отвел нос в сторону. Он едва не задохнулся.

— Ты про таинственного человека… У Саймона есть на его счет новая идея. Судя по твоему описанию, он думает, что это мог быть только Джон Мартингэйл, который живет совсем недалеко от тебя. У него, кажется, есть прекрасный сад.

— Я не хочу говорить об этом, — заявила Ноэль. – Слишком много разного за этим потянулось. Я как-нибудь попытаюсь тебе рассказать.

— Уверена, что все это фантазии, как я тебе и говорила.

— Да, но в то же время и нет, — отозвалась Ноэль.

— О, похоже на то! — воскликнула Мьют. — Тогда приезжай к нам на вечеринку и отвлекись от своих реальных фантазий. Думаю, тебе нужны большие перемены.

— Спасибо, Мьют, но нет. Точно нет. Пожалуйста, пригласи меня в другой раз.

— Ну, конечно, приглашу. Наилучшие пожелания Мелвину. И от Саймона тоже.

Когда Ноэль положила трубку, у нее создалось впечатление, что Эгни сжался на манер маленького идола из мыльного камня, только очень ярко раскрашенного. Он сидел на корточках, словно благонравный котенок. За все прошедшие годы, даже когда он был совсем маленьким, она никогда за ним не замечала ничего подобного – и ничего настолько странного.

— Что, любимый? – немного настороженно спросила она.

Эгни посмотрел на нее, а потом пополз обратно. Ноэль догнала его, усадила к себе на колени и обняла.

Почти тотчас же телефон звонил снова. Ноэль покрепче ухватила Эгни и сумела протянуть руку, предположив, что ее лучшая подруга, Мьют, хочет продолжить свои уговоры.

— Да, это я, — сказала она, подражая Мьют; Ноэль крепко сжала Эгни в объятиях.

Но это была не Мьют.

— Миссис Коркоран?

— У телефона.

— Миссис Мелвин Коркоран?

— Да.

— Тогда вы меня помните. Я из больницы. Вынужден сказать, что у меня дурные новости.

*

Примерно в полумиле от их дома жила женщина по имени Кей Штайнер. Когда Ноэль отправлялась на вечеринки в отсутствие Мелвина, Кей Штайнер почти всегда брала детей на ночь. Им, казалось, почти нравилось у нее оставаться. Они оба хвалили еду, и казалось, им нравится, как с ними обходится Кей. У миссис Штайнер не было собственных детей, но она не была вдовой, как могли предположить случайные наблюдатели. Все объяснялось просто: ее муж, Франклин Штайнер, часто уезжал из дома на долгое время. Ноэль казалось, что ей никогда не говорили, чем же он занимался в это время (да и в любое другое время); но когда им случалось встретиться, мистер Штайнер казался в своем роде неплохим человеком. Что касается Кей Штайнер, тут сомнений не было. Кей – просто молодчина.

После похорон, на которых присутствовали несколько человек, которых никто не ожидал, и не было практически никого, кого вдова хоть немного знала – Ноэль имела беседу с поверенным, который заметил: было бы полезно, если бы он как можно скорее обрисовал сложившееся положение.

Он спросил, может ли присутствовать при их разговоре и мистер Маллингс, назначенный душеприказчиком. Ноэль несколько раз развлекала друга Мелвина, Теда Маллингса, за ужином или за обедом, а впоследствии и оставляла на ночь, и она знала, что другой душеприказчик, который был довольно старым, упомянут в завещании просто для формы. Тед Маллингс уже играл видную роль на похоронах, на которые он приехал в «ягуаре» из своего дома близ Сендгейта, специально взяв на службе выходной.

После непродолжительного обсуждения перспективы, которые открывались в будущем перед Ноэль и ее детьми, стали совершенно очевидными. Ей следовало создать совершенно новый мир для всех троих. Ноэль побледнела. То, что американцы называют «проблемами», никогда не вызывало у нее прилива энергии.

Все они выпили чаю после похорон, но во время короткого разговора с юристами Кей Штайнер спокойно приготовила второй чай, чтобы мужчины могли подкрепиться перед уходом.

Пытаясь допить пятую или шестую чашку чая, Ноэль осознала, что меньше чем через три недели ей будет тридцать восемь. Кей Штайнер этого не знала, хотя, конечно, знала Мьют, которая, однако, об этом никогда не никому не скажет – по крайней мере, никогда не скажет правду. Двое детей помнили об этом дне и поздравляли ее, но, естественно, не до конца понимали смысл происходящего. Теперь, возможно, они поймут не скоро… Ноэль также осознала, как это было странно – одеваться на погребальную службу.

Все могли заметить, что она очень утомлена. Добрая Кей предложила взять Джудит и Эгни на несколько дней, чтобы Ноэль могла немного оправиться. Детей не было в комнате, и Ноэль согласилась, почти не колеблясь. Джудит очень много плакала и теперь легла спать. Эгни казался все бледнее и взрослее с каждой минутой.

Во время отъезда поднялась суматоха, но Кей умело справилась со всеми проблемами, и Тед Маллингс предложил подвезти прокатиться до дома Кей на его блестящем «ягуаре». Эгни бросился вперед, но Джудит решительно отказалась идти, и ее всю дорогу несла Кей, в то время как Эгни ждал на пороге, поскольку Теду Маллингсу нужно было возвращаться к жене в Кент.

У поверенного было много работы, тем более что он почти весь день провел вдали от своего офиса; после этого Ноэль осталась в доме одна. Она отклонила предложение Кей, которая хотела, чтобы Ноэль первую ночь тоже провела у нее дома. Ей следовало о многом подумать, и одиночество могло бы ей помочь, хотя Ноэль была совсем не уверена, что так получится.

Была осень, и Ноэль бросила в камин оставшееся после похорон печеное мясо. Мелвин всегда настаивал на том, что должно быть как можно больше открытых каминных решеток, и сегодня одна из них пригодилась. Ноэль регулярно приходилось стоять над приходящей домработницей, Клэрис, которая чистила решетки. Такие продолжительные демонстрации собственного превосходства Ноэль совсем не нравились.

Часы ее отца пробили шесть. Ноэль казалось, что уже полночь, но по крайней мере у нее оставалось вполне достаточно времени, чтобы обдумать дальнейшие действия; она понимала, что затевает безнадежное дело – для подобных испытаний ей не хватало и опыта, и характера.

Она с трудом заставила себя приготовить еще чашку чая; ей ничего не хотелось. Она взяла в руки бумеранг, который Мелвин привез из Дарвина. Мелвин признался, что просто купил его в магазине, но это особый магазин. По его словам, бумеранг был не коммерческой подделкой, а самым настоящим оружием. С тех пор бумеранг лежал у него на столе. Ноэль обращалась с этой вещицей очень осторожно. Дом, конечно, был заполнен самыми разными вещами, от которых все равно следовало избавиться – и, по возможности, хоть немного за них получить. Даже страховка у Мелвина оказалась совсем не такой, которая была бы полезна в сложившихся обстоятельствах. Ноэль поняла, что ей и впрямь следует все решить как можно скорее. Ее положение было значительно лучше, чем та ситуация, в которой оказывались многие другие вдовы. Она это хорошо понимала.

*

Но внезапно раздался звонок.

Ноэль посмотрела на часы своего отца. Еще не было и десяти минут седьмого. Несомненно, кто-то что-то забыл. Ноэль почти тотчас пришло в голову, что она сама забылась. Через мгновение она вскочила с места и распахнула дверь.

Там стоял мужчина из дома по ту сторону леса. Естественно, он не выказывал признаков замешательства, которые так потрясли Ноэль при их последней встрече. Его глаза смотрели довольно спокойно. На сей раз он даже носил шляпу, хотя и снял ее, как только дверь распахнулась. Он сразу заговорил:

— Я с огромным сожалением услышал о постигшей вас огромной утрате. Я не думал, что будет правильно приходить на похороны, но я хочу сказать, что готов сделать все возможное, чтобы вам помочь. Мне кажется, это следовало сказать как можно скорее. Итак, я пришел, чтобы это сказать, и хочу подчеркнуть, что это не пустые слова. Возможно, вы позволите мне помочь вам в обсуждении многих вопросов, требующих немедленного решения?

— И правда, есть много вопросов, — сказала Ноэль. Она чувствовала, что за нею наблюдали из соседних домов, расположенных по ту сторону дороги.

— Возможно, нам стоило бы определить свое положение в свете переменившихся обстоятельств?

Ноэль впервые прямо посмотрела на него.

— Хорошо, — сказала она. — Если вы так полагаете… Пожалуйста, зайдите на несколько минут.

Мужчина последовал за ней. Она чувствовала, что должна бы взять его шляпу, но в современном доме просто не было места, куда ее можно положить.

— Я отослала детей, — сказала Ноэль.

Он сидел на том же самом диване; на том диване, на котором она только что гадала о туманном будущем.

— Это — бумеранг, — сказал он, как будто больше никто об этом не знал.

— Он принадлежал моему мужу.

— Вы понесли ужасную утрату.

Ноэль кивнула.

— Особенно для такой чувствительной и нервной женщины, как вы. Ваши щеки бледны, и ваши прекрасные глаза затуманились.

— Я очень любила своего мужа’.

— Конечно. У вас доброе сердце и нежная душа.

— Он в каком-то смысле так и не вырос. Думаю, он во мне нуждался.

— А кто бы в вас не нуждался?

Ноэль заколебалась.

— Не желаете стакан хереса?

— Если вы присоединитесь ко мне.

— Да, хорошо. Возможно, теперь я долго не увижу хереса. — Она наполнила два бокала. — Признаю, что осталась в затруднительном положении, мистер Морли-Вингфилд. Все это придется продать. Все.

Казалось, он улыбнулся.

— Вы же в самом деле не думаете, будто я могу согласиться, чтобы меня называли таким нелепым именем? — Гость поднял свой бокал. – За самое лучшее будущее! — очень серьезно произнес он.

— Вы сказали мне, что вас так зовут, — произнесла Ноэль, не ответив на его тост. – Вы просто мне это сообщили. А как вас зовут на самом деле?

— Меня зовут Джон, — ответил он; теперь он, несомненно, улыбался, но улыбка была адресована ей.

— Мьют и Саймон, кажется, о вас ничего не знают. – Ноэль сидела на одном из обитых кожей медных углов каминной решетки.

— Могу ответить на этот комплимент тем же. Я о них мало знаю. Все, что мне известно, — я вас повстречал в их обществе. Это имеет большое значение. Надеюсь, для нас обоих. Я очень на это надеюсь.

— Полагаю, должна вам сообщить, — сказала Ноэль, — что видела, как вы копались в саду. Я была с мужем.

— Вы ошибаетесь, — ответил он. – Я никогда не держал в руках лопаты – с тех пор, как покинул Хэрроу[1].

— Вы знаете, с чего началась болезнь моего мужа? Его последняя болезнь?

— К стыду своему, должен признать, что не знаю.

— Мы вышли с детьми прогуляться в лес. Мой муж настоял на том, чтобы пробраться к следующей поляне, когда мы оставили детей поиграть. Он очень сильно поранился – и так и не смог оправиться. Полагаю, произошло заражение крови, но врачи ничего не понимали. В конце он от этого умер.

— Конечно, неловко в подобный момент говорить такое, но, признаюсь, я тоже ничего не понимаю. Не могу уловить нить истории. Я думаю, моя милая Ноэль, что здесь есть какой-то элемент фантазии. Все дело в том, что вы расстроены случившимся.

Ноэль подумала, что он впервые назвал ее по имени. В самом деле, она очень хорошо знала – так  оно и было.

— Именно так Мьют мне сказала по телефону. Но это неправда. Именно тогда, когда мы добрались до следующей поляны, мы увидели, как вы копаете. Мы видели вас очень отчетливо.

— Выходит, ваш муж тоже меня видел?

— Нет, — ответила Ноэль после недолгой паузы. — Я так не думаю. Его занимали другие мысли… Но я отлично знаю, что я видела.

— И как я был одет? — спросил мужчина. – Вы видели, что я копал. И как же я работал? — Его тон был дружеским, возможно, шутливым, хотя мужчина пристально, не отводя взгляда, смотрел на Ноэль.

— Вы сняли свой пиджак.

— Моя дорогая! И что дальше? Я что, копал землю, не сняв подтяжек?

— Именно так.

Мужчина отвел взгляд и посмотрел вниз, на ковер с эскимосским узором. Он осушил свой бокал, как, кстати, и Ноэль.

— Все это кажется маловероятным, — сказал мужчина, выражая сдержанный протест.

— Вы так искренне в это верите, — добавил он, — что кажетесь еще очаровательнее и восхитительнее, чем раньше. Какое же объяснение предложила наша общая подруга, Мьют? Еще одна восхитительная женщина, между прочим, маргаритка на весеннем поле, там, где вы — прекрасная лилия мира, души, тела и духа.

Он перестал поглаживать бумеранг и опустил его рядом с собой на кожаную подушку. Ноэль подошла к дивану и взяла бумеранг. Взяла – и не выпускала из рук.

— Хотите еще бокал хереса?

— Если вы тоже будете.

Ноэль наполнила два бокала и вернулась к каминной решетке.

— Раньше, — сказала она, — я и понятия не имела, что вы живете поблизости. Вы должны были мне сообщить…

— Но я же не живу поблизости! — воскликнул он. — Я просто узнал об этих местах в то время, когда был в Сэндхерсте. Какие были денечки! Смех и горе! – Потом он поднял свой бокал. — Я предлагаю еще один тост. За блестящее будущее, которое уничтожит все проблемы прошлого!

И снова Ноэль не ответила на его тост.

— Конечно, это займет немного времени, — серьезно заметил мужчина. – Решив эту задачу, я увенчаю корону своей жизни прекрасным драгоценным камнем.

Ноэль одним глотком почти осушила свой бокал.

— Вы пробираетесь к следующей поляне, — сказала Ноэль. — Вы пересекаете ее, идете за деревья, через кусты – и по другую сторону поляны стоит деревянный дом со множеством больших окон, и вы там живете.

— В деревянных домах обычно не бывает больших окон, по крайней мере, их так не строят. Я подобном доме не стал бы жить.

Ноэль вертела в руках бумеранг. Второй бокал хереса уже опустел.

— Я вас видела, — сказала она.

Потом она бросила бумеранг вниз. Бумеранг на эскимосском ковре напоминал фрагмент работы современного художника.

— Что это значит! – воскликнула Ноэль; она говорила сама с собой, почти позабыв о присутствии мужчины.

Но ничего не изменилось: дом находился на расстоянии всего десяти — пятнадцати минут ходьбы, даже если идти со скоростью детей, а потом пробираться через кустарники и подлесок очень медленно, черепашьим шагом.

— Я пришел, надеясь помочь вам справиться со всеми возможными трудностями, — сказал мужчина, — и это явно первая трудность. Расстояние совсем невелико. Я предлагаю нам пойти и поискать этот дом. Мы очень хорошо знаем дорогу. Кроме того, свежий воздух будет вам полезен.

— Мне кажется, что снова собирается дождь, — заметила Ноэль.

— Мы вернемся раньше, чем он начнется.

*

Мокрая грязь на поверхности лесных дорожек сразу напомнила Ноэль о похоронах. Она удивилась, что Мелвин не настаивал на кремации, но в завещании, как выяснилось, речь шла в основном о мелочах.

Во время похорон постоянно накрапывал дождь, но теперь воздух просто заполнила всепроникающая влажность. Ноэль надела свой элегантный плащ, но мужчина казался беззащитным. Ноэль боялась, что складки на его брюках сомнутся и даже прекрасная ткань его костюма может утратить свой блеск и изысканность. Его туфли уже покрылись грязными пятнами. Ноэль надела ботинки.

— Вы точно уверены, что хотите довести дело до конца? — спросила она.

— Хочу рассеять кое-какие капризы, — произнес мужчина.

Они спустились по склону к прогалине. После долгого дождя здесь все превратилось в настоящее месиво. Уже нельзя было отличить полиэтиленовый пакет от разорванного воздушного шарика, пачку папирос от коробки из-под кукурузных хлопьев. Силы природы уничтожали все чуждое.

— А теперь к следующей поляне!— весело воскликнул мужчина.

— Наверное, не получится, — вздохнула Ноэль. – Кусты насквозь промокли. Ваш костюм пропадет. Я не подумала…

Она не стала говорить о его шляпе, которая в этих обстоятельствах выглядела просто нелепо.

— Я не обращала особого внимания на погоду… в последнее время, — сказала Ноэль.

— Мы мигом проберемся, — ответил мужчина. — Если вы это уже делали, то сами все знаете.

Она предположила, что мысли об участи Мелвина не могли его не посещать, хотя, конечно, он никогда не станет говорить об этом – возможно, больше никогда…

— Конечно, это же ваш костюм, — проговорила Ноэль. — Я знаю, что это не так уж трудно. — Она не должна пробудить у него хоть малейшее сомнение в том, что, по крайней мере, когда-то проходила здесь и видела его дом. – В такую погоду вам действительно стоило бы переодеться. — Мелвин всегда с чрезмерным тщанием относился к выбору одежды; впрочем, он переусердствовал почти во всем – но, конечно, в большинстве случаев он был прав. Ноэль всегда это осознавала.

— Я сниму шляпу, — сказал мужчина, — и тогда вам сразу станет лучше.

Он пошел впереди, и они в мгновение ока преодолели преграду. Оказавшись по ту сторону, Ноэль призналась себе, что его одежде эта прогулка не повредила – пострадала только обувь; даже ее собственный изящный плащ, кажется, остался целым.

Мужчина рассмеялся, но они почти тотчас же застыли в молчании, достигнув следующей поляны. Силуэты деревьев, выкрашенные в зеленые и коричневые тона, казались Ноэль загадочными архитектурными сооружениями – еще более сложными, чем раньше. Они тоже напоминали ей о похоронах, но Ноэль поняла, что очень многие вещи в ближайшее время будут пробуждать эти воспоминания – возможно, подобные ощущения сохранятся до конца ее жизни, которая во всяком случае может оказаться не слишком долгой, подобно жизни Мелвина.

— Да, здесь есть особая атмосфера, — наконец произнесла Ноэль. – Надо это признать.

— Да, — подтвердил мужчина. — Но вы — почти единственное существо, которое может ее почувствовать. Вы – просто чудесный человек.

Все это время слышался слабый перестук и перезвон – ничего подобного Ноэль, конечно, в прошлый раз не слышала. Она поняла, что при тогдашних обстоятельствах могла и не заметить этих звуках. Она ничего об этом не сказала. Это напомнило ей об одном вечере, который она провела в обществе немецких бизнесменов, слушая в «Колизее» на английском «DasRheingold». Она не поняла ни слова и не оценила музыку, хотя немцы в конце концов оказались очень милы и любезны.

— Все они поцеловали мою руку, — сказала Ноэль вслух. – Все до одного.

Мужчина посмотрел на нее.

— Мне очень жаль, — проговорила Ноэль. — Я просто об этом подумала… наверное, я просто устала.

— Конечно, вы устали, дорогая, милая Ноэль, — сказал мужчина.

— Вы почти не осознаете, где ваша очаровательная головка и где ваши милые ножки. — Он посмотрел на ботики Ноэль. — Но мы все это изменим. Медленно, но неизбежно.

Ноэль поступила бы невежливо, если бы скрыла улыбку, пусть и не очень откровенную.

— Дом, о котором вы упоминали, стоит на другом конце поляны? — спросил мужчина, не слишком явно посмеиваясь над ней. Он снова надел шляпу.

— Вот там, — показала Ноэль.

— И еще больше кустов! – насмешливо выкрикнул мужчина.

— Они не такие густые. Потом вы упретесь в изгородь из колючей проволоки. Все это вам отлично известно. Боюсь, вы испортите обувь на этом влажном мхе. Но тут вы сами виноваты.

— Конечно! — воскликнул мужчина прежним насмешливым тоном. — Пожалуйста, идите вперед.

Ноэль неуклюже брела по густому мху,  не оглядываясь назад. Она задумалась о том, не прячутся ли во мху маленькие змеи и опасные насекомые, которые из-за сырости могут выбраться на поверхность, возможно, чтобы насытиться.

На противоположной стороне поляны перестук и перезвон стали слышнее. Ноэль быстро оглянулась назад. Она видела, что ботинки мужчины с каждым шагом погружаются все глубже в мох и что вода вытекает из них каждый раз, когда он делает следующий шаг. Она на собственном опыте знала, как мешают при ходьбе насквозь промокшие брюки.

— С вами все в порядке? — тихо спросила она.

— Идите, идите, — сказал мужчина. – Идите, как будто меня здесь нет.

Ноэль на мгновение замерла.

— Хорошо, — решилась она. — Я пойду.

Но вторую полосу деревьев и кустарников, хотя эта часть пути и была гораздо короче, она преодолевала значительно медленнее.

Истина заключалась в том, что теперь не было слышно вообще никаких других звуков, кроме этого треска, стука, звона — возможно, даже лязга. Ноэль казалось, что шум усиливался с каждым шагом – по-видимому, она приближалась к его источнику. Этот шум по-прежнему напоминал оперу, в которой мирное течение музыки время от времени нарушалось и на слушателей обрушивался настоящий ураган звуков. Ноэль, однако же, отлично понимала, что нынешняя мешанина звуков больше всего напоминает происходящее на довольно большой современной стройплощадке или в каких-то подобных условиях. Когда человек воспринимает происходящее таким образом, всегда обнаруживается что-нибудь приятное.

Кроме того, вся уродливая колючая проволока, казалось, исчезла или была убрана; по крайней мере, на том ограниченном участке, который могла осмотреть Ноэль.

Живая изгородь вокруг сада оказалась на прежнем месте, низкая и тонкая, но теперь ужасно изрезанная, а частично высохшая.

Роскошный деревянный дом, казалось, исчез. Увы, все надежды рухнули…

Ноэль заставила себя преодолеть ту черту, которую прежде отмечала колючая проволока. В тот момент она поняла, что, хотя колючая проволока пользовалась дурной славой у ее друзей, все-таки те, которые использовали колючую проволоку, подчас могли это делать по самым разумным и правильным причинам. Друзья Мелвина сочли бы это само собой разумеющимся. Ноэль подумала, что теперь и сама, похоже, перебарщивает.

Она заглянула по ту сторону изодранной изгороди.

Там обнаружилось огромное отверстие или впадина – просто невероятного диаметра и очень глубокая; Ноэль никак не могла разглядеть дна.

Внизу трудились мужчины, которые что-то строили – или просто ей так показалось. Сотни мужчин… тысячи… Возможно, она слегка преувеличила, но это было извинительно. Мужчины очень хорошо работали – и делали все, что можно было представить, и не только то, что могла вообразить спокойная и разумная Ноэль.

Почти сразу же она поняла, что женщины тоже там работали – с пишущими машинками, арифмометрами, компьютерами. Ноэль помнила все эти вещи еще с тех времен, когда сама работала в конторах – как до сих пор работала Мьют.

Шум показался бы достаточно сильным любому слушателю-человеку; но Ноэль вскоре поняла, что, вероятно, шум был практически ничтожным, если учесть, сколько всего там, внизу, творилось. Сравнение со средней современной стройплощадкой снова пришло ей на ум. Шум должен был быть гораздо, гораздо громче. Ноэль была в этом убеждена. Возможно, это была самая тревожная мысль из всех, посетивших ее в день похорон мужа.

Ноэль развернулась и встала спиной к садовой ограде. Она смотрела во все стороны, ища мужчину, который бросил ей вызов в этом странном испытании в день погребения.

Джон Морли-Вингфилд, как и спутанная проволока, исчез без следа. Теперь он стал таким же нереальным, как его имя.

Конечно, несмотря на его слова, он мог просто не преодолеть последние заросли, возможно, он предпочел уйти, чтобы спасти свой костюм; возможно, даже отступил, не рискнув дальше пробираться по мху, и решил подождать Ноели на «домашней» стороне прсловутой поляны.

Его дело в каком-то смысле было сделано. Ноэль лично убедилась, что никакого деревянного дома с огромными окнами в самом прямом смысле слова не существовало. Возможно, и впрямь мистер Морли-Вингфилд занимался имущественными спекуляциями, он снес свой дом, чтобы открыть на этой территории фабрику или создать бизнес-центр. Большинство друзей Мелвина не увидели бы в этом ничего предосудительного, а некоторые добавили бы, что это начинание создало бы новые рабочие места, тем самым способствуя прогрессу.

Воздух становился все более влажным, небо потемнело. Только теперь Ноэль поняла, что уже очень поздний час. Возможно, ее сильно встревожило и то, что в такой час столько людей еще работают.

Происходящее можно было назвать только проливным дождем. Ноэль подумала, есть ли выход из леса справа от поляны – может, там можно срезать дорогу… Она не испытывала желания никогда в жизни, короткой или длинной эта жизнь окажется, снова рассматривать те кучи полусгоревшего или промокшего мусора в том месте, где останавливались люди; видеть импровизированные сидения, покрытые надписями, рисунками и вырезанными инициалами.

Но поворот направо, в неизвестное, и последующее путешествие по мшистой поверхности – это было бы уже чересчур; Ноэль решила, что нового опыта ей и без того хватит надолго. Поляна могла показаться ей сравнительно неинтересной, но даже в пригородном лесу прогулка в темноте может стать неожиданно опасной, как нередко повторял бедный Мелвин. Ноэль искренне верила, что Мелвин в подобных случаях зачастую был совершенно прав.

В самом деле, размышляя таким образом, Ноэль почти пересекла густой; на сей раз казалось куда менее вероятным, что там прячутся пиявки и пресноводные скорпионы – зато можно было поверить, что болото, скрытое под мхом, поистине бездонно. Может, Джон Морли-Вингфилд просто провалился вниз в особенно топком месте?

К тому времени она уже пробиралась через кусты, которые стали почти узнаваемыми. И теперь шум дождя стал достаточно громким, чтобы заглушить слабый гул и стук сверхурочной работы.

Ноэль не могла сдержать крик. Шиповник прямо перед ней был все еще забрызган и пропитан кровью; в точности как тогда, когда она в последний раз его видела. Недели и месяцы дождя словно бы не имели ни малейшего значения.

Вверх по склону, прочь от гниющего мусора, вниз по более ровному склону, мимо белых берез – Ноэль мчалась прочь, прикрывая глаза и мечтая избавиться от тяжелых туфель. Она очень удивилась, обнаружив свой дом на прежнем месте.

*

Но она не вошла в дом: отчасти потому, что там вскорости мог появиться и мужчина; отчасти потому, что, в конце концов, там до сих пор мог быть Мелвин (предполагалось, что мертвым требуется сорок дней, чтобы покинуть свое прежнее обиталище); а отчасти, возможно, и по более сложными причинам.

Вместо этого Ноэль пошла к дому Кей Штайнер. Хотя она и устала после тяжелой пробежки вверх и вниз по склонам холмов, шла она все-таки быстро и легко. Но, конечно, теперь уже слишком темно – и наверное, соседи не могут по-прежнему следить за ней, отвлекаясь от телевизоров?

— Я передумала. Могу я остаться на ночь? Пожалуйста…

— Конечно, можешь, дорогая. Я всегда думала, что так будет лучше. Я очень не хотела оставлять тебя в том мрачном доме.

— Да, это был мрачный дом, не так ли?

Кей Штайнер посмотрела на Ноэль.

— Ну, — рискнула, — учитывая все обстоятельства…

— Нет. Дело не только в этом.

— В самом деле? В таком случае тебе лучше переехать сюда, пока Франклин не вернется.

— Ладно. А ты любишь Франклина?

— Конечно, я люблю Франклина. Не задавай таких глупых вопросов. Теперь снимай свои башмаки и мокрую одежду. Эти умные макинтоши всегда пропускают воду, верно? Я подберу тебе какую-нибудь одежду, если хочешь. У нас с тобой один размер. Возможно, надо тебе сказать, Джудит немного лихорадит. Я думаю, все потому, что она так не хотела сюда идти. Она отказывалась от еды и питья, и еще она плакала. Но, конечно, не о чем беспокоиться. Я найду тебе термометр, чтобы ты сама могла измерить ей температуру ночью.

*

Ноэль вошла в столовую в одежде Кей, не такой вычурной, чем ее собственная, но никак не менее дорогой и не менее модной.

Кей красиво сервировала стол и зажгла розовые свечи; все выглядело так, будто это был особый случай. Кей была поглощена работой в кухне. Почти все было завалено съестными припасами и разными кухонными принадлежностями. Кей надела передник с символикой British Airways. Открытая поваренная книга «Бритиш Лей» лежала рядом.

— Не вижу причин, почему бы нам не приготовить все самое лучшее, — мягко заметила Кей. — Рада, что тебе нравится этот свитер. Это мой любимый. Мне он достался при очень романтических обстоятельствах.

Они осушили несколько бокалов шерри и опустошили бутылку вина. Франклин Штайнер был членом винного клуба, связанного с известной фирмой, которая тщательно подбирала ассортимент: никаких дорогих марок и никакой дешевки.

— Давай выпьем кофе в зале, — наконец сказала Кей.

— Скажи мне, — спросила Ноэль, когда Кей наполняла две чашки. – У тебя когда-нибудь был любовник? С тех пор как ты вышла замуж за Франклина, я имею в виду.

— Да, — ответила Кей. – Было, как говорится, несколько. Тебе молоко нужно?

— Не надо молока, — сказала Ноэль. — Но можешь положить ложку сахара.

— Знаешь, тебе не надо… — сказала Кей, но нежно, понимающе.

— Я знаю, что не надо, — ответила Ноэль.

Кей передала ей чашку. Весь сервиз Франклин купил где-то на аукционе, поддавшись случайному порыву.

— А это имеет какое-то значение? — спросила Ноэль.

— Для чего, дорогая?

— Ну… для твоих чувств к Франклину. Для твоего брака.

— Определенно, никакого значения. Как же ты серьезна!

— Да, — подтвердила Ноэль. — Думаю, что я серьезна.

— Бывает всякое… — туманно заметила Кей.

Ноэль начала помешивать кофе.

— Ты когда-нибудь встречала человека, который называет себя Джон Морли-Вингфилд?

— Если ты об одном из них, ответ отрицательный. У моих таких имен не бывало.

— Он, возможно, живет по соседству, — сказала Ноэль. — Но ты никогда о нем не слышала?

— Никогда, — ответила Кей. — И я не верю, что ты о нем слышала. Ты его только что выдумала.

*

Надев розовую ночную рубашку Кей, Ноэль лежала без сна в одной из постелей в доме Кей. Поскольку у Кей не было детей, в доме имелось целых четыре гостевых комнаты; и поскольку Кей была Кей, все четыре всегда оставались доступными. В подобных случаях большего и желать нельзя…

Дверь медленно открылась. В потоке света, лившегося из коридора, Ноэль увидела взъерошенные волосы Эгни.

— Мамочка…

— Что такое, дорогой?

— А кто был тот мужчина, с которым ты гуляла, когда я пришел? Это был папочка?

Конечно, почти полная темнота стала для Ноэль спасительной.

— Конечно, это был не папочка, Эгни. Это был кто-то совсем другой. Но как ты его разглядел?

— Миссис Штайнер устроила шум из-за Джудит, мне все надоело и я просто сбежал домой. Кто был этот мужчина, мамочка?

— Это был друг папочки, который не мог раньше приехать. В жизни всегда есть такие люди. На них никогда нельзя сердиться.

— Мама, ты собираешься за него замуж?

— Я так не думаю, Эгни. Я не собираюсь ни за кого замуж в ближайшее время. Ни за кого, кроме тебя.

— Правда, мамочка? Почему ты ходила с ним на прогулку, если он был только другом папочки?

— Он хотел меня развлечь. Это было очень мило с его стороны. Знаешь, у меня был трудный день, Эгни.

— Это и правда все, мамочка?

— Истинная правда, Эгни. Теперь ложись ненадолго ко мне в кровать, и мы больше ни слова об этом не скажем, даже думать не будем.

Эгни обнял ее, плотно прижавшись к груди; и мир и покой воцарились до следующего утра.

 

Опубликован в авторском сборнике Intrusions (1980). Вошел в антологию Weird Tales 4 (1983, ред. Лин Картер)
Перевод А. Сорочана

[1] Игра слова. Harrow(англ.) – борона.

 Это занимательное интервью было напечатано в журнале Fantastic в 1977 году. Здесь Картер сообщает много интересного о серии фэнтези издательства "Баллантайн", о своем отношении к классикам жанра, о собственном творчестве, включая ненаписанный эпос "Хмириум"; а еще писатель дает оценки собратьям по перу - как вы увидите, суждения довольно резкие... Интервью позволяет понять, почему столь же резкие суждения о Картере появились, к примеру, в книге М. Муркока Wizardry and Wild Romance. В общем, для всех, интересующихся историей фэнтези, чтение небесполезное.

— Расскажите, с чего началась ваша редакторская деятельность?

Я писал книгу о Толкине, и мой агент предложил ее «Баллантайну», а чтобы добавить книге объема, я решил развить тезис о том, что «Властелин колец» не первый и не единственный великий роман фэнтези, повествующий о героическом поиске; я хотел рассмотреть и другие подобные романы. Мой энтузиазм насчет других образцов жанра нашел отклик, потому что издатели из «Баллантайна» вскорости пригласили меня и заговорили о том, что хотели бы напечатать некоторые из этих книг; они собирались предложить тем же читателям другие вещи, о которых люди ничего не знали. Издатели сделали мне предложение, и я согласился.

— С чего вы начали, когда внезапно обнаружили, что можете отредактировать и переиздать величайшие произведения фэнтези?

Надо сказать, что я уже не могу делать ничего подобного — с тех пор как серия прекратилась. Когда я располагал такой возможностью, когда серия только начиналась… я почувствовал нечто вроде эйфории, головокружения, которое вы можете представить сами. Я мог вновь открыть и перепечатать практически все, поскольку был экспертом; а издатели оставались только энтузиастами. И я подумал о Кэйбелле, Дансени, Уильяме Моррисе, Джордже Макдональде; первоначальный список книг для переиздания состоял примерно из шестнадцати названий. С тех пор на протяжении месяцев и лет я держал при себе список книг, к которому постоянно возвращался; я перечитывал, размышлял, спрашивал у людей совета — и в конце концов у меня оказался список из нескольких сотен книг. Я никогда не сумел бы опубликовать их все, но значительная часть все же попала в печать.

— Как вы справились с проблемами, возникающими при публикации объемных романов писателей, которые зачастую были неведомы публике?

Издатели чувствовали: если они сумеют объяснить читателям, что были разные вещи вроде «Властелина колец», то аудитория, состоящая из всех этих миллионов ребят в колледжах, непременно их скупит; достаточно только сказать: «Это похоже на Толкина». Конечно, издатели поняли, что это неправда; читатели любили Толкина (А) очень сильно, а кого-то другого (Б) совсем не так сильно; в итоге издатели оформляли книги так, чтобы они напоминали людям о «Властелине колец». Поначалу, в первые годы существования серии, я выбирал произведения, которые были ближе прочих к героическим квестам, к воображаемому миру романа Толкина. А потом я стал излишне самоуверенным и обратился к таким вещам, как затерянные расы, мифологические романы — и зашёл еще дальше…

— Что вы имеете в виду, говоря «еще дальше»?

Вот «Потерянный континент» Катклиффа Хайна — роман о древней Атлантиде, и он относится скорее к поджанру романов об Атлантиде, а не к жанру приключений в воображаемом мире, как «Колодец у края мира», «Змей Уроборос» и сам «Властелин колец». Это хорошая книга, но она мало похожа на сочинение Толкина.

Продажи напрямую зависели от того, насколько книга похожа на Толкина. Моррис, к примеру, продавался превосходно и до сих пор допечатывается — уже было несколько тиражей; а другие книги продавались не так хорошо. Например, «Халед» Ф. Мариона Кроуфорда — фантазия в стиле «Тысячи и одной ночи», очень далекая от Толкина. Это был просто хороший роман фэнтези, и продавался он отвратительно. Разошлось всего 16 тысяч экземпляров.

— Почему, с вашей точки зрения, людям понадобилось столько времени, чтобы обнаружить эти книги? К примеру, я встречал студентов колледжей, которые с невероятным энтузиазмом говорили об Уильяме Моррисе. Они — не фэны, они просто нашли книги в мягких обложках или взяли их в библиотеках. Почему таких людей мало?

Пока я не переиздал Морриса, его книги было исключительно трудно отыскать, потому что издания его романов в твердых переплетах появились в Америке примерно в 1899-1901 годах, а потом последовал перерыв в три четверти века; книги за это время истрепались, отправились в макулатуру, их даже в букинистических магазинах не осталось. Вдобавок многие читатели живут не в крупных городах, где есть много букинистических магазинов. Прокатитесь по Канзасу, положим — уверен, вы в целом штате ни единой букинистической лавочки не сыщете. В Канзасе можно было купить только новые книги или издания в мягких обложках. Если читатель углубится в историю английской литературы, он может узнать имена этих авторов, но чтобы добраться до подержанных книг, ему придется приложить множество усилий — писать письма, рассылать заказы, подписываться на каталоги или путешествовать в большие города. Вам нужно жить в Нью-Йорке, Сан-Франциско, Филадельфии, может, в Чикаго или в окрестностях — тогда вы сможете покупать какие-то подержанные книги, кроме «Истории доктора Уоссла» и «Незваных», недавних бестселлеров в твердых переплетах, которые всегда доступны и продаются на каждом углу. Мне повезло — я родился во Флориде, в городе, где располагался самый крупный в штате букинистический магазин, может, самый крупный магазин на Юге. И уже в раннем детстве я получил доступ в мир книг, который открывался только жителям Нью-Йорка. Я намного опередил своих сверстников и коллег.

— Возможно, следует отметить, что книги не возвращаются к читателям, потому что о них никто не знает, и о них никто не знает, потому что они не возвращены читателям. Когда появилась ваша серия, я узнал, кто такой Кэйбелл.

Скажем, кто-то приходит к издателю, желая возродить интерес к Джеймсу Брэнчу Кэйбеллу. Издатель сверится с главным справочником — «Книги в печати». В печати остается лишь одна книга Кэйбелла, самая знаменитая, а издатели напоминают стадо овец, как и продюсеры фильмов: «Ну, если никто этим не занимается, значит, это не очень хорошо. Если бы это было хорошо, все прочие парни уже взялись бы за это». Им нужно только одно — узнать, что делают все остальные. Редко появляется новатор, который говорит: «Это хорошо само по себе, и мы возьмемся за это и сделаем; я верю в успех — давайте издадим книгу».

Вот здесь и произошло кое-что новое. В случае с «Баллантайн букс»… Мистер и миссис Баллантайн — любители научной фантастики и фэнтези. Миссис Баллантайн особенно любит фэнтези. Она читала эти книги, когда они попадали ей в руки, и ей нравилось то, что она читала, но она деловая женщина, директор компании — она не могла просто заняться этим и раскапывать разные редкости. Но мой энтузиазм вызвал энтузиазм и у нее. Я оказался «в деле». Я уже встал на путь фэнтези. А если б я пришел к любому другому издателю — то не пробрался бы дальше секретаря.

— Вам помогло то, что некоторые из перечисленных писателей по крайней мере в определенный период были ключевыми литературными фигурами?

Ну, это определенно не повредило. В своих предисловиях я пытался рассказать, кем были эти писатели и почему они так важны; обычно я упоминал, что автор был членом того же клуба, что и Роберт Льюис Стивенсон, или обменивался письмами с Редьярдом Киплингом и так далее. И я по возможности подчеркивал значение писателя, если мог найти, что о нем говорили другие авторы, репортеры или критики. Все это полезно, если автор почти никому не известен, и когда мне удавалось объяснить, что он интересен и важен, то мне казалось: теперь другие люди могут дать ему шанс.

— Как вы можете объяснить тот факт, что авторы вроде Дансени или Кэйбелла в свое время были широко известны и даже популярны, а теперь даже многие ученые не знают их имен?

Дансени был лучше известен как драматург, а известным драматургом он стал потому, что принадлежал к числу авторов, сотрудничавших со знаменитым театром «Эбби» в Дублине; там ставились пьесы Йейтса, Синджа, леди Грегори и многих авторов, стиль которых, «кельтские сумерки» или «ирландский ренессанс», вызвал настоящую бурю во всем мире. Это было нечто новое. Но те дни давно миновали. Кэйбелл был значительной фигурой в 1920-х, потому что люди боролись с запретами эры «сухого закона», боролись с консерватизмом, с анти-интеллектуальным ступором, в который погрузилась страна, и Кэйбелл был одним из свободных интеллектуалов, которые бросились в бой. Он потешался над флагом, домом, Богом, матерью, Библией и яблочным пирогом. И многих читателей это возбуждало и волновало; его книги вызывали отклик. Он нарушал запреты достаточно часто и достаточно решительно, и об этом писали в новостях, но его дни миновали, потому что все в Америке стали такими же вольными и зубастыми, как он. И он больше ничего не мог им предложить, ничем не мог их шокировать. Да, предложить ему было нечего — эротическое волнение в его книгах сегодня кажется таким пресным, что их можно изучать в младших классах, и никто и бровью не поведет, разве что на западе Теннесси. Но он был прежде всего стилистом и изобретателем сюжетов. Мало сыщется людей, которые читали его книги, обращая внимания только на стиль — этих читателей слишком мало, чтобы писатель заработал на хлеб. Кэйбелл стал знаменитым и даже сенсационным автором, потому что люди думали, что его книги безнравственны. А люди, которые восхищались Кэйбеллом, ценили не его безнравственность, а его стиль, но увы — таких людей всегда слишком мало.

— Сейчас, с вашей точки зрения, его читают и ценят за его стиль или за содержание?

Думаю, что запомнили его прежде всего как стилиста. Я восторгаюсь его стилем. Мне он нравится и как рассказчик, как обычный сочинитель; мне нравится, как работает его ум. Многие люди вообще не могут читать Кэйбелла. Они считают его скучным, многословным и немного напыщенным, и то же самое касается  Дансени, которого я считаю в основном стилистом, а не рассказчиком, потому что только особый стиль позволил ему создать множество рассказов, в которых на самом деле нет сюжета; они — только виньетки, наброски, но у многих читателей вкус слишком слаб и неразвит.

Им нравится крепкое, яркое чтиво. В этом нет ничего дурного, но есть и другие вещи, помимо хорошего сюжета. Есть символы, есть характеры, есть стиль, есть смысл самой истории. Вот истинное творчество, и оно зависит от множества других факторов, но у большинства людей, как я сказал, вкус остается дурным. Они интересуются только списками бестселлеров и сенсационными романами.

— Когда вы заговорили о чистом стиле в фэнтези, я кое о чем вспомнил. Я очень странно отреагировал на книги Дансени. Я довольно много его книг прочитал, включая и те, которые не перепечатывались, и некоторые показались мне неудовлетворительными, хотя его стиль по-прежнему был безукоризненным. И я пришел к убеждению, что есть у него что-то помимо стиля. Полагаю, это быстрота и ловкость выдумки, которой некоторым рассказам недостает.

В случае Дансени — да. В случае Кэйбелла — это чистый стиль; я прочел все его романы и рассказы и в разной степени наслаждался всем прочитанным. Мне понравилось, как этот человек обращается с английским языком. Он мог писать обо всем — и писал; я читал его книгу «Сент-Джонз», которая посвящена реке. (Смеется) А у Дансени кристальный, прозрачный стиль. Он не навязчив. Это очень сдержанный стиль. Неспешный стиль. Здесь нет места чрезмерной усложненности, риторике и словесным орнаментам. Это чистый струящийся поток. Когда он отступает от того, что ему удается лучше всего, от коротких рассказов в жанре фэнтези, когда он обращается к романам о повседневной жизни в Ирландии — там мало что может меня заинтересовать, хотя и прочел эти книги. Меня не так сильно интересует Ирландия. В этом различие между Кэйбеллом и Дансени; один — прежде всего стиль, второй — содержание.

— Мне кажется, Дансени воплощает это содержание в ярких нездешних образах…

Изобретение, как вы говорите. Он был величайшим мастером чистейшего изобретения, и его воображение постоянно работало. Столько всего тратилось попусту… Чудесные идеи и скопления идей. Как и Джек Вэнс, он втискивал их в рассказы на три тысячи слов, а ведь из подобных вещей кто-то другой непременно создал бы роман. А когда отказываешься от воображаемых созданий и обращаешься к простому описанию жизни, к повседневной жизни в Ирландии или где-то еще — уже нельзя использовать этот величайший талант, и чтение становится менее интересным. Хотя читать все же стоит — иногда встречаются фразы и обороты, которые просто зачаровывают.

— Один роман Дансени назвал «Проклятие колдуньи»; он попытался создать ощущение фэнтези, как будто нечто фантастическое скрыто под покровом обычной жизни. Думаю, это его лучшая книга. Вы ее читали?

Да, я читал ее, думая, что в любой момент он может унести нас в сумеречную зону или на границу Эльфландии, и этого не случилось. Однако было достаточно близко… В «Благословении Пана» есть фантастический элемент, и роман приближается к фантастике. Все настроение и атмосфера насыщены фантазией, но можно сказать, что плод фэнтези так и не созревает…

— Можем ли мы сделать из этого вывод, как создать фэнтези?

Что ж, нужно понять, что тебе удается лучше всего и придерживаться этого, но данный секрет относится не только к фэнтези, но и ко всему на свете. Например, очевидно, что сэру Джеймсу М. Барри лучше всего удался «Питер Пэн», потому что все остальные его сочинения устарели, как классика абиссинской литературы. К несчастью, он написал только две книги о Питере Пэне. А.А. Милн писал все — от пьес и детективов до «Вини Пуха», но напоминает о нем только «Винни Пух». Если бы у него было побольше ума, он бы просто продолжал писать о Винни Пухе до конца дней. То же самое и с Дойлом. Величайшим созданием Дойла был Шерлок Холмс, который его вскорости измучил, и Дойл отчаянно пытался прикончить Холмса, отделаться от него и заняться чем-то другим — вроде помпезных, нечитабельных исторических романов, которые он полагал делом своей жизни. Но единственное, чего люди хотели от него и чего до сих пор хотят — конечно, Шерлок Холмс. Некоторые писатели — сами себе худшие редакторы.

— Разве нет вероятности, что изначальное вдохновение будет исчерпано и произведения станут вымученными?

Ну, это зависит от изначального вдохновения. В некоторых случаях так и происходит. Все доступные варианты подходят к концу. Работая над романами, я предпочитаю трилогии или тетралогии; стандартный воображаемый мир я могу описать в четырех или пяти книгах — и на этом все. Конечно, я в самом начале могу придти к выводу, что мир будет настолько сложным и интересным, и я буду его описывать вечно; но большинство авторов исчерпывают запасы воображаемых творений и возможности развития характера. Посмотрите на героев вроде Шерлока Холмса. Изобретательности воображения здесь нет. Одно и то же — снова и снова. Людей зачаровывает то, как действует его разум, как Холмс занимается дедукцией. Дело ведь не в сложности сюжетов; некоторые из них, понимаете ли, просто настоящее жульничество. Улик не хватает и так далее.

— А что происходит с художественной цельностью?

Полагаю, эта цельность — в глазах смотрящего. В истории литературы найдется мало писателей, которые были настолько богаты, что могли не беспокоиться о средствах к существованию. Чаще всего писатели лучше работают на полный желудок, несмотря на легенды о Китсе и Чаттертоне, и почти все писатели довольны и счастливы, если их труды хорошо оплачиваются, если они застрахованы от волнений о том, где достать денег на оплату жилья. А если писатель слишком беден и измучен, то ему приходится писать книги, думая только об их продаже, а это убивает писателя, настоящего писателя.

Но чаще всего писатель оказывается между этими двумя крайностями. Многие пишут, чтобы зарабатывать на жизнь, но им повезло, они могут писать в том жанре или в том стиле, который их интересует. Некоторые писатели просто любят сам процесс письма, как, например, Айзек Азимов. Азимов напишет вам что угодно: детскую книжку, справочник по палеонтологии, НФ-рассказ, киносценарий — его просто зачаровывает процесс. То же относится и к Дансени, который мог писать обо всем — и писал что угодно, от детективов до стихов, переводов, эссе, статей, критических заметок, рецензий, автобиографий. Понимаете, он любил писать.

— Вы не думаете, что писателю, если он хочет избежать «продажности» в литературе, следует зарабатывать деньги журналистикой или чем-то подобным?

Нет. Я советую любому начинающему писателю найти хорошую работу. Найдите себе хорошую работу в офисе, заполняйте документы или печатайте письма. Сам я много лет работал в рекламном агентстве. Это позволяет оплачивать счета. Потом по выходным, вечерами и так далее — пишите что хотите и пытайтесь продавать свои работы. И как это случилось со мной и со многими другими, в какой-то момент писатель внезапно обнаруживает, что зарабатывает своими сочинениями по выходным больше, чем в офисе за неделю. В этот момент он сможет набраться храбрости и расстаться со своей работой. Иногда понадобится много лет, чтобы набраться храбрости. Вот Джим Блиш. Он работал в отделе связей с общественностью лет до пятидесяти — и наконец решил все бросить. Он уволился и стал зарабатывать на жизнь только литературой. Так что повторяю: найдите хорошую работу, чтобы чувствовать себя спокойно и не тревожиться о том, где взять денег. И пишите то, что вы на самом деле хотите писать, и не думайте о продажах, потому что сначала вам нужно полюбить творчество, процесс письма. И если вы будете беспокоиться о том, купит ли ваше произведение Фред Пол — тогда вы станете думать о предполагаемых вкусах Фреда Пола, а не о том, чего вы хотите добиться в литературе. А я думаю — это дурно, это дурная привычка. В некоторых случаях писатель просто станет некоммерческим сочинителем этюдов и маленьких набросков и никогда не будет этим зарабатывать на жизнь. Но по крайней мере он получит удовольствие, создавая эти вещи. Не слишком беспокойтесь о том, чтобы стать профессионалом. Пусть профессионализм появится сам собой. Так и произойдет. Не ищите профессионального признания. Не думайте, что это легкий способ зарабатывать на жизнь — значит, нужно писать и писать порезвее. Именно это случилось с Робертом Сильвербергом. Я буду писать быстро. Буду писать, что они хотят. Мне все равно, я хитрее их и так далее. Много лет спустя, когда вы получите много бабок, а потом попробуете написать, что вам хочется — вы обнаружите, что вообще ничего писать не хотите.

— Но Сильверберг как-то с этим справился.

Не думаю; хотя некоторым это удалось.

— Он же изменился и стал крупным писателем, а не халтурщиком из «Зифф-Дэвис».

Я не думаю, что он крупный писатель. Я ничего дурного говорить о нем не хочу, но он в самом начале выбрал неверный путь.

— А сейчас вы полностью удовлетворены тем, что делаете, следуя своему собственному совету?

Я хотел бы писать лучше, чем пишу сейчас, я хотел бы постоянно учиться и развиваться. Мне нравится, что у меня получилось, и я пишу вещи, которые мне нравится писать — потому что такие вещи мне нравится читать. Но есть и другие книги, которые мне нравится читать, но они выходят за пределы моих писательских возможностей. Мне хотелось бы написать что-то с иронией, изяществом и изысканностью Кэйбелла. Мне хотелось бы создать чистую безудержную фантазию в манере Эддисона, и мне хотелось бы создавать такие легкие и интересные характеры, которые создает Фриц Лейбер. Конечно, это не в моих силах. Но истории, которые я сочиняю, за несколькими исключениями — как раз те самые, которые мне хотелось бы сочинить. Я абсолютно счастлив. Есть несколько книг, которые мне хотелось бы написать и для которых я пока не нашел издателя. Мне хотелось бы заняться фэнтези для детей, но туда я пока не пробился. Нет, я не чувствую, будто я продаюсь. Если бы я продался — то писал бы научную фантастику. А сейчас я пишу НФ-романы изредка, когда мне хочется, и меня никто не заставляет. Я могу посвящать большую часть времени сочинению фэнтези и могу этим прилично зарабатывать. Я счастлив.

— По мнению некоторых читателей, есть авторы, которые пишут слишком быстро — например, Майк Муркок.

Нет, не думаю, что он пишет слишком быстро. Он довольно часто выпускает новые книги, но в его случае проблема в другом — он на самом деле не слишком высоко ценит героическую фэнтези. Однако издатели требуют от него именно фэнтези. Он изо всех сил старается писать свою фантастику «новой волны» — и никто не хочет ее покупать, издавать и читать. И ему приходится писать фэнтези, и он неохотно этим занимается, непрерывно ворча. Я люблю то, что я делаю. Неважно, как к моим историям относятся другие — мне нравится то, что я пишу; я с ума схожу от этого, и я трачу как можно больше времени на создание воображаемого мира. А он просто хочет поскорее отделаться от книги.

— Я недавно читал его роман «Бык и копье» и думал: «Это прекрасно. Вот на что был бы похож «Властелин колец», написанный за три недели».

«Властелин колец» — любимое детище, мечта человека, поистине дело всей жизни. И конечно, работая над «Властелином колец», Толкин не думал о том, как найдет издателя и сколько баксов срубит. Его это вообще не интересовало. У него была хорошая работа. Он был профессором в Оксфорде. А Муркок зарабатывает на жизнь своим пером и ему приходится добывать деньги где угодно. И к несчастью для него, он никак не может писать те вещи, которые ему в самом деле хочется писать. Мне нравится его героическая фэнтези, но мне она нравится не так сильно, как мне бы хотелось; и мне совсем не нравятся мрачные, темные ноты в его книгах. Некоторая доля тьмы в фэнтези и в приключенческой литературе необходима, но должен быть юмор, должна быть ирония, и свет, и радость, которой в его героической фэнтези нет вовсе — и мне всего этого не хватает. Это серьезный недостаток.

— Вы не считаете, что в своих собственных работах ограничены во времени, которое по коммерческим причинам можете потратить на одну книгу? Может ли многотомный сериал стать любимым творением?

Я пишу многотомный роман, который считаю любимым детищем.

К несчастью, я не могу найти достаточно времени, чтобы заняться им так, как мне бы хотелось, хотя я пытаюсь выкроить время в промежутках между романами, которые пишу по контракту. Книга называется «Хмириум», и я полагаю, что каждый год трачу на нее куда меньше, чем следовало бы. И это меня беспокоит. Я взялся за очень большое, просто огромное дело. Просто написать роман, который кажется любимым детищем — это не проблема, и я делал подобное много раз. Но такое громадное сочинение — труд всей жизни, и мне хотелось бы его исполнить. Если бы Голливуд подмигнул мне и выдал сразу несколько десятков тысяч — тогда я бы сказал: «На шесть месяцев сажусь за работу над «Хмириумом»»! Конечно, этого никогда не случится. Можно найти неделю или несколько свободных дней, но потом приходится снова браться за работу над романом для «Даблдэй». Но за исключением этого единственного дела, я могу посвящать сколько угодно времени всему, что я пишу; я — сам себе начальник. Очень много времени у меня отняла только нехудожественная книга, со всем остальным я управляюсь быстро.

— Иногда тому или иному автору хочется создать по-настоящему крупное произведение. Хороший пример — Джон Браннер и «Всем стоять на Занзибаре».

Это случается очень редко. Я порой думаю: как жаль, что не хватает миллионеров-филантропов, которые были бы поклонниками фэнтези. Я представляю многочисленных голодных авторов, страдающих от писательских блоков и нуждающихся в заботе и поддержке. Лично я знаю о двух проектах (помимо моего «Хмириума»), которым требуется финансовая поддержка. Люди хотят написать эти книги, но знают, что не смогут их продать, а писать придется долго — и они не могут себе этого позволить. Такое проект есть у Аврама Дэвидсона.

— Насколько я понимаю, в случае с романом «Всем стоять на Занзибаре» спонсоры знали, что книга будет продаваться, и были уверены, что получат свои деньги обратно.

Все, что пишет Браннер, несомненно будет продаваться. Он весьма уважаемый писатель.

— Как вы думаете, кто-нибудь поддержал бы ваш проект «Хмириум», зная, что книга будет продаваться?

Деньги, конечно, можно было бы получить, потратившись на рекламу; это должно быть издание в твердом переплете и в нескольких томах. Для таких вещей нужна большая рекламная компания, рецензии в книжном обозрении «Таймс». Ну, знаете: «Такого не бывало со времен Толкина…» — тогда начнется шум. Продажи… я не знаю. Кто мог подумать, что «Обитатели холмов» станут бестселлером? Кто думал, что Толкина будут допечатывать по четырнадцать раз в год? Предсказать ничего нельзя. Я искренне надеюсь… но это некоммерческая книга. Я не стремлюсь к коммерческому результату, я просто воплощаю свои литературные амбиции. И если мне захочется посреди эпизода вставить монолог на сорок тысяч слов об астрологической системе вымышленного мира — я просто это сделаю. Я не думал о коммерческих условностях. Я доверился своим литературным инстинктам. Когда я становлюсь многословным и сюжет развивается медленно — тогда, кажется, мне удаются интересные характеры. На нынешнем этапе планирования у меня, кажется, три тысячи одиннадцать персонажей. Да, три тысячи одиннадцать.

— И кто из них…

Это основные действующие лица.

— Три тысячи основных действующих лиц? Каким же будет роман. Вы пишете «Британскую энциклопедию» фэнтези?

Действие романа охватит около тысячи лет.

— Своего рода серия коротких романов?

Это серия всего, включая биографические очерки, исторические монографии, романы, фольклор, легенды и мифы. Это мифологическая история воображаемого мира, и одной из главных империй данного мира; в ней рассказывается обо всех императорах и императрицах и так далее. Представьте, сколько важных действующих лиц в истории Рима, к примеру.

— А вы не думаете о том, чтобы выбрать из этого материала отдельные фрагменты, в том числе романного объема, и продать их?

Вероятно, это можно сделать — выпустить отдельные тома, каждый размером с роман. Например, весь первый том — история основателя империи, вся его жизнь. Очевидно, это сочинение романного объема, больше среднего романа в мягкой обложке, около ста тысяч слов, как я полагаю. Вторая книга может быть посвящена судьбам трех королей, правивших после него, до начала империи. После этого я не стал бы так беспокоиться о структуре. Я знаю, что в них будет, но не знаю, насколько объемным будет повествование. Можно выпустить много томов с отдельными названиями; «Властелин колец» — на самом деле одна большая книга, разделенная на три части, каждой из которых дано особое заглавие.

— Ваш проект напоминает фэнтезийную версию трилогии «Основание».

Нет, это больше похоже на Historia Regia Britanium или «Жизнь двенадцати цезарей» Светония — на что-то подобное. Это исторический труд, а не художественное произведение. Там будут сноски и планы сражений, фотографии произведений искусства и артефактов. По структуре похоже, скажем, на «Историю Египта» Брестига со всеми вклейками. Там были диалоги и все такое. Это литературное произведение, но прежде всего — история, изложенная в литературной форме. Объемное предисловие, посвященное этому особому жанру, войдет в «Хмириум».

— А вы не могли бы писать «исторические» романы, основываясь на этом материале?

Как я сказал, мне не хочется заниматься коммерческой. Это — любимое детище. Я хотел сделать что-то такое, чего никогда раньше не делали, и я не хочу снижать ценность своего труда, превращая его в серию романов. Я пишу циклы романов, но делаю это исключительно потому, что мне так хочется. Я даже не думаю о публикации своих сочинений. Это меня меньше всего заботит. Прежде всего меня беспокоит процесс их создания. Если я начну думать об издании, это ограничит мою фантазию. Я вот что могу сказать: если я, положим, захочу посвятить целую книгу фитотерапии и она окажется некоммерческой — я просто ее напишу. Если я начну думать о продаже, то весь проект превратится в очередной цикл романов, вроде тех, которые я уже написал. Может, стиль будет посложнее, но мне хочется совсем не этого. Нужно все или ничего, и если книга не выйдет при моей жизни — неважно.

— Сочинительство — это форма общения, и вам нужен читатель. Как вы сможете посвятить столько времени и усилий тому, что никто не прочтет? Почему не оставить все это просто в голове?

Ну, большая часть и так у меня в голове. Я сделал около тысячи страниц заметок, у меня есть рукописи, наброски, разные редакции и так далее, но большая часть — у меня в голове. Я постоянно обдумываю идеи. Совсем недавно я пришел к одному решению. У меня была проблема: как они будут передвигаться. Это же совершенно другой мир, у них нет лошадей. Конечно, достаточно сказать, что там есть оранжевые или красные лошади — но это самое простое решение. Сейчас я полагаю, что они передвигаются на своеобразных прирученных оленях, одомашненных четвероногих. Мы никогда не занимались их приручением — у нас есть лошади. Но если в мире нет лошадей, тогда нужно разводить оленей и так далее… И когда я хожу по улицам, совершаю покупки или читаю почту, часть моего разума занята решением тех или иных проблем — например, какие животные займут место белок. Но я не могу посвятить этому все свое время, нет. Это у меня в голове.

— До какой степени, с вашей точки зрения, фэнтезийный мир должен напоминать альтернативную версию Земли?

Зависит от самой истории, от того, какая это история, о чем она — история об интересных людях, история с интересным сюжетом или история, представляющая собой просто героический квест, путешествие к некой цели. Если речь идет о прогулке по миру, как во «Властелине колец», тогда сам мир гораздо важнее сюжета или героев, и если мир достаточно интересен — история хороша. Если история посвящена замечательной группе людей — тогда большую часть мира можно не описывать слишком подробно. Все зависит от истории. Меня как читателя всегда раздражает, если в полностью вымышленном мире, не в древней Атлантиде и не в далеком будущем, герои говорят о дубах, лошадях и белках. Это случается часто, и это меня бесит. Даже если подобное случается в книгах Фрица Лейбера.

Все нужно продумывать, нет причин отказываться от тщательной проработки деталей — ведь это чертовски занятно. Я выдумал десятки миров, и я восхитительно развлекался, это прекрасная игра.

— А разве Толкин не…

Нет, Толкин пишет о том, что происходит на Земле, перед последним ледниковым периодом или около того; у него есть лошади, белки и дубы. А мне нужно изобретать другие прелести. Мне приходится выдумывать новые профессии. Например, в средневековой Японии были уникальные профессии, ничего похожего не существовало в средневековой Европе. Вот такие изобретения… Но если сочиняешь остросюжетную историю, если работаешь над романом в жанре «меча-и-магии» — тебе все это не нужно. Герои должны как-то перемещаться, и ты говоришь, что они едут на лошадях. Все в порядке.

— Кажется, вы не пытаетесь рационализировать фэнтези вроде «Властелина колец» и утверждаете, что этот мир существовал до последнего ледникового периода. А не могло ли нечто подобное происходить вне времени и пространства?

Дело автора — убедить вас, что вымышленное повествование истинно, и он пытается убедить читателя, чтобы того заинтересовал все происходящее в книге. Мы все знаем, что история — это просто история. Люди не реальны, так с чего нам беспокоиться, что, черт побери, с ним случится? Почему мы не закрываем книгу на десятой странице? Мы хотим узнать, чем закончится история, но почему? Она же не реальна. И автор делает все возможное, чтобы его герои и его мир казались реальными и интересными, он старается, чтобы люди поступали так, как в реальности поступают люди. Поведение людей определяется некими мотивами. Персонаж не может просто сказать: «Я герой этой истории, поэтому я должен быть неуязвим и отважен». Люди ведь совсем другие. Героями становятся, а не рождаются. Парень попадает в опасное место, ему приходится сражаться и выпутываться. Или парня преследуют — ему нужно сбежать и выжить и так далее. Так появляются мотивы и, имея дело с воображаемым миром, нужно сделать мотивы как можно более реальными, потому что сам мир — воображаемый. А когда вы пишете исторический роман о древнем Риме, вы можете заранее предположить, что читателям многое известно о Риме, о том, на что он был похож. Они знают, на что похожа тога. И вам остается только сказать: «Он носил белую тогу». Не нужно никаких описаний. Но если вы выдумываете костюм и герой носит белый шмидлак, вам нужно как-то пояснить, понимаете, на что похожа эта одежда. Так в фэнтези появляются реалистические детали. Недостаточно сказать, что появляется дракон — вам придется описать дракона. например, я всегда полагал, что у драконов особый запах: мускусное зловоние змеиного гнезда, смешанное с серным дымом. И вам нужно описать характерный отвратительный запах дракона. Я подозреваю, что драконы, дыша огнем, постоянно рыгали и пускали газы. Недостаточно просто сказать: «Появился дракон» — опишите тварь, которой читатели никогда раньше не видели, потому что ее не существует.

— А Дансени как-то справлялся, сообщая, что появился дракон.

Дансени не писал романы. Дансени рассказывал легенды, а легенды окутаны туманом чужого мира. Однако Дансени знал, как нужно подчеркивать детали. Он сообщал: «Это прекрасный город» — и описывал одну деталь в облике города, позволяя одаренному читателю додумать все остальное. Он писал: «Крыши были из яшмы». И этого было вполне достаточно. Описывая монстра, он сообщает: «Мост, ведущий в город, был вырезан из одного бивня чудесного того-то и того-то». Ему не нужно описывать зверя, он оставляет это на долю вашего воображения. Если бы мост «Золотые ворота» был вырезан из одного бивня зверя — вы можете представить, как выглядел сам зверь. Если вы не такой хороший художник и не можете подобрать такую точную деталь — тогда приходится действовать по-другому, описывать все так, будто оно существует на самом деле. Дансени был гением. Гениев очень мало.

— Дэймон Найт сказал однажды: «Назовите кролика смерпом». В таком случае вы просто все копируете один к одному, и если в вашем мире есть кролики, вы называете их смерпами. Можно ли утверждать, что в фэнтези используется такой подход?

Я пытаюсь делать вот что… Не уверен, что слишком многие используют такой подход… Положим, нужно как-то заменить полевых мышей; у меня в поле мелкие грызуны, и у них большие уши, чувствительные к звукам, и они издают ультразвуковые сигналы, как летучие мыши. И я называю их «скри», но я не буду их называть полевыми мышами, однако они — мелкие, быстрые грызуны. Они похожи но полевых мышей, но они — другие. Я не копирую известных мифологических чудовищ, я изобретаю новых мифологических чудовищ. Мифологические чудовища состоят из многих элементов, знаете ли, а я выдумываю новые элементы. Например, у меня описан человекодракон с головой человека и телом дракона, но он двуногий. У него драконьи повадки, но человеческий разум. У нас есть кентавр, спереди — человек, сзади — конь. А как насчет ментавра? Спереди — конь, сзади — человек. Нужно изобретать, а не просто копировать.

— Вы пытались изобрести совершенно новую систему, не используя никаких элементов земных существ? Совершенно новую экологию, может быть?

Это уже научно-фантастический подход Хола Клемента; тогда нужно создавать планету, начиная с гравитации. Не до такой степени… Я изобретаю новые минералы, новые драгоценности, новые виды… разных тварей, вроде призраков, демонов, гоблинов и т.д. У меня есть и другие детали. Это довольно сложно. Я выдумываю и новые виды цветов. У меня есть летающие цветы, плавучие цветы — мне кажется, что это прекрасная идея, и нет причин, почему бы не могли существовать плавучие цветы. Это же мир, в котором люди, положим, не вполне похожи на нас. Они видят два цвета, которых не видим мы. У них есть три чувства, которых нет у нас, и у них есть рога. У всех млекопитающих на моей планете есть рога.

— Это в «Хмириуме»?

Да. Это же не просто роман — это мир. Хмириум — название империи. Мир называется Истрадорфа, что на языке той планеты означает «мать-земля». А если выдумывать что-то, выходящее за рамки жизни млекопитающих… это за пределами моих возможностей. Я обсуждал данную тему с некоторыми людьми, которые полагали, что может существовать роман «меча-и-колдовства», в котором герой — не человек, а положим, рептилия. В одном фэнзине даже появилась такая история — она осталась неоконченной. А начиналась она со сцены сражения; положим, Гурглакс, странствующий наемник, дракон, покрытый чешуей, убивает своего противника, садится, отрывает ногу убитого и пожирает ее, как и подобает динозавру. Понимаете, у него был хвост, а внешних половых органов не было. Не могло быть и речи об отношениях героя и героини — рептилии просто для этого не подходят. Тут нужны млекопитающие. Могло бы получиться интересно, но трудно представить, к чему это приведет. Хотел бы я увидеть, что из этого получится. Мне довольно трудно понять, как устроены рептилии. Мы мало знаем об их психологии и жизненном ритме. Нужно изрядно постараться, чтобы сделать рептилий достаточно разумными — холоднокровные существа лишены интеллекта. Каждую зиму они погружаются в спячку… Нет, полагаю, все это можно как-то решить. Конечно, у нас есть люди-кошки, но тут достаточно только меха… А рептилии, разумные рептилии, с цивилизацией и миром средневекового типа…Это было бы замечательно. Мне хотелось бы, чтобы какой-то одаренный писатель попытался решить подобную задачу.

— Необходима ли в фэнтези рационализация — если вы, к примеру, создаете разумное холоднокровное существо?

Полагаю, чем больше вы рационализируете свою фантазию — тем она лучше, сильнее и состоятельнее. Просто выдумывать — это совсем не так круто, а вот связать все воедино, не только сказав: «Теперь все в порядке, вот у нас средневековые арабы» — и добавив кафтаны и тюрбаны. Да, это совсем другое дело… Андре Нортон пытается создавать культуры, используя методы антропологии, собирая отдельные фрагменты и приводя их в рабочее состояние — у нее получается неплохо, но у рационализации должен быть какой-то предел. Очевидно, нужно ограничить силы волшебников, иначе ничто не сможет причинить им вреда или остановить их, и волшебники сразу завладеют миром. Так что нужно создать магическую систему, в которой есть встроенные ограничения. Если вы даете герою заколдованный меч, в нем должен быть некий изъян — иначе исход предречен, и герой в каждом бою будет непременно побеждать. Рационализация до некоторых пределов необходима. Но ее нужно уравновешивать и свободным воображением — просто вытаскивая из ниоткуда нечто, не получающее никаких объяснений. Понимаете, небольшие нюансы…

 Перевод А. Сорочана

 

В конце викторианской эпохи рассказы о привидениях стали достаточно стереотипными, и авторы (по большей части женщины) следовали стандарту, заданному еще во времена Диккенса. Однако любители хоррора обнаружили несколько весьма оригинальных сочинительниц и сочинителей, надолго забытых, но заслуживающих внимания.

В поисках таких текстов исследователи обращались к английскому журналу «Аргоси», который издавала миссис Элен Вуд. И здесь уместно рассказать об одном из самых популярных викторианских изданий и его создательнице.

Эллен Вуд (урожденная Прайс) появилась на свет в 1814 году в Ворчестере и до семи лет росла в доме бабушки и дедушки с отцовской стороны. В 1836 году она вышла замуж за Генри Вуда, владельца банковской и транспортной компании во Франции; живя в Дофине, Эллен начала время от времени публиковаться в «Новом ежемесячном журнале» и в «Бентлис»; писать, впрочем, она начала еще в юности. Ее муж разорился в 1856 году, и семья вернулась в Норвуд, в окрестности Лондона. Денег не хватало – и Эллен очень кстати выиграла в конкурсе на лучший «роман о страсти»; книга «Дэйнсбери-хауз» (1860) была написана за пару недель. После этого вышел самый известный роман миссис Вуд, «Ист Линн» (1861) – именно там героиня переодевается мужчиной, чтобы оказаться ближе к возлюбленному; эта книга удостоилась лестных отзывов, о ней почтительно упоминают многие авторы первой половины ХХ века. В течение следующих четырех лет вышло сразу двенадцать романов, среди них «Тайна жизни» (1862), «Освальд Крэй» (1864), «Проблемы миссис Халлибертон» (1862), «Ченнинги» (1862), «Дочери лорда Оукберна» (1864), «Тень Эшлидиата» (1863).

В 1866 умер муж Эллен. И в том же году Александр Стрэхэн продал писательнице журнал «Аргоси». Сумма сделки была скромной; дело в том, что незадолго до этого в «Аргоси» появился скандальный роман Чарльза Рида о двоеженстве, разразился скандал – и журнал, основанный в 1865, лишился многих подписчиков. Однако Эллен Вуд справилась с кризисом и издавала журнал до самой смерти (1887). В основном она заполняла страницы издания своими романами, статьями и рассказами; поздние ее книги сильно уступают «Ист Линн», но они тем не менее пользовались популярностью, особенно романы «Энн Херфорд» (1868), «В лабиринте» (1872), «Адам Грэнджер» (1876) и «Дом Холливелла» (посмертно, 1890)

Среди многочисленных произведений короткой формы были и истории о сверхъестественном – три повести и девять рассказов («Таинственный гость», «В лунном свете», «Реальность или обман?», «Странное происшествие»). Во многих романах миссис Вуд были вставные новеллы, также посвященные ужасному и необычному. Но в целом литературная продукция издательницы «Аргоси» была весьма традиционной: сентиментальные романы о страстях и тайнах прошлого, истории с «местным колоритом», повествования о знаменитостях и «звездах» высшего общества.

В журнале публиковались многие известные авторы — Джулия Кавано, Кристина Россетти, Сара Даудни, Энтони Троллоп, путешественник Арминий Вамбери и т.д. Но значительную часть материалов поставляла сама миссис Вуд, а также ее сын; журнал был полон иллюстраций (хотя и довольно однообразных); но успех его зависел прежде всего от усилий редактора. Под тем же названием в 1926-1974 гг. выходил журнал, в котором в основном перепечатывались рассказы и романы известных авторов; редактировала это издание Джоан Эйкен; новый «Аргоси» не имел никакого отношения к старому.

На страницах «Аргоси» выделялись рассказы Мэри Э. Пенн – это были динамичные истории о привидениях, о таинственных преступлениях и необычных происшествиях. Загадочной остается и личность писательницы. Ее произведения публиковались с 1876 по 1897 гг., помимо «Аргоси», она печаталась в «Сатердей ивнинг пост» и в «Темпл бар». Первые рассказы печатались без указания авторства и атрибутированы Пенн на основании позднейшего указателя викторианской периодики. В декабре 1876 в «Аргоси» появился ее первый рассказ «Рэйвенхолмская развилка». Эта история приписывается Пенн только на основании «стилистического сходства»; других указаний на ее авторство нет, однако сам рассказ заслуженно пользуется известностью и до сих пор включается в антологии. ...

Конечно, некоторые из них достаточно тривиальны по сюжетам и разработке темы, но есть и весьма оригинальные истории. «Рэйвенхолмская развилка» явно создана под влиянием «Сигнальщика» Диккенса, хотя сверхъестественная составляющая подчеркивается большим количеством необычных деталей; да и сама композиция рассказа кажется непривычной. Классическим стал и рассказ «В темноте»; задача автора – описание не визуальных, а звуковых впечатлений, и с этой задачей Мэри Пенн справляется превосходно, и соединение «детского» и «взрослого» взгляда реализовано интересно. Сходные приемы мы обнаруживаем и в «Арендаторе «Кедров»», только в основе противопоставление – не «детское» и «взрослое», а «артистическое» и «деловое», то, что воплощают соответственно Персиваль Уилфорд и Леони Лестель.

Любопытно, что далеко не всегда местом действия становится старинный английский дом; во многих рассказах Мэри Пенн события разворачиваются в Италии (Ницца, Тоскана и т.д.). В «Модели Десмонда» художественное «прошлое» и «современность» переплетаются, порождая особый эстетический эффект, который позднее можно обнаружить (конечно, в более ярком и мощном варианте) в рассказах Дафны Дюморье. История Лукреции Борджиа, конечно, увидена в рассказе сквозь призму викторианских представлений, но в целом автор обнаруживает превосходное знакомство с материалом.

Некоторые рассказы очень интересны с историко-литературной точки зрения. «Как Жоржетта пришла на свидание» — не только история о несчастной любви, но и своеобразное предвосхищение сюжета «Приключения двух англичанок в Версале» (истории о перемещении во времени и проникновении в иной мир). Понятно, что Версаль – замкнутая вселенная, но когда дворец постепенно превращается в музей, в литературе все чаще изображается ситуация перехода на фоне дворца и парка… В «Странной истории «нашей виллы»» экономические проблемы викторианской эпохи травестируются и приобретают совершенно новые смыслы; занятно сравнить рассуждения о стоимости аренды с аналогичными построениями в романах С. Кинга или в «Ужасе Эмитивилля».

Конечно, Мэри Пенн не стремится напугать читателей до белой горячки – викторианские читатели подобных «развлечений» попросту не понимали. Призраки предупреждают, сообщают, зовут на помощь – и не причиняют вреда невинным; и во всех рассказах мы видим прекрасно переданный фон и атмосферу викторианской эпохи.

И возникает вполне детективный вопрос: кто же это сделал? Конечно, можно догадаться, что автор – женщина. Однако никаких свидетельств о существовании Мэри Пенн не удалось обнаружить – с 1837 года сохранились все акты гражданской регистрации, но записей о Мэри Пенн в них нет. Очень интересно, что с января 1893 по март 1894 писательница подписывала свои произведения «М. Э. Стэнли Пенн». Можно было предположить, что речь идет о браке и двойной фамилии. Но и «Мэри Стэнли» ни в каких документах не упоминается…

В связи с этим возможны два предположения. Первое – Мэри Пенн родилась и умерла за пределами Англии, поэтому записей в архивах и нет. Второе – Мэри Пенн не существовало, и этот псевдоним, скорее всего, принадлежал Эллен Вуд.

В пользу второго предположения свидетельствует ряд косвенных доказательств.

Почти все рассказы Пенн опубликованы в журнале миссис Вуд, а также в филадельфийской «Сатердей ивнинг пост» (это единственное американское издание, с которым сотрудничала миссис Вуд – редактор газеты Чарльз Джейкобс Питерсон был братом американского издателя Эллен, Теофила Б. Петерсона). Эллен Вуд часто использовала псевдонимы, наиболее известны рассказы, опубликованные под именем «Джонни Ладлоу» с 1868 по 1897 гг. Этот псевдоним был раскрыт только после смерти миссис Вуд; «Ладлоу» писал о событиях, которые происходили на ее родине, в Ворчестершире; среди «его» рассказов также есть несколько историй о сверхъестественном. По экономическим и «светским» причинам Эллен использовала и другие мужские псевдонимы, например, «Лейтенант Дэвис».

Несмотря на то что миссис Вуд провела во Франции двадцать лет, в своих романах и рассказах она практически не обращалась к событиям этого периода; только в десяти рассказах упоминается Франция, и эти рассказы написаны, когда миссис Вуд еще жила в Дофине (хотя и во Франции она чаще писала об Англии и английских событиях). В нескольких рассказах описывается Гренобль (миссис Вуд подолгу жила в Швейцарии). После возвращения в Англию писательница упоминает о Франции лишь в паре эпизодов «Ист Линн» и «Освальда Крэя». Многие исследователи удивлялись тому, что французские годы как бы исчезли из памяти миссис Вуд и со страниц ее книг. Между тем из 27 рассказов Мэри Пенн десять посвящены Франции, еще три – Тоскане, два – Бельгии, один – Швейцарии. Кажется, автор очень хорошо знаком с континентальной Европой.

И даже то, что миссис Вуд умерла в 1887 году, а Мэри Пенн публиковалась до 1897 года, исследователей не смущает. Сын Эллен Вуд, Чарльз, редактировал «Аргоси» после смерти матери и до закрытия журнала в 1901 году. Он продолжал публиковать сочинения миссис Вуд, оставшиеся в архиве (многими из них сама писательница была крайне недовольна и поэтому не печатала при жизни). Ричард Дэлби вполне резонно предположил, что Чарльз Вуд, обнаружив неопубликованные тексты «Мэри Пенн», счел возможным также поместить их в журнале, которому, как всегда, не хватало качественных материалов.

Но предположение об авторстве миссис Вуд остается только предположением – причем мне оно кажется достаточно сомнительным. Попробую объяснить, почему…

Мэри Пенн публиковалась не только в «Аргоси», но и, например, в «Темпль бар», где у миссис Вуд связей и знакомств не было. Миссис Вуд никогда, насколько известно, не пользовалась женскими псевдонимами; она печаталась либо под своим именем, либо под мужскими псевдонимами, либо анонимно. Гипотеза об авторстве Эллен Вуд не позволяет объяснить смену фамилии Мэри Пенн в 1893-1894 гг. и не объясняет, почему миссис Вуд не писала о Франции почти 20 лет, с 1856 и до появления первых рассказов Пенн. Очень странным кажется и предполагаемое решение Чарльза Вуда публиковать новонайденные рассказы матери под псевдонимом, ведь публика с восторгом принимала «новые» сочинения миссис Вуд, а не сравнительно неизвестных писательниц, и для журнала такое решение было заведомо проигрышным. Никак не объясняется и перерыв в публикациях Мэри Пенн в 1888-1893 гг. Ведь Чарльз Вуд занимался делами журнала с 1887 года. Неужели в течение пяти лет он не разыскал в бумагах матери ни одного рассказа, подписанного псевдонимом?

Конечно, можно задать еще немало вопросов – они, скорее всего, останутся безответными. Однако помимо биографических доказательств авторства Эллен Вуд предлагаются еще и «стилистические». Можно говорить о сходстве отдельных пассажей, особенно зачинов и концовок, в текстах Вуд и Пенн. Но сходство довольно общее. У обеих писательниц найдутся одинаковые фразы: «Прошло три дня» (Пенн), «прошла неделя» (Вуд), «шли дни» (Пенн), «прошло три или четыре дня» (Вуд). Сходные формулы используются для описания погоды: «холодный сентябрьский вечер», «холодная весенняя ночь». Ричард Дэлби считает эти фразы необычными для поздней викторианской литературы – необычны они для историй о привидениях, а в беллетристике распространены были достаточно широко. Одно наблюдение кажется забавным. Чарльз Вуд написал биографию матери, в которой сказано, что Эллен считала французский климат очень тяжелым; подобные впечатления отражены в произведениях миссис Вуд; о чудовищной жаре на континенте пишет и Мэри Пенн – например, в «Модели Десмонда» и «Дочери владельца гостиницы».

Возможно, Мэри Пенн – действительно псевдоним некой писательницы, рассказы которой миссис Вуд редактировала; или это настоящее имя англичанки, проживавшей в Европе… Но это лишь предположения.

К сожалению, архив миссис Вуд не сохранился, и доказательств в пользу той или иной версии нам обнаружить, видимо, не удастся. Однако стоит заметить, что истории о привидениях, написанные миссис Вуд – стереотипная викторианская беллетристика, даже в названиях рассказов нет ничего эффектного и запоминающегося. А истории Мэри Пенн кажутся занимательными и сегодня.

 Один из самых известных самой загадочной писательницы конца викторианской эпохи. Кто скрывался под именем "Мэри Пенн" - так и осталось неизвестным. А среди ее рассказов - истории о преступлениях и семейных тайнах, рассказы об убийствах и призраках...

В ТЕМНОТЕ

Argosy, июнь 1885

 — Это самый странный, самый необъяснимый случай, с которым я когда-либо сталкивалась! Не скажу, что я суеверна, но я не могу не думать, что... — Этель не договорила фразу, задумчиво нахмурив брови и глядя в пустую чашку.

— Что такое? — спросил я, оторвавшись от статьи в «Таймс», посвященной финансам, и взглянув на хорошенькое озадаченное личико дочери. — Надеюсь, ничего сверхъестественного? Ты, случайно, не обнаружила, что среди достопримечательностей нашего нового дома наличествует призрак?

Новый дом, «Кедры», был довольно древней виллой на берегу реки между Ричмондом и Кью, которую я снял вместе с мебелью, в качестве летней резиденции, и куда мы только что переехали.

Позвольте мне, так сказать, в скобках, представиться читателю: я, Джон Дейзарт, вдовец, имеющий одного ребенка, — голубоглазую, светловолосую молодую леди, которая в настоящий момент сидела напротив меня за завтраком в то ясное июньское утро, и я уже много лет являюсь управляющим самой старой страховой компании в городе.

— Что же в нем таинственного? — повторил я, так как Этель не ответила.

Она подняла свои карие глаза и выразительно посмотрела на меня.

— Это действительно тайна, папа, и чем больше я думаю об этом, тем больше недоумеваю.

— В настоящее время я не знаю, что это может быть, — напомнил я ей.

— Что-то случилось прошлой ночью. Ты ведь знаешь, что рядом с моей спальней есть большой темный чулан, который можно использовать как ящик или кладовую?

— Я забыл об этом, но верю тебе на слово. Итак, Этель?

— Видишь ли, прошлой ночью мне не спалось, и прошло несколько часов, прежде чем я смогла заснуть. И когда я, наконец, уснула, мне приснился странный сон, в котором присутствовал этот чулан. Мне казалось, что, лежа в постели, я слышу внутри какой-то шум, словно кто-то стучит в дверь, и детский голос, прерываемый рыданиями, жалобно кричит: «Выпустите меня, выпустите!» Мне снилось, что я встала с постели и открыла дверь, а там, прижавшись к стене, сидел маленький мальчик, хорошенький, бледный, лет шести-семи, и вид у него был наполовину безумный от страха. В тот же миг я проснулась.

— Значит, это был сон! — заключил я. — Если это все, Этель...

— Нет, это не все, — возразила она. — Самое странное в этой истории еще впереди. Сон был таким ярким, что, проснувшись, я села в постели и посмотрела на дверь чулана, почти ожидая услышать эти звуки снова. Папа, ты можешь поверить мне или нет, но я действительно услышала их — приглушенный стук и жалобный крик. По мере того как я прислушивалась, он становился все слабее и слабее и наконец совсем прекратился. Тогда я набралась храбрости, чтобы встать с кровати и открыть дверь. Там не было ни одного живого существа. Разве это не странно? — заключила она. — Что это может значить?

Я с улыбкой взглянул на нее, сложил газету и поднялся со стула.

— Это значит, моя дорогая, что прошлой ночью тебе приснился кошмар. Позволь мне порекомендовать тебе впредь не есть огурцы за ужином.

— Нет, папа, — снова возразила она. — Я не спала и слышала голос ребенка так ясно, как никогда в жизни

— Почему ты не позвала меня?

— Я боялась пошевелиться, пока звуки не затихли, но если я когда-нибудь услышу их снова, то сразу же дам тебе знать.

— Надеюсь. А пока, может быть, ты прогуляешься в саду? — предложил я, распахивая французские окна. — Утренний воздух выдует всю эту чушь из твоей очаровательной головки.

Этель подчинилась, и некоторое время я больше не слышал об этом предмете.

Прошло несколько дней, и мы почувствовали себя на новом месте как дома.

Едва ли можно представить себе более восхитительное летнее убежище, чем «Кедры», с их прохладными, чуть сумрачными комнатами, в которые солнечный свет не проникал из-за завесы листвы снаружи; с решетчатой верандой, увитой лианами, и подстриженной лужайкой, затененной редкими старыми кедрами, давшими название этому месту.

Наши друзья вскоре оценили его привлекательность и позаботились о том, чтобы мы не скучали из-за недостатка общества. Мы держали дом открытым; большой теннис, вечеринки в саду и прогулки на лодках были в порядке вещей. Стояла чудесная летняя погода, дни были теплыми и ясными, ночи — звездными и тихими.

Однажды вечером, когда мне нужно было закончить важные письма, я сел писать; все домочадцы к этому времени уже легли спать. Окно было открыто, иногда я поднимал глаза от писем и смотрел на залитую лунным светом лужайку, на которой лежали тени кедров — темные и неподвижные. Время от времени залетал большой пушистый мотылек и кружил вокруг лампы с абажуром; время от времени ласточки под карнизом издавали слабое сонное попискивание. Несмотря на эти признаки жизни, я мог считать себя единственным наблюдателем во всем спящем мире.

Я уже закончил свою работу и как раз закрывал свой письменный ящик, когда услышал торопливое движение в комнате наверху — Этель спускались по лестнице; в следующее мгновение дверь столовой отворилась, и вбежала она, в длинном белом халате, с маленьким ночником в руке.

На ее лице было такое выражение, что я вздрогнул и воскликнул:

— В чем дело? Что случилось?

Она поставила лампу и подошла ко мне.

— Я снова это слышала, — выдохнула она, положив руку мне на запястье.

— Ты слышала... что?

— Шум в кладовой.

Я с минуту смотрел на нее в замешательстве, а потом слегка улыбнулся.

— Ах, вот оно что? — с облегчением пробормотал я. — Похоже, тебе опять приснился сон.

— Я совсем не спала, — ответила она. — Эти звуки не дают мне уснуть. Они звучат громче, чем в первый раз; ребенок, кажется, всхлипывает и плачет, как будто его сердце вот-вот разорвется. Это невозможно, — слышать его.

— Ты заглядывала внутрь? — спросил я, невольно впечатленный ее видом и словами.

— Нет, сегодня я не осмелилась этого сделать. Я боялась увидеть... что-нибудь, — ответила она с дрожью в голосе.

— Пойдем, мы должны докопаться до сути этой тайны, — весело сказал я и, взяв лампу, повел ее наверх, в ее комнату.

Поскольку дверь таинственного чулана находилась на одном уровне со стеной и была оклеена такими же обоями, я не замечал ее, пока Этель мне ее не указала. Я прислушался, приложив к ней ухо, но не услышал ни малейшего звука и, подождав немного, распахнул и заглянул внутрь, держа лампу так, чтобы каждый угол был освещен. Это было тесное душное помещение, потолок (который находился непосредственно под верхней лестницей) наклонялся под острым углом к полу. Осмотрев чулан, я увидел, что в нем нет ничего, кроме сломанного стула и пары пустых коробок.

Слегка пожав плечами, я закрыл дверь.

— Похоже, твой призрак — et praeterea nihil, только звук, и ничего больше, — сухо заметил я. — А тебе не кажется, Этель, что это все тебе просто почудилось?

Этель подняла руку, жестом призывая меня к молчанию.

— Тише, — прошептала она, — вот, опять! Но сейчас он стихает. Слышишь?..

 Я прислушался, наполовину под влиянием ее волнения, но внутри и снаружи дома все было тихо.

— Ну вот... все кончилось, — сказала она наконец, глубоко вздохнув. — Ты ведь слышал, правда?

Я отрицательно покачал головой.

— Моя дорогая Этель, я не слышал совершенно никаких звуков.

Она широко раскрыла свои голубые глаза.

— Папа, разве я не должна доверять собственным чувствам?

— По крайней мере, не тогда, когда они подвержены нервному возбуждению. Если ты поддашься этой фантазии, то непременно заболеешь. Смотри, как ты дрожишь! Давай-ка, ложись и постарайся уснуть.

— Не здесь, — ответила она, с содроганием оглядываясь по сторонам. — Я пойду в другую спальню. Ничто не заставит меня провести еще одну ночь в этой комнате.

Я больше ничего не сказал, но мне стало неловко. Это было так не похоже на Этель, — предаваться суеверным фантазиям, — что я начал опасаться, как бы она серьезно не заболела, и решил для собственного успокоения узнать мнение доктора.

Случилось так, что нашим ближайшим соседом был врач, которого я знал понаслышке, хотя и не был знаком с ним лично. После завтрака, не сообщив дочери о своем намерении, я отправил доктору Кемерону записку с просьбой приехать как можно скорее.

Он явился без промедления: высокий седобородый мужчина средних лет, с серьезным умным лицом, внимательными глазами и манерами джентльмена.

Его пациентка встретила его с нескрываемым удивлением и, узнав, что он пришел по моей просьбе, посмотрела на меня с немым укором.

— Мне очень жаль, что папа побеспокоил вас, доктор Кемерон. Со мной ничего не случилось, — сказала она.

И действительно, в эту минуту, с раскрасневшимися щеками и еще более яркими, чем обычно, глазами, она мало походила на больную.

— Моя дорогая Этель, — вмешался я, — когда люди видят пугающие сны и слышат сверхъестественные звуки, это признак того, что что-то не в порядке или с разумом, или с телом, как, я уверен, скажет вам доктор Кемерон.

Доктор заметно вздрогнул.

— А... что случилось с мисс Дейзарт? — спросил он, повернувшись к ней с внезапным интересом.

Она покраснела и смутилась.

— У меня был странный опыт, который папа считает бредом. Осмелюсь предположить, что вы будете того же мнения.

— Может быть, вы расскажете мне, что это было?— предложил он.

Она молчала, поигрывая одним из своих серебряных браслетов.

— Пожалуйста, извините меня, — торопливо произнесла она, немного помолчав. — Я не хочу говорить об этом, но папа вам все расскажет. — И прежде чем я успел ее задержать, она поспешно вышла из комнаты.

Когда мы остались одни, он вопросительно повернулся ко мне, и я в нескольких словах рассказал ему то, что уже известно читателю. Он слушал меня, не прерывая, а когда я закончил, некоторое время сидел молча, задумчиво поглаживая бороду.

На него, очевидно, произвело впечатление то, что он услышал, и я с тревогой ждал его мнения. Наконец он поднял голову.

— Мистер Дейзарт, — сказал он серьезно, — вы будете удивлены, узнав, что ваша дочь не первая, кто пережил этот странный опыт. Предыдущие жильцы «Кедров» слышали именно такие звуки, какие она описывает.

От изумления я отодвинул стул на пол-ярда.

— Это невозможно!

Он выразительно кивнул.

— Это факт, хотя я и не пытаюсь его объяснить. Эти странные явления отмечались, время от времени, в течение последних трех или четырех лет, с тех пор как в доме поселился капитан Венделер, чей племянник был сиротой...

— Венделер? — перебил его я. — Да ведь он был нашим клиентом. Он застраховал жизнь своего племянника в нашей конторе на крупную сумму, и...

— А через несколько месяцев ребенок внезапно и таинственно умер? — вмешался мой собеседник. — Странное совпадение, если не сказать больше.

— Это необычно, — согласился я, — и мы посчитали это поводом для расследования, тем более что бывший капитан не отличался хорошим характером и известен тем, что был по уши в долгах. Но я должен сказать, что после самого тщательного расследования не было обнаружено ничего, что могло бы навести на подозрение в нечестной игре.

— Тем не менее, это была нечестная игра, — ответил доктор.

— Вы же не хотите сказать, что он убил мальчика! Этого симпатичного, хрупкого на вид малыша...

— Нет, он не убил его, но позволил ему умереть, — ответил доктор Кемерон. — Может быть, вы не знали, — продолжал он, — что мальчик был немощен не только телом, но и духом? Я не раз навещал его по просьбе Венделера и обнаружил, что среди прочих странных страхов он испытывает болезненный страх перед темнотой. Остаться одному в темной комнате всего на несколько минут было достаточно, чтобы вызвать у него приступ нервного возбуждения. Его дядя, который, между прочим, проявлял к нему большую привязанность, чем я мог себе представить, когда заметил, как ребенок шарахается от него, посоветовался со мной, как лучше преодолеть эту слабость. Я настоятельно посоветовал ему пока что смириться с этим, предупредив, что любое психическое потрясение может поставить под угрозу рассудок мальчика или даже его жизнь. Я и не думал, что эти мои слова окажутся его смертным приговором.

— Что вы имеете в виду?

— Всего лишь через несколько дней после этого Ванделер запер его на всю ночь в темном чулане, где на следующее утро его нашли скорчившимся у стены; его руки были сжаты, глаза неподвижны и застыли... Он был мертв.

— Боже мой, какой ужас! Но на дознании об этом не было сказано ни слова?

— Нет, и я сам узнал об этом только много позже от женщины, бывшей экономкой Венделера, но слишком боявшейся его, чтобы рассказать об этом. От нее же я узнал, с какой утонченной жестокостью Венделер воздействовал на психику бедного мальчика, что подрывало его здоровье. Если намерение считать преступлением, Джеймс Венделер был убийцей.

Я немного помолчал, с неприятным трепетом думая о сне Этель.

— Лучше бы я никогда не входил в этот зловещий дом! — воскликнул я наконец. — Теперь я всерьез опасаюсь последствий вашего рассказа для моей дочери.

— Зачем вам говорить ей об этом? — возразил он. — Мой вам совет — забудьте о случившемся. Чем скорее это случится, тем лучше для нее. Отошлите ее к морю; перемена воздуха и обстановки скоро сотрет случившееся из ее памяти.

С этими словами он встал и взял шляпу.

— Что сталось с Венделером? — поинтересовался я. — Я ничего не слышал о нем с тех пор, как мы оплатили полис.

— По-моему, он жил за границей и, без сомнения, чувствовал себя все хуже и хуже. Но сейчас он в Англии, — добавил доктор, — и, может быть, это его «призрак» я видел у ваших ворот совсем недавно.

— У наших ворот! — эхом отозвался я в изумлении. — Какого черта он там делал?

— Мне показалось, что он наблюдает за домом. Это было в прошлое воскресенье, вечером. Я обедал с друзьями в Ричмонде и на обратном пути, между одиннадцатью и двенадцатью часами, заметил человека, смотревшего поверх ворот «Кедров». Услышав шаги, он повернулся и пошел прочь, но не раньше, чем я успел разглядеть его лицо в лунном свете.

— И вы уверены, что это был он?

— Почти уверен, хотя он сильно изменился к худшему. У меня есть предчувствие, знаете ли, что вы скоро сами его увидите или услышите о нем, — добавил он задумчиво, пожал мне руку и ушел.

Я, не теряя времени, последовал его совету относительно Этель, которую через несколько дней отправил в Скарборо, на попечение моей замужней сестры.

«Кедры» мне совершенно перестали нравиться, и я решил избавиться от них как можно скорее.

Однако до тех пор, пока не нашелся другой арендатор, я продолжал жить в доме, по-прежнему выезжая в город и обратно.

Однажды вечером я сидел на лужайке, курил послеобеденную сигару и перечитывал последнее письмо от Этель, которое вполне успокоило меня относительно ее здоровья и настроения, когда наша степенная старая экономка сообщила, что пожаловали «гости», посмотреть дом.

— Джентльмен или леди? — поинтересовался я.

— Джентльмен, сэр, но он не назвал своего имени.

Посетитель стоял у открытого окна гостиной — высокий, худощавый мужчина лет тридцати пяти, с красивыми, но изможденными чертами лица и беспокойными темными глазами.

У него имелись густые усы, которые он нервно подкручивал, глядя на лужайку.

— Я полагаю, этот дом сдается внаем; вы позволите мне осмотреть его? — спросил он, поворачиваясь ко мне, когда я вошел.

Его голос показался мне знакомым; я присмотрелся к нему повнимательнее и, несмотря на перемену в его облике, узнал капитана Ванделера.

Интересно, что могло привести его сюда? Конечно, он не захотел бы вернуться в дом, даже если бы был в состоянии сделать это, что, судя по его потрепанному виду, казалось весьма сомнительным.

Полдюжины смутных догадок промелькнуло у меня в голове, когда я взглянул на его лицо и заметил беспокойный, затравленный взгляд, свидетельствовавший о каком-то страхе или тревоге.

После минутного колебания я согласился на его просьбу и решил сам сопровождать его.

— Мне кажется, я встречал вас раньше, — сказал я, любопытствуя узнать, помнит ли он меня.

Он бросил в мою сторону рассеянный взгляд.

— Возможно, но не в последние годы, потому что я жил за границей, — ответил он.

Показав ему апартаменты на первом этаже, я повел его наверх. Он следовал за мной из комнаты в комнату, едва осматривая их, пока мы не пришли в комнату, которую занимала Этель. Здесь в нем, казалось, пробудился интерес.

Он быстро оглядел стены, после чего взгляд его остановился на двери кладовки.

— Это, наверное, ванная или гардеробная, — сказал он, кивнув в ее сторону.

— Нет, всего лишь кладовая. Возможно, мне следует сказать вам, что в ней, как говорят, водятся привидения, — добавил я, стараясь говорить небрежно, но не сводя глаз с его лица.

Он вздрогнул и повернулся ко мне.

— Привидения... вот как? — спросил он, с едва заметной насмешкой. — Ничего кроме крыс или мышей, я полагаю.

— С этим местом связана трагическая история, — ответил я нарочито спокойно. — Говорят, что несчастного ребенка заперли здесь, чтобы он умер от страха, в темноте.

Краска бросилась ему в лицо, затем схлынула, оставив после себя смертельную белизну.

— Неужели?.. и вы хотите сказать, что его... ребенка... видели?

— Нет, но мы слышали, как он стучал в дверь и кричал, чтобы его выпустили. Этот факт подтверждается каждым жильцом, который с тех пор занимал этот дом...

Я резко замолчал, пораженный эффектом своего откровения.

Мой спутник смотрел на меня полным ужаса взглядом.

— Боже мой! — услышал я его невнятное бормотание. — Неужели это правда? Может быть, это и есть причина, по которой меня невольно потянуло сюда?

Однако, опомнившись, он повернулся ко мне и заставил свои белые губы скривиться в улыбке.

— Загадочная история! — сухо прокомментировал он. — Я, конечно, не верю ни единому слову, но вряд ли мне захочется арендовать дом с такой жуткой репутацией. Думаю, я больше вас не побеспокою.

Когда он повернулся к двери, я увидел, как он покачнулся, словно падая. Он прижал руку к боку, задыхаясь от боли, и синеватая тень легла на его лицо.

— Вы больны? — встревожился я.

— Я... ничего особенного. У меня слабое сердце, я подвержен сердечным приступам. Могу я попросить у вас стакан воды?

Я вышел из комнаты, чтобы принести ему воду. Вернувшись, я увидел, что он лежит на кровати в глубоком обмороке.

Я поспешно послал слугу за доктором Кемероном, который оказался дома, и тотчас же явился.

Он сразу узнал моего гостя и многозначительно взглянул на меня. Я быстро объяснил ему, что произошло; он склонился над лежащим без сознания человеком и обнажил его грудь, прислушиваясь к биению сердца.

Когда он поднялся, лицо его было зловеще серьезным.

— Он в опасности? — быстро спросил я.

— Непосредственной опасности нет, но следующий приступ, вероятно, будет последним. У него очень больное сердце.

Прошел почти час, прежде чем Ванделер очнулся, да и то лишь частично. Он лежал в каком-то оцепенении, его руки были влажными и холодными.

— В таком состоянии его невозможно перевезти, — заметил доктор. — Боюсь, ему придется остаться здесь на ночь. Я пришлю вам кого-нибудь, чтобы присматривать за ним.

— Не беспокойтесь, я сам присмотрю за ним, — ответил я, поддавшись порыву, который сам не мог объяснить.

Он пристально посмотрел на меня поверх очков.

— Хотите, я сам разделю с вами это бремя? — спросил он через мгновение.

— Буду только рад вашему обществу, если это не вызовет у вас каких-либо неудобств.

Он кивнул.

— Я должен покинуть вас, но вернусь через час, — ответил он.

Прошло три часа, была уже почти полночь. Ночь тонула в безмолвии, и эта тишина угнетала. Окно спальни было распахнуто настежь, но занавески на нем ни разу не дрогнули. Снаружи все было смутно и темно, не было видно ни луны, ни звезд.

Ванделер, по-прежнему полуодетый, лежал на кровати, но уже спал. Его глубокое, ровное дыхание отчетливо слышалось в тишине. Доктор Кемерон сидел у туалетного столика и читал при свете лампы с абажуром. У меня тоже была книга, но я не мог сосредоточиться на ней. Я был охвачен тревожным предчувствием: наполовину страхом, наполовину ожиданием. Я поймал себя на том, что нервно прислушиваюсь к любому звуку, и вздрогнул, когда доктор перевернул страницу.

Наконец, одолеваемый жарой и тишиной, я закрыл глаза и бессознательно погрузился в дремоту. Не знаю, как долго это продолжалось, но я внезапно проснулся и огляделся с чувством смутной тревоги. Я взглянул на доктора. Он отложил книгу и, положив одну руку на туалетный столик, наклонился вперед, пристально глядя на дверь кладовой. Инстинктивно, я затаил дыхание и прислушался.

Никогда не забуду трепета, который пробежал по моему телу, когда я услышал изнутри приглушенный стук и детский голос, отчетливый, хотя и слабый, прерываемый рыданиями, жалобно кричащий: «Выпустите меня!»

— Вы слышите? — прошептал я, наклоняясь к доктору.

Он кивнул в знак согласия и жестом велел мне замолчать, указывая на кровать. Ее обитатель беспокойно заерзал, словно встревоженный, бормоча какие-то бессвязные фразы. Внезапно он откинул одеяло и сел прямо, озираясь вокруг диким, полубезумным взглядом.

Жалобная мольба повторилась еще яростнее, еще страстнее, чем прежде.

— Выпустите меня, выпустите!

С криком, Ванделер вскочил с кровати, в два прыжка оказался возле двери чулана и распахнул ее.

Там было пусто. Пусто, по крайней мере, для наших глаз, но было очевидно, что Ванделер увидел то, что мы видеть не могли.

Несколько мгновений он стоял, затаив дыхание, словно оцепенев, устремив зачарованный взгляд на что-то у самого порога, затем, словно отступая перед этим, шаг за шагом попятился через комнату, пока не остановился у противоположной стены, где скорчился, охваченный ужасом от увиденного.

Зрелище было настолько жутким, что я не мог больше вынести его.

— Вы спите? Проснитесь! — воскликнул я и потряс его за плечо.

Он поднял глаза и посмотрел на меня отсутствующим взглядом. Его губы шевелились, но я не услышал ни звука. Внезапно по его телу пробежала судорожная дрожь, и он тяжело осел к моим ногам.

— Он опять упал в обморок, — сказал я, повернувшись к своему спутнику, который наклонился и поднял поникшую голову.

Взглянув в остекленевшие глаза, он осторожно опустил ее.

— Он мертв, — последовал ответ.

 

Со смертью Ванделера моя история заканчивается, потому что после той ночи звуков больше не было слышно.

Несчастный маленький призрак обрел упокоение.

In the Dark, Mary E. Penn, The Argosy, 39 (June 1885), pp. 471-479.

 Рассказ, входивший сборник "Нефритовые орнаменты", в Англии впервые напечатан в антологии Джона Госворта (Фиттона Армстронга) "Кошмары, тайны и преступления" (1935).

Пытка

 

— Я и впрямь не знаю, что с ним делать, — сказал отец. — Он кажется совершенно бестолковым.

— Бедный мальчик! — сказала мать. — Боюсь, он не здоров. Он выглядит не очень хорошо.

— Но что с ним такое? Он есть довольно много; он слопал за обедом две порции мяса и два куска пудинга, а через четверть часа уже жевал что-то сладкое. С аппетитом у него, во всяком случае, дела обстоят отлично.

— Но он очень бледный. Я за него волнуюсь.

— И я тоже за него волнуюсь. Взгляни на это письмо от директора Уэллса. Видишь, он пишет: «Кажется, почти невозможно заставить его играть в игры. Ему пару раз задали трепку, как я слышал, за то, что он увиливал от крикета. И его прежний наставник дал мне очень печальный отчет о работе в прошлом семестре. Так что, боюсь, школа не приносит ему никакой пользы». Понимаешь, Мэри, дело не в том, что он какой-то там маленький мальчик; ему в апреле исполнилось пятнадцать. Это, знаешь ли, серьёзно.

— И что же, по-твоему, нам делать?

— Хотелось бы мне знать. Посмотри на него. Он дома всего неделю, и можно было подумать, что он придет в самое лучшее настроение, будет веселиться с соседскими мальчишками, петь песни и носиться повсюду. И ты видишь, как он себя вел почти с того самого дня, когда вернулся — когда он с трудом выползал из дома в сад и возвращался обратно, полдня проводил в постели и выбирался оттуда, едва открывая глаза. Я, во всяком случае, настаиваю, что этому надо положить конец. Прошу тебя, помоги привести его в порядок.

— Очень хорошо, дорогой. Думаю, он казался таким усталым…

— Но он не делал ничего такого, от чего мог бы устать. Я не очень возражаю, если мальчик постоянно читает книжки, но ты знаешь, что по этому поводу говорил Уэллс. Да что там — я даже не мог заставить его читать книжку с картинками. Признаюсь, такое выражение лица кого угодно выведет из себя. Можно сказать, он ни к чему не испытывает интереса.

— Боюсь, он несчастен, Роберт.

— Несчастен! Несчастный школьник! Пожалуйста, посмотри, что можно сделать. Кажется, мне с ним разговаривать бесполезно.

Как ни странно, но отец был совершенно прав, потешаясь при виде несчастий сына. Гарри, на свой незаметный лад, был в самом лучшем расположении духа. Совершенная правда, что он ненавидел крикет и, как мог бы добавить школьный учитель, ненавидел всех прочих мальчиков. Его не интересовали книги, неважно, фантастические или правдивые, и «Остров сокровищ» казался ему таким же скучным, как Цицерон. Но на протяжении всего последнего семестра он вынашивал одну идею: она оставалась с ним по утрам в спальне, в часы занятий и игр, и он обдумывал эту идею по ночам, когда другие мальчики засыпали. До того как появилась эта идея, существование казалось ему беспросветным. У него было одутловатое, нездорового цвета лицо и песочные волосы, а длинный и широкий рот давал повод для множества шуток. Он был непопулярен, потому что ему не нравились игры; а поскольку он не мылся, если только его не бросали в воду, то на уроках у него возникали проблемы, которых он не мог понять. Однажды вечером, в разгар подготовки к урокам, он залился слезами — и конечно, никому не сказал, в чем было дело. Проблема состояла в том, что он пытался извлечь смысл из какой-то утомительной ерунды насчет треугольников, известных под нелепым названием «Эвклидовых» — и обнаружил, что решительно невозможно серьезно заниматься такой чепухой. Невозможность думать, непроглядное облако в мозгу, ужас перед неизбежной поркой, которую ему зададут утром — все это его сломило и превратило в «слюнявого идиота», как говорили другие.

То были печальные времена, но однажды ночью его посетила идея — и каникулы стали по-настоящему желанными, в десять раз желаннее прежнего. День за днем он обдумывал и передумывал свою великую мысль, и хотя он оставался таким же тупым, непопулярным и бестолковым — он больше не чувствовал страданий.

Вернувшись домой в конце семестра, он не стал терять время и сразу занялся делом. Да, он и вправду был сонным и вялым по утрам, но это потому, что по ночам он трудился допоздна. Он обнаружил, что днем много сделать не сможет; родители постоянно шпионили за ним, и он знал, что слишком глуп и потому не сможет придумать никаких правдоподобных объяснений. На следующий день после возвращения Гарри отец увидел, как мальчик крадется в темный кустарник, пряча что-то под одеждой. Гарри мог только стоять и бессмысленно бормотать, когда отец достал спрятанную им пустую пивную бутылку; он не мог сказать, что собирался делать и для чего ему нужна зеленая стеклянная бутылка. Отец ушел, наказав ему не притворяться идиотом, и Гарри почувствовал, что за ним постоянно следили. Когда он забрал веревку с черной кухни, одна из служанок заметила его в коридоре, а потом мать увидела, как Гарри пытается привязать большое полено к стволу одного из деревьев. Она захотела узнать, чем он занят, но он не смог придумать никакого внятного объяснения и просто смотрел на нее, морща белое лицо. Гарри знал, что оставался под наблюдением, и поэтому работал по ночам. Двое служанок, спавших в соседней комнате, часто просыпались, слыша странные звуки, которые одна описывал как «чинк-чинк» — но они не могли понять, в чем дело.

Наконец Гарри был готов. Однажды днем он «слонялся вокруг» и случайно повстречал Шарлотту Эмери, двенадцатилетнюю девочку, соседскую дочку. Гарри покраснел как рак.

— Пойдем со мной погулять к Букам? — предложил он. — Мне бы хотелось с тобой прогуляться.

— О, мне нельзя, Гарри. Маме это не понравится.

— Пойдем. Я придумал новую игру. Она очень веселая.

— Правда? А какая же это игра?

— Здесь я тебе не могу ее показать. Просто иди к Букам; а я пойду прямо за тобой. Я знал, что ты согласишься.

Гарри бросился к тайнику, где складывал свои орудия. Вскоре он догнал Шарлотту, и они вдвоем направились к Букам, маленькому, поросшему лесом холму в миле от дома. Отец мальчика был бы удивлен, если бы сейчас увидел сына; Гарри сиял, щеки его разрумянились, и он смеялся, шагая рядом с Шарлоттой.

Когда они остались наедине в лесу, Шарлота сказала:

— Теперь ты должен показать мне игру. Ты обещал.

— Я знаю. Но ты должна делать то, что я говорю.

— Да, я сделаю.

— Даже если будет больно?

— Да. Но ты же не сделаешь мне больно, Гарри. Я тебе нравлюсь.

Мальчик смотрел на нее, не отводя бездумных, рыбьих, светло-голубых глаз; его белое, несимпатичное лицо выражало некое подобие ужаса. Шарлота была смуглой девочкой с оливковой кожей, с черными глазами и волосами; и аромат ее волос уже очаровал его, когда они вдвоем шли по тропинке.

— Ты мне нравишься, — запинаясь, пробормотал он.

— Да, и ты мне очень нравишься. Я люблю тебя, милый Гарри. Ты меня не поцелуешь? — И она обвила рукой его шею, шею неловкого, пухлого школьника. Свинцовые круги под его глазами как будто стали еще темнее.

Он выронил сумку, которую держал под мышкой. Она раскрылась, и содержимое рассыпалось по земле. Там были три или четыре фантастических инструмента: уродливые маленькие ножи из осколков зеленого бутылочного стекла, кое-как прикрепленных к деревянным рукояткам. Для этого Гарри пришлось стащить из дома метлу. А еще в сумке было несколько мотков веревки с петлями на концах. Вот какую идею он долго вынашивал…

Но он повалился на траву и залился слезами, как «слюнявый идиот».

 Редкий экскурс "принца ужасов" в область научной фантастики. В итоге получился циничный, злой, в меру отвратительный и безмерно занимательный рассказ о вторжении...

Эту историю Четвинд-Хейс включил в антологию "Tales of Terror from Outer Space" (1975).

Потерпевший крушение

 Что-то с огромной скоростью пронеслось по ночному небу: блестящий огненный шар, шипящий круг клубящегося огня, за которым тянулся шлейф черного дыма. Он рухнул на поросшую утесником пустошь, оставив кратер в два фута глубиной, потом замер, словно чудовищное яйцо, и яростно трещал, когда холодный юго-восточный ветер раздувал пламя яркими оранжевыми завитками.

Ночь отступила перед авангардом дня, появившимся в небе на востоке. Пламя угасло, покрытая впадинами поверхность потускнела, сначала став ярко-красной, потом тускло-янтарной и наконец абсолютно черной. Солнце уже поднялось высоко над горизонтом, когда на черном шаре появилась трещина. Длинная, дрожащая расщелина протянулась по всей окружности, а потом расширилась так, что малая верхняя часть шара отделилась и, странно задрожав, соскользнула на землю.

Несколько струек дыма вырвались из отверстия и лениво поплыли над пустынным пространством, поросшим вереском. Потом на некоторое время все замерло в неподвижности. Случайно пролетавший мимо слепень повертелся у неровного края и с осторожным любопытством изучил отверстие и то, что скрывалось в нем, но не найдя ничего интересного, способного оправдать дальнейшие розыски, поднялся над вереском и утесником в поисках более привлекательных целей.

Было уже за полдень, когда первые нити синей слизи перекинулись через край отверстия и соскользнули на грубую траву. Потом, как будто вдохновившись легкостью этого путешествия, нить стала толще и темнее и превратилась в настоящий поток. Прозрачные, синие, слегка пульсирующие потоки слизи свернулись и образовали лужицу. Поток, струившийся из черного шара, становился все шире, и все новые слои громоздились сверху, пока перед зарослями утесника не появился блестящий прозрачный конус, в котором слабо отражалось холодное, усеянное облаками небо. Конус украшала тонкая сужающаяся верхушка; казалось, она изучала окрестности.

 

Саркан не чувствовал страха, ибо эмоции его расе были неведомы, но он готовился встретить опасность, и его очень интересовало все, что он чувствовал и видел.

По кораблю нанесли удар в половине светового года за кольцами Ультры. Враги атаковали, когда сенсорный луч не работал, и яростный вихрь закружил корабль и понес его по космическому пространству, пока он не оказался в зоне притяжения этой маленькой планеты. Он был жив, но навсегда потерян. Изгнанник на груде неровных камней, которая кружила близ ничтожного светила.

Он рассылал ментальные волны, изучая атмосферу; он обнаружил растительность, почву и притяжение — и сохранил информацию в своем безграничном банке памяти. Имелись признаки животной жизни, и несомненно, здесь существовали доминирующие виды, которые могли даже создать какую-то примитивную форму цивилизации. Тогда он вспомнил первое правило выживания на чужой планете — слиться с окружением. Принять форму примитивов, усвоить их приемы мышления, но прежде всего скрыть от чужих взглядов священную эссенцию жизни.

Саркан протянул тонкое щупальце своей истинной сущности и свернул его в зарослях утесника. Желтые цветы тут же засохли, а ветви стали темно-серыми. Потом все растение обратилось в порошок, который был вскорости рассеян непрекращающимся ветром.

Истинная сущность Саркана, офицера Галактических космических сил Ультрианской империи, увеличилась и распалась на тонкие нити мерцающей слизи, которая приобрела серовато-коричневый оттенок ветвей и ярко-желтый цвет уничтоженных цветов утесника. Теперь она застыла в двух футах от места, которое изначально занимал ее двойник — точная копия вплоть до мельчайших деталей. Саркан позволил ветру раскачивать его ветки, пока он обдумывал следующий ход.

Он освоился в окружающей местности, но в своей нынешней форме не мог перемещаться из одного места в другое. Вдобавок рано или поздно ему пришлось бы вернуться в естественное состояние, ведь без постоянной практики его способность сохранять чужеродную форму была ограничена. И теперь ему следовало найти жизненную форму, которая может перенести его истинную сущность к грубой цивилизации, существующей на этой планете — и попытаться отыскать какое-то убежище. Он протянул невидимые ментальные щупальца и изучил растения и влажную землю. Насекомые… слепые существа, которые пробивали себе дорогу глубоко под слоем почвы… крылатые существа, похоже, бесполезные… а потом… наконец… жизненная форма, которую можно использовать.

Саркан сконцентрировал часть своей истинной силы и призвал существо, создав в его мозгу образы пригодной в пищу зелени; одновременно он анализировал физические свойства этого существа. Оно приблизилось быстрыми, легкими прыжками — маленькое, покрытое волосами существо с длинными ушами и дрожащим розовым носом. Когда существо оказалось в пределах досягаемости, Саркан вернул себе обычную форму и выпустил еще одно тонкое щупальце. Заяц исчез, и его двойник поскакал по пустоши.

Быстрота движений обнадеживала, но средство перемещения оказалось слишком мало, и усилия, которые требовались, чтобы втиснуть истинную сущность Саркана в такое ограниченное пространство, были изнурительными. Вдобавок в маленьком мозгу обнаружилось великое множество рефлексов, основанных на страхе, и они мешали Саркану сосредоточиться, так что пару раз он утрачивал контроль и возвращался в истинную форму. Нет, ему следовало подобрать средство покрупнее, с хорошо развитым мозгом и большим объемом памяти, чтобы Саркан мог получить ясное представление об этой планете и ее состоянии.

Он добрался до широкой полосы твердой поверхности, которая, должно быть, представляла собой нечто вроде дороги, потому что в мозгу его средства передвижения появились пронизанные страхом образы быстро движущихся объектов, которые издавали громкие звуки и представляли опасность для живых существ, оказавшихся у них на пути. Такие объекты могли появиться лишь в результате деятельности неких жизненных форм, и потому могли обеспечить Саркану доступ к более подходящим средствам. Саркан остановил своего четвероногого носителя, отключил его мозг и быстро вернулся к истинной сущности. Тогда он повалился у обочины дороги и стал ждать. Ждать пришлось недолго.

Объект перемещался с помощью двух круглых приспособлений, он издавал громкие звуки; его приводил в движение какой-то примитивный двигатель. В глубокой тьме далекого прошлого расы Саркана — задолго до того, как они достигли полного развития сущности — подобные транспортные средства еще использовались. Но теперь внимание Саркана привлекла двуногая форма жизни, которая управляла транспортным средством. Нижние конечности свисали с обеих сторон движущейся машины, а верхние оканчивались пятью пальцами. Существо носило искусственную кожу, и это доказывало, что здешние формы жизни еще далеки от истинной сущности, но в то же время подтверждало, что они находятся на некотором расстоянии от примитивной дикости. Саркан протянул над дорогой ментальный барьер и придал ему форму большого дерева, которое увидел неподалеку.

Машина свернула в сторону, двигатель взревел, когда внезапно заработали тормоза, потом двуногое существо подпрыгнуло в воздух, упало на дорогу и застыло. Саркан знал, что должен установить полный контакт, потому что было очень важно, чтобы он осушил мозговое хранилище существа и окончательно оценил его физическое и умственное состояние. Он придал своей истинной сущности жидкую форму и потянулся к неподвижной фигуре.

Прежде чем уничтожить искусственную оболочку, Саркан ее проанализировал. Потом до мельчайших деталей было изучено обнаженное тело, которое издавало стоны, когда по нему ползла холодная истинная сущность. Кожа и плоть были разделены на составные части; Саркан попробовал кровь на вкус и понял ее предназначение; потом он занялся сложным переплетением вен, путаницей костей и внутренних органов — все их маленькие секреты были раскрыты. Саркану потребовалось не больше микросекунды, чтобы очистить банки памяти и усвоить всю скрытую там информацию; зафиксировать путаный язык и отвергнуть эмоциональные тонкости, которые ничего для него не значили. Саркан опустошил слабую оболочку, забрав все содержимое, и позволил ей превратиться в пыль, прежде чем придал своей истинной сущности облик двуногого. Прошло меньше трех минут после вмешательства Саркана — и Сидней Дж. Бичем (мужчина, проживший двадцать пять оборотов ничтожного солнца, англичанин, женатый, младший администратор рекламной фирмы, живущий по адресу «Лондон, Клондел-Роуд 16», сейчас находящийся в отпуске и т.д. и т.п.) поднял свой мотоцикл, нажал на стартер и продолжил путешествие, которое прервалось так драматически.

 

Миссис Хэтфилд, теща, искренне верила, что в день свадьбы она не потеряла дочь, а приобрела сына. Тем не менее, стоило иметь в виду, что приобретя такое бесценное имущество, его следовало охранять, направлять, поддерживать советами, держаться поближе — и сопровождать, когда дочь отправится в отпуск.

Сидней Дж. Бичем об этом не подозревал, но несколько претендентов на звание зятя миссис Хэтфилд были отвергнуты, поскольку проявляли отнюдь не похвальное стремление к независимости. Один даже настолько забылся, что назвал ее надоедливой старой курицей — и был с позором изгнан прямиком в распахнутые объятия барменши из Путни. Но Сидней, так сказать, пришелся к месту. Когда Сильвия намекнула, что ее мать, будучи особой нервной и чувствительной, не сможет жить одна и, возможно, ей придется переехать к ним, Сидней выразил свое согласие, обставив свободную комнату. Суровая критика миссис Хэтфилд воспринималась как дружеский совет, ее редкие истерики — как летние грозы, а ее почти постоянная критика — как голос опыта. В самом деле, именно этот голос и звучал, выражая решительные протесты, когда мать и дочь сидели в фойе «Эксетер армс».

— Зачем ему понадобилось арендовать мотоцикл и отправляться в дорогу в одиночестве? Ума не приложу.

Сильвия Бичем была красивой женщиной с роскошными волосами и очаровательным воплощением тихого смирения.

— Он сказал, что хотел осмотреть пустоши. Я думаю…

— Ну, а я не думаю, — заявила миссис Хэтфилд. — Почему бы не взять машину, хотела бы я знать? Тогда мы поехали бы вместе. Нет, это чистейшей воды эгоизм. Слоняется неведомо где, а мы тут сидим и бездельничаем. Я ему скажу пару слов, когда он вернется.

— А ты не думаешь…

— Нет, не думаю. У мужа — не говоря уже о зяте — есть определенные обязательства. И в их число не входит катание по окрестностям на мотоцикле. Ах… если я не ошибаюсь, вот и он. И на кого он похож, я тебя спрашиваю?

Сидней миновал вращающиеся двери, снял защитный шлем; перед женщинами стоял высокий молодой человек с открытым, простодушным, честным лицом; в эту минуту черты лица были искажены. Молодой человек шагнул к дамам и, после недолгих колебаний, отвесил им низкий поклон.

— Приветствую вас, матушка и теща.

Сильвия захихикала,  решив, что ее муж внезапно обрел чувство юмора, а миссис Хэтфилд нахмурилась, тотчас решив, что уважение сменилось настоящей наглостью.

— Сидней, я сегодня не в настроении для дурачеств. Я так поняла, что ты собирался уехать на часок. Мы ждали целых три часа. Несомненно, у тебя есть подобающее оправдание.

Сидней холодно, без всякого выражения посмотрел на тещу, и миссис Хэтфилд подумала, не пьян ли он.

— Движение было плотным… много машин… еще я сбился с дороги… перепутал направление… ехал по кругу. Извините, но я и теперь еще не сориентировался.

— Хочешь сказать, что ты еще не трезв! — воскликнула миссис Хэтфилд. — Да, это очень, очень плохо. Сильвия, скажи что-нибудь. В конце концов, он же твой муж.

Сильвия послушно наморщила лоб, пытаясь изобразить нечто вроде неодобрительной гримасы, и сказала:

— Сидней, как ты мог?

Ее муж покачал головой:

— Губы мои не касались алкогольных напитков — в этом могу поклясться. Не способны ли мы удалиться на верхние уровни, где я мог бы погрузить тело в горячую воду и приложить к нему мыло? Я покрыт исходящим из пор потом и испытываю некоторый дискомфорт.

Оправившись от первого потрясения, миссис Хэтфилд встала и с превеликим, можно сказать, устрашающим достоинством направилась к лифту. Сильвия посмотрела на своего мужа со сдержанным восхищением.

— Ты должен это прекратить. Честно, я не знаю, что на тебя нашло. Ты ее так разозлил!

Сидней почесал в затылке и осмотрелся по сторонам, как будто пытаясь найти объяснение в узоре обоев.

— Я говорю правильные слова, жена-Сильвия. Почему теща Хэтфилд выражает признаки таких сильных эмоций?

Сильвия не смогла сдержать приступ смеха.

— Ну вот, ты опять… Перестань! Я никогда не видела тебя таким забавным!

Теперь они находились в лифте, который быстро доставил постояльцев на второй этаж, и веселье Сильвии сменилось недоумением. Ее муж, казалось, очень заинтересовался тем, как работает лифт — его занимали механические двери, ряды кнопок, сверкающие огоньки. Сильвия обеспокоенно проговорила:

— Что с тобой не так? Ты, кажется, выглядишь не очень хорошо. Что-то с желудком?

— Желудок в состоянии полного довольства.

Сильвия подождала, пока они не оказались на втором этаже и медленно пошли к дверям спальни:

— Слушай, это какая-то шутка? Ведь верно?

На мгновение его лицо скривилось, выразив совершенное недоумение, но потом взорвалось — Сильвия не могла подобрать другого слова — сияющей, хотя и вымученной, улыбкой.

— Шутка. Юмор! Чувство нелепого! Это верно. Я создал шутку! Как тогда, когда мужчина поскользнулся на банановой кожуре и сломал ногу. Ты должна смеяться… хохотать…веселиться. Верно. Ты должна смеяться.

— Если ты так говоришь. — Она отворила дверь, ведущую в спальню, и медленно вошла в комнату. — Но мама не станет смеяться, если ты и дальше будешь называть ее тещей. Ей такие шутки никогда не нравились.

Сидней не ответил; он опустился в ближайшее кресло и, широко раскрыв глаза, равнодушно осмотрел комнату. Сильвия чувствовала, как нарастает волнение, переходящее в настоящую панику.

— Ты болен! Не пытайся мне возражать. Боже правый, твое лицо стало совсем серым! А твои глаза…

Она мгновенно умолкла. Как могла любящая жена сказать мужу, что его глаза, кажется, вот-вот вылезут из орбит и сползут вниз по щекам. Сидней поднял руку, которая казалась совсем мягкой — как будто в ней не было костей.

— Я думаю, это пиш… — Неужели, он все-таки напился. Слова путались и звучали неразборчиво. — Твое покинуть комнату.

Сильвия последовала этому совету по той простой причине, что подошла к самой грани слепого, нерассуждающего ужаса.

От какой бы болезни ни страдал Сидней, но эта болезнь, совершенно очевидно, выходила за пределы ее знаний и понимания. Щеки Сиднея уже стали тускло-серыми и начинали синеть. Сильвия бросилась к матери.

— Похоже, проблемы с сердцем, — заметила эта достойная леди несколько минут спустя. — Пил и шлялся где попало. Вот и не выдержал…

— У него глаза вытекают! — воскликнула Сильвия.

— Пьянство, — мрачно заявила миссис Хэтфилд. — Я всегда подозревала…

— Пожалуйста, сама на него посмотри. Мне не нравится, как он выглядит.

Миссис Хэтфилд, после титанических усилий, смогла подняться с кресла.

— А мне никогда не нравилось, как он выглядит. Ну что ж, пойдем.

С тех пор как Сильвия вышла из спальни, здесь ничего не переменилось. За исключением одной маленькой детали. Сидней исчез. Сильвия заглянула в ванную, вышла на балкон, даже заглянула под кровать — безрезультатно.

— Уверена, он просто вышел на минутку, — сказала она усмехающейся миссис Хэтфилд.

— Ты же мне говорила, что он был болен!

— Может… ему стало лучше.

Глаза ее матери сверкали, когда она изучала комнату; потом миссис Хэтфилд сосредоточила свое внимание на розовом постельном покрывале. Она подняла руку и ткнула дрожащим указательным пальцем в сторону кровати.

— Так вот почему он сбежал! Разлил что-то на покрывало! Что это? Похоже на синий желатин.

Женщины вместе подошли к кровати, а потом, после нескольких минут молчаливого осмотра, они обменялись взглядами, выражавшими явное отвращение. Казалось, кто-то разлил в самой середине кровати много синего желе, которое собралось в вязкую, дрожащую лужу, а потом застыло. В центре лужи виднелось довольно большое возвышение — нечто вроде синего прозрачного острова, окруженного замерзшим морем. Лужа переливалась через край кровати и стекала по покрывалу, образуя синие нити, одна из которых коснулась юбки миссис Хэтфилд, подошедшей слишком близко. Она отпрянула, с трудом сдержав возглас отвращения.

— Какого черта… Сильвия, это уже и впрямь чересчур. Ты не хочешь мне объяснить, как твой муж устроил весь этот бардак?

Сильвия скривилась; это выражение на очаровательном лице должно было свидетельствовать о каком-то умственном напряжении.

— Возможно, он был болен. — В голосе ее слышалась надежда, а не убежденность.

— Не говори глупостей.

— Ужасно болен, — добавила Сильвия; потом она бездумно ткнула ближайшую кучку синего желе. Желе заколыхалось, издав негромкий булькающий звук.

— Прекрати! — рявкнула миссис Хэтфилд. — Не говори ерунды. Не представляю, как ты все это объяснишь менеджеру отеля. Но дело твое… Я собираюсь прилечь. Возможно, когда твой муж решит снова появиться, ты попросишь его зайти и побеседовать со мной.

После того как миссис Хэтфилд удалилась, Сильвия замерла посреди комнаты, с ужасом глядя на синее желе на покрывале. Несмотря на все свое волнение, она заметила, что лужа выглядит довольно мило, особенно центральный островок, который отражал солнечный свет и сиял, словно огромный бриллиант. Что бы это ни было, Сильвии хотелось, чтобы Сидней был поосторожнее или, в крайней случае, попытался бы прибраться. Подобная беспечность — не в его характере; он бы не стал так злить ее мать… Сильвия села в кресло и предалась отчаянию. Через некоторое время ее чувства выразились в словах.

— Сидней, — взмолилась она, — где ты?

— Здесь, — сказал вполне здоровый с виду Сидней, поднимаясь с постели и вставая во весь рост. — После необходимого отдыха чувствую себя гораздо лучше.

Это было уже чересчур — и Сильвия, как и следовало ожидать, потеряла сознание.

*

Осознание пришло, поднявшись из пучины тьмы.

Силуэт застыл у кровати. Когда Сильвия пришла в сознание, силуэт обрел сходство с ее мужем — и вместе с узнаванием вернулся страх. Страх, который, как говорится, чудесным образом обостряет все чувства, прокрался по темным закоулкам ее разума, и по пятам за ним следовала окутанная туманом истина. Красивое лицо, узкие плечи, впалая грудь, длинные, вытянутые ноги — все это было знакомо, но Сильвия знала (хотя разумного объяснения этого знания не существовало), что фигура, повторяющая облик Сиднея — это не ее муж. Голова повернулась  к Сильвии, и она увидела глаза. Глаза были холодными и бесчеловечными, как чистые озера замерзшей воды. Голос также не походил на человеческий — он оставался лишь неудобным средством общения.

— Я чувствую, что будет хорошо, если я ясно объясню положение — Существо-Сидней повернулось в кресле и устремило на нее ледяной немигающий взгляд. — Из мозга и хранилища расовой памяти, обнаруженного здесь, я узнал, что отношения между мужем и женой — очень интимные. Я смутно понимаю, что время от времени они действительно соединяются, исполняя действия, результатом которых становится репродукция. Теперь полагаю необходимым объяснить свою ситуацию, чтобы ты могла сотрудничать в твоих ограниченных рамках.

Сильвия издала странный сдавленный звук, и существо-Сидней немного опустило голову и посмотрело на нее с возрастающим напряжением.

— Ты испытываешь какое-то неудобство? Какой-то недостаток твоего тело требует исправления?

Через некоторое время Сильвия смогла издать звук, который при желании можно было принять за слово «нет».

— Это хорошо, потому что мне требуется твое внимание. Твой муж — супруг — лучшая половина — прекратил существование. Я дезинтегрировал его грубую материю и сделал свою истинную сущность его копией. Вопрос, который прежде всего возникает в твоем разуме: «Кто я?» Разве это не так?

Сильвия по-прежнему не могла говорить. Она кивнула, и существо-Сидней повторило ее движение.

— Я понимаю, что любопытство — неискоренимый порок земных женщин, а также четвероногих животных, именуемых котами. Кажется, их связывает нечто необъяснимое. Очень хорошо. Коротко говоря, я — то, что вы называете чужой жизненной формой, которая зародилась в звездном скоплении во многих миллионах световых лет от Ориона. К сожалению, низкий уровень умственного развития не позволяет вам понять условия нашего существования, даже если бы в вашем языке нашлись для них подходящие слова. Так что скажу просто: у нас нет тел, только скопление сверхразумной истинной сущности, которая может адаптироваться — на ограниченное время — к своему окружению. И когда мой космический аппарат потерпел крушение на вашей ничтожной планете, я решил, что разумнее принять облик доминирующей жизненной формы. Ты понимаешь?

Сильвия не поняла ни слова, но подумала, что разумнее всего будет кивнуть.

— Это и удивительно, и приятно. Теперь, должно быть, тебе ясно, что я не могу долго сохранять эту форму, не используя коротких перерывов для отдыха и восстановления. Некоторое время назад я оставил свою истинную сущность на постели, надеясь избежать обнаружения, но у тещи есть зрение, хотя слепота была бы для нее настоящей добродетелью. Вдобавок я пока не добился полного контроля над внешними частями. Иногда я забываюсь, и отдельные части могут вернуться к истинной сущности. Например… — Существо-Сидней подняло левую руку. — Ты видишь, что эта конечность стала жидкой, пока я говорил.

Сильвия издала несколько необычных звуков, когда увидела пузырь из синего желе, свисавший с тонкого запястья. Существо-Сидней ради опыта покачало этот пузырь, потом обратило внимание на девушку, цвет лица которой сильно переменился и стал почти зеленым.

— Я обнаружил некоторое волнение в районе твоего живота. Возможно, в результате того, что ты увидела часть моей истинной сущности?

Выпученные глаза и разинутый рот Сильвии свидетельствовали о том, что вот-вот последует практическое подтверждение, которое станет ответом на вопрос и просто уничтожит наволочку. Существо-Сидней кивнуло.

— Это очень нехорошо. Тебя придется заменить с помощью репродукции. Позволь мне еще объяснить. Для репродукции нам нужно только выделить часть истинной сущности и оставить ее ненадолго, подождав, пока она обретет форму. Поэтому ты должна понять, что поскольку я не могу вернуться на свою родную планету, мне желательно — как у вас говорится? — населить эту планету своими репродукциями. Частица здесь, частица там — а потом репродукция породит следующую репродукцию. Пройдет совсем немного времени, и этот окруженный газом обломок камня, который вы называете Землей, станет домом вдали от дома. Это правильное выражение? Вижу, мне нужно усовершенствовать звуковые средства коммуникации.

Сильвия не могла сказать того же, но она попыталась издать один простой звук. Она закричала.

Существо-Сидней тут же прижало комок истинной сущности к ее рту, и крик превратился в приглушенное и почти музыкальное бульканье. Потом существо что-то сделало другой, свободной и завершенной рукой — и в результате Сильвия стала безвольной и молчаливой, как кусок свежей свинины.

Если бы кто-то вошел в комнату пять минут спустя, то ему открылось бы зрелище, угрожающее здравости рассудка или, по крайней мере, выходящее за рамки правдоподобия. Длинная, прозрачная, синяя «колбаса», подрагивая, лежала на ковре. Примерно одна треть ее разбухала и напоминала быстро надувающийся шар. Когда она достигла размера призовой тыквы, то отделилась от заметно истощившегося источника и закатилась под кровать. Теперь существо-Сидней медленно поднялось на ноги и, пошатываясь, двинулось к креслу. Там оно сидело, ожидая, когда совершится репродукция и когда копия выразит родителю почтение. Ждать пришлось недолго. Потомство ультрианских жизненных форм взрослеет очень быстро.

 

Миссис Хэтфилд наслаждалась послеобеденным сном.

Она проснулась бодрой и довольной и была настроена не давать спуску грешным зятьям и непокорным дочерям. Миссис Хэтфилд встала и, собравшись с силами, с изяществом флагманского корабля, идущего под всеми парусами, двинулась к двери. Она обнаружила зятя сидящим в кресле, а ее дочь — которая выглядела довольно странно — полусидела на кровати. Миссис Хэтфилд бесцеремонно распахнула дверь; она явилась как раз вовремя, чтобы услышать окончание монолога.

— …ты должна контролировать все части и удостовериться, что истинная сущность не… — Существо-Сидней умолкло и посмотрело на явившуюся тещу. Холодный блеск его глаз — который недавно уже встревожил миссис Хэтфилд — на время сдержал ожидаемый поток слов. Миссис Хэтфилд сказала просто:

— Так… ты вернулся!

Муж и жена обменялись взглядами. Мужчина посмотрел на женщину. Или, возможно, вернее было бы сказать — предок молча давал советы потомку. Существо-Сидней заговорило:

— Я восстановился.

— Ты… что?

Ее зять покачал головой, как будто упрекая себя в чем-то; потом на его лице появилось некое подобие улыбки.

— Умоляю вас о прощении. Как вы сказали — я вернулся, и приношу извинения за все неудобства, которые могло вам причинить мое необъясненное отсутствие.

Потом он обернулся к Сильвии и обратился к ней с суровостью школьного наставника, дающего указания не слишком сообразительному ученику.

— Ты заметила, как я сочетаю звуки общения и избегаю двойных значений, что может стать ловушкой для неосторожных. Следи за произношением.

Сильвия тотчас согласилась:

— Я обнаружила, что мозг, который дал мне ты, почтенный производитель, хранит в памяти достаточно звуков и слов, но я испытываю трудности, сохраняя эту чуждую форму. Некоторые члены могут распасться… смешаться… растечься…

— Ты должна сосредоточиться, — продолжило существо-Сидней. — Чужая форма должна сохраняться постоянно, иначе местные живые формы будут издавать громкие звуки.

Миссис Хэтфилд испытывала все возрастающее подозрение, что ее некогда почтенная, даже смирная семья внезапно обрела независимость и теперь осмеливается самым недопустимым образом насмехаться над ней. Она задала вполне уместный вопрос:

— Вы оба спятили?

Существо-Сидней обернулось к Сильвии, которая будто окаменела.

— Она имеет в виду, есть ли у тебя повреждения мозга. Ты ответишь отрицательно.

Странно искаженное лицо повернулось в сторону миссис Хэтфилд. У нее сложилось впечатление, что глаза дочери смотрели в разные стороны.

— Нет. Нет. Никогда. Нет…нет… как…

Ярость миссис Хэтфилд все возрастала и достигла устрашающих пределов, хотя она не могла окончательно отвергнуть предположение, что головой управляет нечто поистине ужасное. Миссис Хэтфилд загнала эту мысль в дальнюю кладовку своего мозга, к нелепым фантазиям, которые она пыталась позабыть в течение многих лет. Не последней из них была совершенно смехотворная идея о существовании разумной жизни на других планетах.

— Я не самая терпеливая женщина на свете, — сообщила она существу-Сиднею, сидевшему в кресле, — но я до сих пор была чрезмерно снисходительна, видя ваше детское и совершенно непостижимое поведении. Но есть предел, и я этого предела достигла. Как…

— Досточтимый производитель, — прервала ее Сильвия, голос которой звучал твердо и настойчиво, — мои нижние части возвращаются к истинной сущности.

Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться в истинности этого утверждения: на месте пары стройных ног, которыми наделила Сильвию природа, появился треугольный ком синей субстанции. Сильвия напоминала дочь русалки, которая слишком долго флиртовала с любвеобильной медузой. Существо, похожее на зятя миссис Хэтфилд, выразило свое неудовольствие.

— Ты забыла, что необходим строгий контроль. Немедленно восстановись.

Миссис Хэтфилд увидела, что неопытность оказалась сильнее усиленных стараний. Пузырь синего желе запульсировал, задергался и в конце концов разделился. В результате появилась пара толстых ног, каждая из которых оканчивалась рукой с шестью пальцами. Существо-Сидней покачало головой, не обращая внимания на сдавленные крики, которые вырывались из разинутого рта миссис Хэтфилд.

— Верни нижние части к истинной сущности. Потом восстанови ноги со ступнями. В банке памяти есть мысленный образ ног со ступнями.

Следующая попытка оказалась более успешной — две ноги, украшенные ступнями, вытянулись из-под мини-юбки Сильвии. Они были из полированного орехового дерева и заканчивались лапами с когтями, которые могли бы украсить туалетный столик королевы Анны. Настоящая Сильвия очень любила старинную мебель.

— Еще раз. Вернись к истинной сущности. Восстанови ноги доминирующей жизненной формы. Полная сосредоточенность!

Теперь на кровати появилась вполне убедительная копия ног Сильвии, но чрезмерные усилия привели к тому, что разрушились некоторые другие части тела. Глаза теперь смотрели в разные стороны, да и нос выглядел как-то неустойчиво. Но существо-Сидней явно решило, что можно временно отказаться от дальнейших опытов: практика рано или поздно позволит достигнуть совершенства. Теперь все его внимание было обращено на миссис Хэтфилд, которая демонстрировала явные признаки сильнейшего страдания.

Ее круглое лицо цветом напоминало оконную замазку, а вены выступали из-под кожи словно ручейки земляничного джема; рот был разинут, глаза выпучены; похоже, миссис Хэтфилд планировала убраться подальше, только никак не могла протиснуть свое массивное тело сквозь запертую дверь.

Существо-Сильвия, явно жаждавшее знаний, которых так часто недостает молодым, пожелало получить новые сведения:

— Что делает теща? Пытается репродуцироваться?

Существо-Сидней покачало головой и внимательно осмотрело миссис Хэтфилд. потерпев неудачу в попытках преодолеть закрытую дверь, она сползла на пол и теперь пересчитывала пальцы своей правой руки. Нужно было считаться с положением дел — она находилась не в том положении, чтобы появляться на публике.

— Нет. Их репродуктивные методы требуют больше времени и слишком сложны, чтобы их теперь объяснять. Однако…

В течение некоторого времени тишину нарушали только звуки, которые по-прежнему издавала сидящая миссис Хэтфилд. Убедившись, что на ее правой руке имеется нужное количество пальцев, она теперь занялась левой. Существо-Сидней обернулось к своему потомству.

— Ты готова репродуцироваться?

 

Теща, дочь и зять стояли перед помощником управляющего; молодой человек в визитном пиджаке и брюках в полоску замер за стойкой регистрации. Зять улыбнулся и сказал:

— Наш счет, пожалуйста.

Помощник управляющего был еще молод, но уже научился никогда не проявлять удивления или беспокойства при виде необычного поведения гостей. Опыт научил его, что публика по большей части не отличается красотой и приятностью. Он был готов к разным зрелищам: бородавки, жировые шишки, лица в форме картофелин, торчащие зубы, огромные уши и все прочие уродства, какие только бывают у людей. Но одно условие он считал вполне естественными и даже обязательными. Гости должны уехать в том же самом виде, в каком въехали (за исключением, возможно, синяков под глазами и облезшей кожи). Но в случае к миссис Хэтфилд и ее дочери это явно не относилось.

Молодая женщина — к которой помощник управляющего относился с некоторым пристрастием — каким-то образом обзавелась глазом, который не только напоминал яйцо, явно пережившее зрелость, но и располагался примерно на три дюйма выше другого глаза. Вдобавок ее нос несоразмерно вытянулся и раскачивался из стороны в сторону, когда его обладательница поворачивала голову.

Миссис Хэтфилд выглядела еще хуже. Ее огромное лицо выглядело так, будто его пытались разгладить, используя массивные тиски. Щеки торчали в стороны, рот превратился в длинную щель, нос напоминал пузырь из жевательной резинки, а глаза смотрели на недоумевающего помощника управляющего откуда-то из-под волос. Зять — который остался практически неизменным, не считая пары холодных, блестящих глаз — повторил свою просьбу.

— Наш счет, пожалуйста.

Привычка позволила молодому человеку вернуться к исполнению обязанностей. Он приготовил счет, принял деньги, записал их в приходную книгу — возможно, все прошло бы хорошо, если бы гости не настаивали на том, чтобы пожать ему руку. Это была вина зятя.

— Протяните верхнюю правую конечность, — приказал он своим спутницам, — и пожмите конечность этой формы жизни. Таков обычай.

Он показал пример, и помощник управляющего затаил дыхание, когда стальные пальцы сжали его руку. Клерк отвел взгляд, когда дочь протянула ему мягкую ладонь и пробормотала что-то вроде: «Репродуцируйся чаще». Он закрыл глаза, когда вперед выступила теща, готовая внести свою лепту в ритуал прощания. Возможно, это было не слишком разумно: нет никаких сомнений в том, что, увидев конечность, которую ему предстоит пожать, молодой человек отказался бы от предложенной чести. Но потом — его пальцы ощутили прикосновение, его желудок сжался, а его глаза — когда открылись — увидели. Его крик эхом разнесся по фойе и лестницам, вплоть до самых верхних комнат. Этот звук можно было назвать колоколом, возвещающим о начале нового века.

Существо-миссис Хэтфилд засеменило за бывшими дочерью и зятем, страдальчески бормоча:

— Достопочтенные производители… моя верхняя правая конечность вернулась к истинной сущности.

Интересно представить, сколько голосов будут повторять эти слова через пять лет.

 

 

Английский романист, «король исторических бестселлеров» Уильям Харрисон Эйнсворт родился 4 февраля 1805 г. в Манчестере в семье адвоката; он должен был продолжить семейное дело, но уже с 19 лет посвятил себя исключительно литературе. Первый роман, «Сэр Джон Чивертон», появился в 1826 году; он был написан в соавторстве с Дж.П. Эстоном. После путешествия по Швейцарии и Италии вышел уже сольный роман «Руквуд» (1834). После этого успех буквально преследовал Эйнсворта, по стилистике его писания напоминали Вальтера Скотта, но были гораздо проще и остросюжетнее. Возможно, этим и стоило бы ограничиться, но поставщик бестселлеров на самом деле куда интереснее, чем может показаться из сухого перечня книг.

Не следует забывать об уникальном «чувстве места». Манчестер во времена Эйнсворта был не только индустриальным городом – здесь все напоминало о минувшем столетии, об эпохе Тюдоров и даже о готике (здание школы, которую Эйнсворт посещал в 1817-1822 годах, было образцом готического стиля). В окрестностях располагались знаменитые усадьбы; летние месяцы Эйнсворт проводил в доме деда, в Чешире. Отец писателя занимался историей преступности и рассказывал сыну о дерзких грабителях и отважных мошенниках. В отцовской конторе Эйнсворт познакомился с Джеймсом Кроссли, любителем литературы и коллекционером книг – их дружба продлилась 65 лет.

Эйнсворт не сразу обратился к романам; в школе он начал сочинять готические мелодрамы и сам их ставил в театре, устроенном в подвале фамильного особняка на Кингс-Стрит. Стихи, пьесы и рассказы он печатал в самых разных эдинбургских и лондонских журналах; в 1822 году вышла первая книга – сборник стихов под названием «Месть девы». Книга была посвящена известному эссеисту Чарльзу Лэму, но выпущена под псевдонимом «Шевио Тичберн».

Знакомство с Лэмом произошло благодаря сотрудничеству в «Лондон мэгезин». Продолжавший литературную деятельность Эйнсворт, однако, не сразу ушел из отцовской фирмы. В 1824 году внезапно умер его отец, а 1826 году писатель женился на дочери лондонского бизнесмена Джона Эберса (который, кстати, и издал его первый роман). Занимая место поверенного в Суде Королевской скамьи, он был настоящим денди и жизнь вел соответствующую.

О писателе начали говорить, сам Вальтер Скотт пожелал познакомиться с удачливым подражателем… Вдобавок тестю требовалась помощь в издательстве, в итоге Эйнсворт оставил место поверенного и с 1830 года завел адвокатскую практику в Лондоне. Но «Руквуд» был основан совсем не на лондонских впечатлениях; имение Уильяма Серджисона в Сассексе произвело на Эйнсворта такое сильное впечатление, что Кукфилд-Плэйс превратился в Руквуд. История мрачного особняка переиздавалась пять раз за три года.

Многие сравнивают этот роман с «Ламмемурской невестой» Скотта и «Домом о семи фронтонах» Готорна. После смерти сэра Пирса Руквуда возникают сомнения – кто же унаследует его титул, законный сын Ранульф или незаконный Люк. Победителю достанется и богатая наследница Элеанор Мобрей. В итоге череда преступлений приводит читателей к тайне древнего проклятия…

Знаменитый разбойник Дик Терпин был лишь эпизодическим персонажем – но сцены с его участием оказались самыми увлекательными. В остальном заметно, что Эйнсворт никак не может выбрать образец для подражания, и «вальтер-скоттовские» сцены чередуются с эпизодами, написанными в манере Энн Радклифф; бешеная скачка Дика Терпина описана, кажется, совсем не тем сочинителем, который воссоздает готическую атмосферу Руквуда.

Литературная слава открыла Эйнсворту дорогу в лучшие лондонские салоны; успех был омрачен смертью жены в 1838 году. В Кенсал-Мэнор писатель создал собственный салон, где Диккенс и Теккерей встречались с Дизраэли и Д’Орсе. Именно благодаря Эйнсворту репортер Диккенс повстречался со своим будущим издателем Ричардом Бентли, будущим биографом Джоном Форстером и будущим иллюстратором Джорджем Крукшенком

Лучшим из романов Эйнсворта критики считают «Джека Шепарда» (1839). Действие происходит в восемнадцатом веке, заглавным героем становится грабитель Шепард; за ним охотится Джонатан Уайлд. Историки  литературы отмечают некоторое сходство с «Большими надеждами», но «ньюгейтский роман» Эйнсворта был вполне оригинален.

В 1840-1841 гг. Эйнсворт редактировал журнал «Бентли» (на этом посту он сменил Диккенса) и находил время для сочинения сразу трех романов, которые публиковались в разных периодических изданиях; в их числе знаменитый «Лондонский Тауэр». Дружба с Диккенсом в 1840-х годах оставалась крепкой; в 1846 году Эйнсворт был почетным гостем на обеде по случаю издания романа «Домби и сын». Только в 1850-х годах, когда интерес к романам Эйнсворта начал угасать, а Диккенс занял первое место на литературном Олимпе, их встречи стали более редкими.

С 1842 года началось издание «Эйнсворт мэгезин» - работа над журналом отнимала все силы, и времени на романы оставалось все меньше, однако книг было начато так много, что они выходили ежегодно (порой романы, напечатанные в журналах, издавались отдельно лишь через несколько лет). Сначала Эйнсворт сотрудничал с Д. Крукшенком, но с середины 40-х его романы иллюстрировал Хэблот Найт Браун, более известный как Физ. Рисунки к «Эликсиру жизни» напоминают работы Крукшенка, но с Физом сотрудничать было не в пример легче: Крукшенк требовал вносить изменения в текст романов, чтобы произведения точно соответствовали его иллюстрациям. Позднее Крукшенк даже заявлял о том, что придумал некоторые сюжеты романов Эйнсворта. До суда дело не дошло, писатель и художник помирились, но осадок, как говорится, остался…

В начале 1850-х звезда Эйнсворта начала стремительно закатываться; в 1854 году он приостановил издание своего журнала, но почти тотчас же приобрел еще и «Бентли» и далее редактировал оба журнала одновременно вплоть до 1868 года. Уже в 1856 году он получил почетную пенсию – это свидетельствовало о признании заслуг и в то же время об упадке прежней славы. Как замечали критики, «он был уже не писателем, а живым монументом».

Последние годы Эйнсворта были печальны; его считали «живым ископаемым», «осколком ушедшей эпохи» и т.д. В конце 1860-х он продал все свои издания, а также имущество в Манчестере, и переехал в Танбридж Уэллс. Участие в дешевом журнальчике «Боу беллс» не добавило Эйнсворту славы; краткие изложения знаменитых романов, которые публиковались в этом лондонском издании, вызвали возмущение; было подано немало исков за нарушения авторского права.

В 1878 году Эйнсворт снова женился, но о его второй супруге ничего не известно. Писатель умер 3 января 1882 года, а в сентябре 1881 лорд-мэр Манчестера дал в его честь обед; ведь именно благодаря Эйнсворту этот город появился на литературной карте. Здесь происходит действие, вероятно, лучшего романа писателя – «Ланкаширские ведьмы». История манчестерских процессов позволила Эйнсворту гармонично соединить образы минувшего и готическую атрибутику. И пусть процессы были сфальсифицированы – в романе найдется немало эффектных сцен, связанных с черной магией и колдовством (на русском под названием «Невеста дьявола» неоднократно издавалась одна из глав этой книги).

То же можно сказать и о романе «Ориоль, или Эликсир жизни». Впервые это произведение было напечатано в «Эйнсворт мэгезин» в 1844-1845 гг., в 1850-м вышло отдельное издание в составе очередного собрания сочинений писателя. Алхимические ритуалы использованы для того, чтобы раскрыть викторианским читателям сущность розенкрейцерства и сатанизма; используя традиционный антураж «сенсационного романа», Эйнсворт обращается и к бытовым подробностям, и к животрепещущим проблемам эпохи. Перед нами беллетристическое произведение – но сделана эта беллетристика превосходно и с точки зрения стиля выверена идеально. И даже «незавершенность» книги кажется еще одним исключительно выигрышным приемом автора – наметив основные темы, он оставляет читателя: с новым днем, разгадкой и бессмертием… Иллюстрации Физа превосходны, а вдобавок показывают, как замечательный художник имитировал манеру Д. Крукшенка

Многие романы Эйнсворта переводились на русский в дни его славы; потом писатель был забыт, ныне о нем вспоминают разве что исследователи викторианской литературы и готических романов. Возможно, настало время вернуть из забвения лучшие тексты писателя…

 Рассказ Томаса Берка был опубликован в замечательной антологии Джона Госворта "Thrills". Статья об авторе - в ближайшее время появится в блоге...

Если бы друзей Томми Франга спросили, какой он человек, то они могли ответить — о, он просто обычный обаятельный мужчина средних лет, никаких странностей и сумасбродств. Но если бы вы попросили их указать какие-то особые приметы, то они признались бы: есть у него одна загадочная привычка. Он никогда не может спокойно пройти мимо гонга в отеле или в частном доме — обязательно украдкой ударит по нему, а потом прислушается к звуку, как будто ожидая откровения. Будучи человеком взрослым, разумным и дисциплинированным, он признает, что подобные действия бессмысленны и не ведут ни к каким результатам; это просто нелепая привычка, вроде привычки Сэмюэля Джонсона прикасаться ко всем столбам во время прогулки по Флит-Стрит. Но какая-то глубоко скрытая и, как ни прискорбно, непреодолимая сила не позволяет ему отказаться от этой привычки; ее корни уходят слишком глубоко в реальность и скрывают некий смысл. Они ведут к единственной истинной реальности — реальности детства. Когда мы растём, мы учимся; но всё, что нам известно по-настоящему, всё, что составляет основу нашего бытия — это вещи, которым мы никогда не учились, вещи, которые мы едва ли понимали, пока мы живы. Мы не верим в эти вещи. Мы просто знаем. И вот что однажды Томми узнал о гонге.

***

Когда Томми было десять лет, он жил в Лаймхаузе, на одной из тех улочек, которые наводнили китайцы, покинувшие свои изначальные обиталища — Пеннифидз и Каузвэй. Эти китайцы, как и другие иностранцы на улицах Лондона, привлекли внимание мальчика, и мысли о них никак не шли у него из головы. Он тенью бродил за китайцами, пробираясь по их улочкам. Он был одинок — по воле обстоятельств — и скромен — по натуре. Он нелегко сходился с одноклассниками; он был гораздо спокойнее и как будто взрослее их. Потому вполне естественно, что он от своих ровесников обратился к взрослым; и столь же естественно скромность привела его от взрослых соотечественников к людям иной расы. Проникнув вслед за китайцами в их район, Томми обнаружил, что его замечают и что в этом окружении он чувствует себя непринужденно. Он заметил, что его застенчивость не привлекает внимания и воспринимается, как нечто совершенно естественное для английского мальчика. Он увидел, что его не осуждают, не оценивают и не рассматривают сверху вниз. На этих улицах Томми избавлялся от давления запретов и повседневных стандартов. Его принимали таким, каков он есть, и в результате в новом окружении он уже не был застенчивым. И здесь не было рассерженных, ворчливых и грубых людей — не было ноющих голосов и грубых жестов. Все казалось спокойным, ровным и неизменным.

И так случилось, что Томми стал проводить среди китайцев всё свободное время. Он гулял по их улицам и вертелся в их лавочках, и вскоре подружился с ними и был допущен в их жилища. Будучи совсем маленьким, он стал кем-то вроде живого талисмана, и ему позволяли ходить куда угодно, подниматься и спускаться; его никто не гнал, когда он пробирался во внутренние комнаты.

Очень скоро он узнал о китайцах и их обычаях куда больше, чем знал об обычаях людей, которые жили на его родных улицах. Ему нравилась их жизнь. Ему нравились их лица, их высокие голоса, ему нравилось слушать, как они говорят на своём невнятном кантонском диалекте. Эти звуки казались ему похожими скорее на комические песенки, а не на обычную речь. Он стал хорошо разбираться в делах колонии. Его настоящая жизнь слилась с жизнью китайцев, а повседневное существование в родном доме стало чем-то вроде туманного фона. Он знал много имен и немало характерных свойств тамошних обитателей. Он знал, кто любезен, а кто груб, кто богат, а кто беден. Он знал, кто кого любит и кто кого ненавидит. Он знал, откуда и когда они приехали и куда, в какой-то счастливый момент, собирались уехать. И он слушал истории — обычные истории о делах и бедах, о смерти и мести, о странных происшествиях среди далеких холмов; это были обычные бытовые истории, но Томми они казались куда более чудесными и странными, чем рассказы из «Арабских ночей» и «Гулливера». Еще до того, как ему исполнилось девять, Томми узнал о Китае куда больше, чем прочитал его школьный учитель. Мальчик ни с кем не делился знаниями и не кичился ими. То были чистейшие бесплодные познания, как будто зазубренные туповатым студентом, не понимающим смысла и не извлекающего никакой пользы из наспех усвоенных сведений. Но Томми наслаждался уже тем, что владел этими знаниями и мог пополнять свою сокровищницу.

Его с улыбками встречали в полудюжине лавочек и в нескольких меблированных комнатах, но из всех этих мест самым любимым был маленький магазинчик на Каузвэй. Томми полюбил эту прямую улицу. Её наполняли резкие запахи. В воздухе чувствовался подлинный аромат Азии; дух, который царил там, был поразительным, приятным, утончённым — и совершенно не людским. Но для мальчика улица казалась переполненной истинно человеческими радостями. Она так сильно отличалась от улиц, к которым Томми привык в своей повседневной жизни, что мальчик не замечал ее гротескности и холода — он видел только улицу, на которую должны были бы походить все остальные. На улице случалось очень мало происшествий, но это была улица, на которой могло произойти все — самые фантастические вещи, какие только можно вообразить. Улица  казалась самой подходящей декорацией для странных и необычных событий, а если взглянуть на нее в соответствующем настроении — можно было увидеть, как странное и необычное возникает отовсюду. Нечто подобное иногда мерещилось Томми — нечто странное и необычное, изменявшее все течение его жизни.

Каждый вечер после школы он бродил по улице и подходил к маленькому магазинчику; он блуждал по Стране Чудес, более замечательной и волшебной, чем любой рождественский базар, на котором Томми случалось побывать. Мир казался таким удивительным, что это начинало тревожить мальчика. Томми волновала мысль, что придется уйти прочь или то магазинчик может закрыться прежде, чем он успеет изучить все многочисленные сокровища. Ведь это была настоящая пещера Али-Бабы. Там были банки с имбирем самых разных цветов, и свитки с наставлениями, записанными золотом. Там были чудесные деликатесы и восхитительные сладости. Там были чайники в алых футлярах. Там были лодки, башни и дома из слоновой кости, кораллов, мыльного камня и кристаллов. Там были необычайные сувениры из янтаря. Там были бумажные фонари с зелеными драконами, желтыми львами и алыми змеями. Там были пёстрые вазы, пугающие маски и сверкающие коробочки. Там были цветные чайные ящики. Там были красные листки со странными рисунками и знаками, которые мальчик внимательно изучал. Там были бесформенные музыкальные инструменты, от однострунных до двенадцатиструнных. Там были идолы, куклы, любовные амулеты и синие и желтые пуховки. Там были маленькие табачные трубки и роскошные водяные трубки и невероятно маленькие чайные чашки… Все те пустяки, которые могли бы приобрести белые посетители.

Но главное сокровище скрывалось наверху.

И этим сокровищем был большой золотой гонг.

Томми много раз наведывался в лавочку, прежде чем обнаружил гонг, но когда мальчик его увидел, то уже не мог отвести взгляд. По сравнению с его великолепием все прочие сокровища магазинчика казались обыденными. Гонг был куда более желанной игрушкой, чем все те, о которых Томми мечтал прежде — велосипеды, воздушные змеи, поезда, пистолеты, волшебные фонари, волчки, кораблики. Он был великолепнее, гораздо необычнее, невообразимо интереснее; он был — или казался — более живым и чутким.

Гонг висел на раме из красного дерева в личной комнате старого Фу, и он царил в комнате. По правде сказать, он и был комнатой. Он вбирал весь свет и словно бы занимал все помещение. В комнате были и другие вещи, но в царственном сиянии гонга они не дерзали заявлять о себе. Посетитель видел только гонг. Он был сделан из тяжелого старого золота, и его украшали насечки с изображениями драконов, лилий и павлинов. В той маленькой комнате гонг казался втрое больше своих истинных размеров; казалось, он пытался вырваться из комнаты в яростном негодовании — стены чердака сковывали его славу и силу. Но когда гонг говорил — в его голосе не было ни ярости, ни негодования. В его звуках, которые кружили по комнате, словно зримые лучи жидкого золота, слышались воспоминания обо всех прекрасных вещах. В них были мёд, молоко и вино. В них были темные пары опия. В них были горестные песни. В них были фарфор и янтарь, бархат, шелк и гранат. В них были фиги и семена лотоса, алые ковры, жемчуга и розы. В них были благоуханные травы. В них была округлость спелых слив. В момент удара золотой голос гонга звучал в полную силу; гонг издавал восхитительный крик, который пробуждал роскошные и возвышенные образы, образы Лилового Города, Запретного Города и Дворца Небес. Когда этот протяжный звук рассеивался и угасал, оставались нежные ароматы, и наконец последнее эхо рассыпалось мимолетными и фантастическими мотивами, которые были невероятно хрупки, и ничто осязаемое не могло наполнить их.

Но за всеми этими фантазиями скрывалось нечто иное, становившееся доступным лишь тогда, когда последние вибрации угасали — там был намек на что-то тревожное, образ чего-то сухого, простого и внушающего страх. Нет, ничего похожего на злобу — нечто гораздо холоднее злобы; бестелесная сила, столь же равнодушная, как море.

И Томми улавливал присутствие неведомой силы, потому что нередко говорил старому Фу: это не простой гонг, это волшебный гонг. Каждый раз, играя на нем, иногда проводя за этим занятием около часа (старый Фу был совершенно равнодушен к шуму), Томми испытывал восторг и тайное наслаждение, наслаждение, которое он не только не мог разделить с кем-то другим, но о котором даже намекнуть никому не мог. Это был его гонг и его счастье. Никто не должен был об этом знать. Он скрывал мысль о гонге в своем сердце, как можно скрывать грех. Он не знал, почему возникло такое чувство и, будучи всего лишь десятилетним мальчиком, не задавался подобными вопросами. В таком возрасте чувства — это чувства, а опыт — это опыт, и их принимают так же естественно, как пищу. Но мальчик знал: когда гонг трепетал в тишине после могучего удара, который он наносил — вся его душа тоже трепетала. Мальчик знал, что звуковые волны этого голоса пробуждали в нем странные чувства, которые доселе спали и о которых он не ведал. Они будили в нем мысли о жестокости, столь же инстинктивные, как и врожденный страх всякой жестокости. Скрытое обращение к призрачному и запретному зачаровывало человеческую часть его души и в то же время возбуждало отвращение в животной части. В отзвуках гонга таился тот же дух, который прятался в Каузвэе — лучезарный, благородный, нежный и совершенно не человеческий. В этих отзвуках слышалось эхо всех историй, которые мальчик узнал в квартале, и с ними проникали в его разум самые разные мысли. Мальчик чувствовал, что некоторые из них неправильны; но все они, касаясь его сознания, возбуждали трепет. Иногда мысли казались теплыми и приятными; зачастую они были холодными и дьявольскими.

Всё дело было в том, что смысл слова «волшебство» открылся мальчику, когда он беседовал с Фу. И волшебные силы крылись не только в музыке гонга; он и выглядел «волшебно». Вечерами, когда мальчик входил в комнату, гонг висел в сумерках, словно огромный жёлтый лик, на котором свет и тени запечатлевали некие черты. Мальчику казалось, что так мог выглядеть Лик Божий. И мальчик тешился мыслью, что перед ним был бог — его бог. И очень скоро он стал истинно верующим. До тех пор, когда ему хотелось, чтобы случилось что-нибудь приятное, он добавлял к своим вечерним молитвам обещание Богу: он сделает нечто особенно приятное Богу, если тот исполнит его маленькую просьбу. Если Бог снизойдёт к его молитве, он станет ходить в церковь трижды каждое воскресенье, и не будет больше говорить дурные слова, и отдаст все иностранные марки соседскому мальчику. Но на эти щедрые предложения он никогда не получал отклика, а теперь, когда у него появился гонг, он уже не добавлял свои особые пожелания к обычным заученным молитвам. Мальчик обращался с ними к гонгу. Гонг стал хранителем его тайн и надежд. Пусть мальчик и не молился гонгу по-настоящему, но рассказывал, чего ему хочется, и при этом чувствовал, что языческому богу не нужны неосторожные обещания. Не говоря ничего вслух, мальчик всё рассказал о себе. Он сидел перед огромным золотым ликом и общался с ним. Он рассказывал такие вещи, которые даже шепотом не мог поведать никому из людей. Он повторял все мысли, которые рождались у него в голове. Все свои фантазии, обычные и странные, он сплетал с журчащей музыкой гонга. Он выдумывал безумные маленькие истории о себе, о драконе и о павлине, которые украшали золотой лик; эти истории доставляли ему наслаждение, а подумав о том, что они станут известны другим людям, мальчик испытывал жгучее чувство стыда.

И вот однажды ночью, после того как мальчик много раз сыграл на гонге, он сидел перед золотым ликом и просил об исполнении своего самого сокровенного желания. Мальчик просил о том, чтобы гонг использовал свою силу, даровав ему друга. Настоящего друга. Того, кто будет ему доверять, и того, кому сможет довериться он сам; того, кому он понравится и кто понравится ему; того, кто поймет его и кого поймет он сам; того, кому он сможет посылать драгоценные дары; того, кто будет значить для него Всё. Мальчик не совсем верил в то, что гонг может исполнить его желание, но нельзя было сказать, чтобы он совсем в это не верил. Он повторял свою молитву так же, как люди, собиравшиеся на воскресной утренней службе, повторяют «Отче Наш». Мальчику нравилось молиться гонгу; это был волнующий ритуал; и мальчик исполнял его с подлинным рвением.

Итак, он повторил эту молитву о реальном и совершенном друге девять раз — и в одну чудесную ночь гонг ответил ему. Мальчик играл с гонгом как обычно и как обычно стоял в лучах золотого света — и тут в эхе великого звука, заполнявшем комнату, послышался слабый шорох, а в комнате стало тепло. Мальчик огляделся — и на нижней ступеньке лестницы, ведущей на второй этаж, увидел молодую женщину — юную китаянку, чуть выше него ростом. Её лицо было округлым и цветом напоминало спелый абрикос. Её глаза были узкими, а губы — красными и улыбающимися. Она носила длинную рубашку из ярко-зелёного шелка, украшенную узором из веток с розовыми цветами, чёрную шелковую юбку и янтарный шарф. Её прямые чёрные волосы удерживал зеленый гребень.

Томми застыл неподвижно. Первого взгляда было довольно, чтобы он оцепенел, поняв, что перед ним — воплощение красоты; и потом он уже не мог пошевелиться. Он не знал, что в этом доме жила настолько прелестная юная леди. Он слышал, что в доме Фу поселились двое мужчин, но о прекрасной леди Фу никогда не говорил ни слова. И мальчик решил, что она, должно быть, жена одного из тех мужчин, и она редко выходила из своих комнат или, возможно, только сегодня приплыла на одном из кораблей. Но её одежда… Даже на этой странной улице Томми никогда не видел столь роскошных и причудливых одеяний. Мужчины здесь носили английские костюмы или пиджаки и брюки из парусины или хлопчатобумажных тканей, а две старухи, которых он видел в квартале, облачались в чёрные английские костюмы. Возможно, это было особое домашнее одеяние очень богатой дамы, а может, она устраивала вечеринку, и тогда это вечернее платье или маскарадный костюм. Мальчик не знал ответа, и этот вопрос казался ему не самым важным. Ошеломленный Томми был поглощен созерцанием неведомой гостьи — и еще он улыбнулся ей в ответ. Она не казалась ему гротескной и нелепой, как показалась бы другим мальчикам; она казалась ему очаровательной, и при виде её он почувствовал трепет, словно ему разом стало и жарко, и холодно.

На несколько волнующих секунд они застыли в комнате, пока последнее эхо голоса гонга таяло в воздухе; потом леди преодолела последнюю ступеньку лестницы и переступила порог. Она прикрыла за собой дверь, подошла к Томми и посмотрела на него сверху. Из длинного рукава выскользнула тонкая рука. Леди нежно коснулась головы Томми и запрокинула ее назад, так что он посмотрел прямо вверх — на неведомую посетительницу. От прикосновения ее руки он испытал новое, прежде неведомое ощущение — дрожь удовольствия, тепла и тесной близости. С того момента, когда Томми услышал шелест ее юбки, прошло лишь несколько секунд; и всё же мальчик чувствовал, что уже много времени провёл со странной леди — он знал её и она знала его.

Так они стояли, глядя друг на друга, и для Томми этот взгляд значил не меньше, чем разговор. Сначала, на самом деле, было сказано несколько слов, но после этого воцарилась тишина, поскольку ни один из них не знал языка другого. Она указала на себя жестом, который показался ему столь же сладостным, как ее улыбка, и проговорила: «Сун Син». Потом она указала на него и вопросительно наморщила лоб. Он сказал: «Я — Томми». Она повторила: «Тон-ми» — и он улыбнулся. Он сказал: «Сун Син» — и она улыбнулась. В углу, неподалеку от гонга, стоял пыльный старый диван. Она обняла Томми и подвела его к дивану, и усадила, и прижала его к себе, так что их лица оказались совсем рядом. Она посмотрела на него нежным, восторженным взглядом. Потом из складок своей рубашки она извлекла коробочку с мягкими китайскими конфетами. Она отломила кусочек и положила ему в рот. Конфета оказалась приторно-сладкой, от неё исходил новый, незнакомый аромат. Это легкое прикосновение сблизило их, он потянулся к коробке, отломил еще кусочек и повторил ее движение — положил конфету в рот Сун Син. Она рассмеялась, глотая сладости, и он рассмеялся, вторя ей; и с этого мгновения их общего смеха все поступки Томми стали исключительно импульсивными. Он больше не был застенчивым и скромным — теперь он напоминал самых развязных одноклассников. Воздух вокруг него был наэлектризован волнением. Когда Сун Син взяла мальчика за руку и погладила его пальцы, как бы благословляя, он прижался к её коленям, поднял руку и погладил Сун Син по щеке. Он не знал, почему это сделал; он даже не знал, что именно сделал. Он только знал, что испытал блаженство и что прикосновение к коже этой прекрасной леди казалось похожим… на… он не мог придумать никакого сравнения, но потом ему в голову пришло слово «музыка».

А потом он потерял счет времени. Томми заметил, что в комнате становится темнее, только тогда, когда обнаружил, что леди сжимает его в объятиях, а он сидит у неё на коленях. Она баюкала его, ласкала и улыбалась ему, и его лицо прижималось к её плечу, и он испытывал неведомое ранее ощущение. Он вспомнил о другой жизни, когда в комнате стало совсем темно, и понял, что провёл здесь четыре часа, что он опоздает домой, и там его ждут расспросы и трёпка. Он неохотно отступил от нее. Теперь для него не было ничего менее привлекательного, чем дом и иная жизнь, но эта жизнь требовала от него безоговорочного повиновения, и он механически подчинялся извечным требованиям. Томми хотелось остаться здесь навсегда, но он знал, что не осмелится на это.

Он встал и огорченно указал на окно и дверь, и Сун Син кивнула. Она склонилась к нему и нежно поцеловала в щеку, и прижала свое лицо к его лицу, и он много раз ответил на её поцелуй — неистово и невинно. Она на миг отступила от Томми, не выпуская его рук. Потом, чуть слышно рассмеявшись, она отворила дверь, и Томми вышел. На лестнице он обернулся и улыбнулся. Он неуклюже подавал знаки, пытаясь сообщить, что вернется следующим вечером. Казалось, Сун Син разгадала их смысл; она кивнула, улыбнулась и помахала ему маленькой ручкой. Он вернулся домой, охваченный печалью, изумлением и восторгом. Он отвечал на вопросы о своих делах, выдумав правдоподобную историю о том, что гулял и заблудился. Он не знал, что говорит правду. 

Тот вечер стал для него началом самого сильного и прекрасного переживания. Это переживание нельзя передать словами — даже намекнуть на него нельзя. Его сущность — поэзия за пределами стихов; нечто несказуемое. Он испытал то, чего не испытывал никогда прежде — полную гармонию с жизнью. Часы, проведенные с Сун Син, стали воплощением всего, что мы пытаемся передать избитым словом «рай»; наши «я» — не что иное, как мы сами. Самые незаметные действия в той комнате, малейшие движения ее рук, мелочи, которыми они занимались вместе — он ясно помнит и сегодня. Все поступки, все движения, казалось, обретали особое существование и значение. Теперь он может вспомнить каждый из множества вечеров, проведенных с ней, и может вспомнить всё, что они делали, минуту за минутой, каждый вечер. Это походило на описание музыки, в которой каждое движение — инструмент, каждая минута — такт, а каждый вечер — соната.

Он чувствовал нежное прикосновение шелка её одежды и тепло её тела. Он помнил ее неуловимые ласки — её шепот в ответ на его шепот, китайские слова в ответ на английские. Он не забывал прикосновений её рук, общения с помощью жестов и улыбок. И её широкие глаза смотрели прямо ему в душу. Это было самое близкое общение. Они сидели так полчаса, пока всё его существо не сосредотачивалось в глазах, и эти глаза жили своей жизнью в бездонных озёрах глаз Сун Син. Томми никогда не беспокоился о том, правильными или неправильными были странные вещи, творившиеся в комнате. Всё казалось блаженным, и совершенным, и настолько естественным, что глупые вопросы даже не возникали в его голове. Много лет спустя он смотрел на все иначе, он стал взрослым и разумным и решительно судил обо всём; а потом, рассудив, задумался о том, почему и для чего в мире появилась этика и её законы.

Всю зиму длился этот тайный и необычный роман. Томми с ужасом и радостью думал о нём. Томми жил только ради вечеров. Долгие скучные дни он проводил в нетерпеливом ожидании, и как только занятия в школе кончались, он мчался в Каузвэй. Если семейные дела или какие-то поручения не позволяли Томми уйти туда сразу после школы, тогда он тайком выбирался из дома вечерами. Три раза, когда ему не удавалось выкроить время для визита и он не мог выбраться из дома незамеченным, мальчик выбирался окна спальни после восьми часов, когда он должен был ложиться спать — и он не думал о последствиях и наказаниях. И вскоре он попадал в комнату старого Фу, он бил в гонг, и раздавался гулкий звук, и Сун Син спускалась по лестнице, и они продолжали своё странное общение.

Но красота не может оставаться с нами вечно. Красота посещает нас, но, как бы мы ни пытались позабыть о её чудесности и привыкнуть к ее постоянному присутствию — она не останется. Она приходит подобно розе и уходит подобно розе, и великое счастье будет даровано нам, если она оставит хотя бы слабый аромат своих сухих лепестков.

Красота оставалась с Томми недолго. Прежде чем ему исполнилось одиннадцать, она ушла — и ушла так же внезапно, как появилась.

Однажды вечером он прокрался в магазинчик Фу и уже собирался подняться наверх, когда Фу заговорил с ним.

— Тебе очень нравится мой гонг — так?

— Да. Я люблю гонг. Но ещё сильнее я люблю китайскую леди.

— Китайскую леди…

— Мисс Сун Син.

— Сун Син? О… — Фу обернулся к своему другу, который сидел в углу и пил чай, и второй китаец ответил на его взгляд, приподняв брови.

— Да, китайскую леди, которая живёт наверху. Она прекрасна.

Фу снова поглядел на своего друга.

— Сун Син. О да. — Он отвернулся и переставил несколько коробок. — О да. Ты играл в комнате Сун Син?

— Нет. Я не был в её комнате. Она наверху, на третьем этаже. Я там не был. Он спускается, чтобы повидаться со мной, в ту комнату, где гонг.

— О да. Я вижу. Я понимаю. Да… Ты сейчас собирался поговорить с ней?

— Да. Она всегда спускается вниз, когда слышит меня.

— Ах, да. Я пойду с тобой. У меня есть для неё сообщение.

— О… Хорошо.

Томми этого не предвидел. Ему не хотелось, чтобы старый Фу отирался поблизости, пока они разговаривают. Сун Син была нужна Томми — но он хотел остаться с ней наедине. Он надеялся, что старый Фу не будет долго тянуть со своим сообщением.

Когда они поднялись на второй этаж, Томми обернулся к Фу.

— Ты поднимешься к ней?

— Нет. Я подожду здесь, пока она не спустится.

— Ага… Отлично. Она сразу спустится, как только услышит, что я бью в гонг. — Томми вошел в маленькую комнату, взял палочку для гонга и героически ударил по золотому кругу. — Я уверен, она придёт сюда через минуту.

Фу вышел на середину комнаты и замер, обернувшись лицом к двери. Томми вновь бросился к гонгу, и комната заполнилась звуками. После каждого удара он смотрел на дверь. Но Сун Син в тот вечер не торопилась.

— Странно. Она обычно приходит при первом ударе. — Томми перестал колотить по гонгу и обратился к Фу. — А она случайно не боится тебя? Ты говорил, что у тебя есть для нее сообщение. Какое это сообщение? Вы с ней не повздорили, а?

«Повздорить» на языке Томми означало крупную ссору, и люди частенько «вздорили» в тех домах, где сдавали комнаты.

— Нет. Мы не повздорили.

Бум! Бум! Бум!

— Может, она задолжала тебе арендную плату?

— Нет. Она мне не задолжала арендную плату.

— Тогда странно. Удивляюсь, почему она не приходит. Может, она и не знает, что это ты. Может, она услышала, как ты поднимаешься, и решила, что это кто-нибудь другой. Незнакомый. (Бум! Бум! Бум!) А какая у нее комната наверху?

Фу не ответил; он по-прежнему смотрел на дверь.

— Наверное, мне надо подняться и посмотреть, где она?

— Нет. Не думаю, что тебе стоит подниматься. Если она не хочет спускаться, то будет не-веж-ливо ее бес-по-ко-ить.

Бум! Бум! Бум! Комнату заполнили такие взрывы золотой музыки, что могло показаться, будто самый воздух ожил от них. Вибрации в таком маленьком пространстве как бы обретали особую силу; они словно старались уничтожить старика и мальчика.

— Возможно, она больна?

— Нет, я не думаю, что она больна. Скорее наоборот.

— Тогда я не понимаю, что её удерживает. В другие дни она всегда спускалась. Может, она не спустится, пока ты здесь остаешься. Может, она придет, если ты выйдешь. А тогда я ей скажу, что у тебя для нее сообщение.

Старый Фу остался неподвижным.

— Нет. Мне очень важно её увидеть, как только она придет.

— Тогда почему бы тебе не подняться и не взглянуть, что ее задерживает?

Фу не ответил. Он подошел к дивану и сел. Потом старик поманил мальчика:

— Подойди сюда.

Томми приблизился.

— Скажи мне… когда ты повстречал Сун Син?

— Ну… Несколько месяцев назад… Давно.

— А… Да. И ты ей понравился?

— Ну да.

— Она была с тобой очень мила?

— Да, очаровательна.

— Она рассказывала тебе китайские сказки, верно?

— Нет. Она не говорила по-английски. Она обычно… — И тогда Томми, который знал что может свободно говорить со старым Фу и не бояться насмешек, рассказал китайцу все об очаровании Сун Син и её дивных одеяниях, и всё — или почти всё — об их встречах и занятиях, о ее красоте и доброте.

Фу спокойно выслушал мальчика, а когда рассказ подошел к концу, он ненадолго призадумался. Потом Фу положил руки на плечи Томми и посмотрел на него. И заговорил:

— Послушай, мальчик. Я скажу тебе, почему китайская леди не придет сегодня вечером. Ты совершенно прав. Она не придёт, потому что я здесь. И потому… потому что здесь нет китайской леди.

— Но это же глупость. Я…

— Здесь нет никакой китайской леди. Здесь нет Сун Син. Китайская леди вообще здесь не живёт. Здесь никогда не жила никакая китайская леди. Во всем этом квартале нет женщины по имени Сун Син. В квартале живут четыре китаянки — и все они очень стары. Сун Син нет. Сун Син никогда не было.

— Не говори ерунды. Я знаю, что она живёт здесь. Я видел ее десятки раз, сотни раз!

— Я не сомневаюсь, что ты ее видел. Но её здесь нет. Её вообще нет. Она не… не существует.

Томми уставился на китайца, потом нахмурился и попытался обдумать это утверждение. Старый Фу просто спятил. Он говорил ерунду. Он признался, что Томми видел Сун Син — и все-таки заявлял, что ее не существует. Должно быть, он сошёл с ума. Или просто спутал слова и не заметил этого. А может, у него были какие-то особые причины, чтобы заявлять, будто её не существует. Может, она откуда-то сбежала, а старый Фу её прячет.

— Ты не можешь сказать, будто её не существует. Потому что она есть. Я знаю. Она здесь. Здесь!

Фу не обратил внимания на страстные уверения мальчика. Он очень тихо произнес:

— Её здесь нет. Её здесь никогда не было.

Томми очень долго не хотел ничего слушать, он просто монотонно повторял старому Фу:

— Она здесь. Она здесь. Она здесь. Она здесь.

Но когда, не сумев переубедить старого тупицу, Томми посмотрел на старика, все мысли о непонимании или тайных замыслах вылетели у него из головы. Мальчик знал, что старый Фу совсем не глуп, он знал, что китаец не лжёт; когда старик хотел избежать лжи, отвечая на вопросы — он попросту хранил молчание. Так что наконец Томми начал смутно, с крайним недоумением, признавать, что старый Фу может говорить правду — её в самом деле здесь не было, она была здесь только для него. Эта мысль не испугала и не встревожила Томми; он так долго жил в одиночестве, жил в своих фантазиях, что необычайное не волновало его так, как могло взволновать других. Напротив, объяснение старого Фу только сделало все происшествие более возбуждающим, более интересным. Если она в самом деле не жила в доме и никто другой ее не видел — тогда у нее наверняка есть что-то общее с чудесным гонгом. Он не знал, что, почему и как — и случившееся ошеломило его слишком сильно, чтобы задавать вопросы. Было вполне достаточно того, что она реальна только для него, она принадлежала только ему и приходила только к нему. Ему нужно было только позвать её с помощью гонга — и если Томми останется в одиночестве, она немедленно придет.

Утвердившись в этом решении, он перестал спорить со старым Фу, оставил китайца сидеть возле гонга и вернулся домой.

Он больше никогда не видел Сун Син.

Тем вечером он слишком сильно скучал по Сун Син — и никак не мог дождаться следующего вечернего визита в лавочку. Томми бегом примчался к магазину и, не поприветствовав толком старого Фу, промчался мимо прилавка наверх.

Несколько секунд спустя он вернулся. Его глаза были широко раскрыты.

— Где гонг?

Фу ровным голосом ответил:

— Я продал гонг.

— Продал? — у Томми сорвался голос.

— Да. Я продал его сегодня утром.

— Кому? Где он? Зачем…

— Не знаю. Я продал его купцу с другого конца города. Он купил гонг для своего клиента.

— Но зачем ты продал гонг, мистер Фу? Зачем ты это сделал? Зачем?

— Я от него устал. Это был не очень хороший гонг.

Мальчик застыл неподвижно, опустив руки и устремив взгляд в пустоту. Где-то глубоко внутри него пробудилась впервые в жизни испытанная печаль — и такой печали он не знал больше никогда. Он видел рай — и теперь его сбросили вниз, на темную землю. Гонг пропал, и вместе с ним, понял Томми, пропала Сун Син и всё очарование прошедших месяцев. В одно мгновение кровь перестала течь в его жилах, а дыхание прервалось. Он мог остаться в этом другом мире; он мог вырасти и стать мужчиной; но он чувствовал, что без гонга не сможет больше жить подлинной жизнью. Гонг и Сун Син были его хлебом и вином; без них в целом мире не будет для него ни жизни, ни покоя.

Он оперся руками о стенку и уставился на китайский чайный сундучок. У него не было сил покинуть магазин или остаться; он мог только стоять и с тупым отчаянием смотреть; и так он стоял, пока не пришли клиенты; и старый Фу осторожно вывел его наружу. Оказавшись на улице, Томми некоторое время болтался у входа, лелея безумную мечту, что Сун Син может появиться на мостовой или в окне одного из домов. Но Томми знал, что она не появится, и наконец он побрел домой, надеясь, что к нему придет смерть.

***

Вот почему теперь, в зрелые годы, Томми не может пройти мимо гонга, не ударив по нему и не вслушавшись в его звук с таким видом, будто ожидает откровения. Он не знает, сколько сотен гонгов уже услышал; но ни один из них не издавал такого звука, который исходил от золотого гонга — и ни один звук ничем не напоминал тот, давний. По крайней мере, так говорит Томми. Но все-таки может статься, что один из гонгов таил в себе ту музыку. Может быть, один из них и оказался тем самым золотым гонгом, и он вовсе не был волшебным. Может, это был самый обычный гонг, а вся магия скрывалась в Томми. Может, теперь голоса мира уже оглушили его, он заперся в доме цивилизации и прислушивался только к вибрациям этого дома, и не осталось открытых окон или даже замочных скважин, сквозь которые могли проникнуть золотые мелодии — и ниоткуда не могло возникнуть лицо Сун Син.

Молодость каждого человека начинается в то время, когда он рождается по-настоящему, когда пуповина, связывавшая его со всем и вся, рвется окончательно и бесповоротно, и он остается с чувством утраты, которое может померкнуть лишь в редких снах. Некоторые по-настоящему рождаются в первый день жизни; некоторые — в первый год; другие рождаются лишь через много лет — а до тех пор они остаются детьми незримого. Томми родился тогда, когда потерял гонг. И даже если теперь он наконец отыщет утраченный инструмент, гонг больше ничего не будет для него значить.

 

Сорочан А. Ю. Странная классика: weird fiction и проблемы исторической поэтики: Монография. — Тверь: ТвГУ, 2020. — 384 с.

В книге рассматриваются «жанровые» и «категориальные» проблемы исторической поэтики на примере weird fiction — литературы, которая появилась в Англии и США в конце XIX века и в критике и литературоведении рассматривалась в одном ряду с фэнтези и хоррором. Монография содержит краткие биографические очерки ключевых авторов weird fiction; в приложении публикуются переводы статей и художественных текстов некоторых из упомянутых писателей. Анализируются особенности weird fiction ХХ века, сделана попытка вписать анализ этого явления в контекст проблем исторической поэтики. Для историков литературы, специалистов по исторической поэтике и исследователей жанровой литературы.

 В 1956 году, завершив работу над романом «Удовольствия футуроскопа», лорд Дансени занялся составлением нового сборника рассказов. После книг 1910-х годов, ставших классикой фэнтези, последовал значительный перерыв, когда писатель обратился к романам и пьесам; рассказы, написанные в это время, входили в цикл «клубных» историй Джозефа Джоркенса. Немногочисленные рассказы 1930-х и начала 40-х, не относившиеся к циклу о Джоркенсе, оставались несобранными. В конце 1940-х годов Дансени выпустил сборник «Человек, который съел феникса», в котором значительное место занимали рассказы об Ирландии. В начале 1950-х детективные рассказы были тоже собраны под одной обложкой. Но хотя сборник «Короткие рассказы о Смизерсе и другие истории» и удостоился похвал многих мастеров детектива (например, «Эллери Квина»), но некоторые читатели не приняли криминальные истории Дансени (мне, к примеру, они кажутся наименее интересной частью его наследия). А между тем в конце 1940-х и в 1950-х лорд Дансени не ограничивался только детективными историями. Будучи активным сотрудником многих периодических изданий, он регулярно печатал рассказы в самых разных журналах и газетах – юмористических и серьезных, столичных и региональных. Подчас эти произведения публиковались без подписи автора или были подписаны «Д». И вот лорд Дансени попытался отобрать лучшие из них и подготовить сборник. Книга была составлена, рассказы выстроены в соответствии с авторским замыслом. Но завершить работу лорд Дансени не успел – и рукопись сборника осталась лежать на его рабочем столе.Только в 2017 году в составе книги «Призрак в углу», вышедшей в издательстве Hippocampus press, был опубликован и этот последний сборник. Книга не имеет названия – Дансени неоднократно говорил о том, что нельзя использовать на обложке сборника заглавие одного из рассказов (однако сам он это правило не раз нарушал, а никаких указаний по поводу последней книги не оставил). В сборник (в русском варианте он получил название «Ночь в Эльдорадо») включены очень разные тексты – многие публиковались при жизни автора, некоторые – ранее не печатались. И поражает разнообразие творческой палитры опытного писателя – и единое настроение, которое он сохраняет в текстах самых разных жанров. В книге почти нет детективных историй, включенных в предшествующий сборник в 1952 году. Есть, конечно, удивительно веселый рассказ «На месте преступления» и две истории о священнослужителях – «Мотив» и «Болтливый викарий»; но назвать их детективами довольно сложно, хотя речь идет о преступлениях. История о викарии, увы, явно недоработана – некоторые рассказы, которые Дансени не публиковал, он, видимо, собирался отредактировать для книги, но сделать этого, увы, не успел.Недовольство современной цивилизацией, чудеса и красоты природы, мистическая аура, разлитая в мире, где нет людей – об этом написаны многие тексты. Дансени неоднократно повторяет свои любимые мысли, и некоторые короткие рассказы могут показаться вариациями на знакомые темы, хотя в целом ряде историй («Украденная сила», «Цена мира») описаны ужасы атомного века, а в других рассказчики вступают в контакт с миром природы («Ветер на покое», «С точки зрения чёрного дрозда»). Особое место в ряду таких рассказов занимает «Странник у грозовой скалы»; эта короткая история стала своеобразным эпилогом к роману «Дочь короля Эльфландии». Подчас  мистика и реальность, фантастика и хоррор неощутимо переплетаются, порождая странные и забавные гибриды – такие, как история чудовищного изобретения и случайного избавления от него («Чудесное спасение»).Дансени выступает и как сатирик – но не в прежней, знакомой читателям ипостаси; волшебство вторгается в мир маленьких людей и сталкивается со скукой жизни. Иногда развязка может быть счастливой («Спасение утопающей»), иногда печальной («Роман его жизни»), но насмешка, достойная Ивлина Во, превращается у Дансени в нечто, позволяющее читателю соприкоснуться с волшебством посреди повседневности. Особняком стоят два рассказа о деволюции – «Пробуждение» и «Теория эволюции» (их, пожалуй, мог бы написать Саки), да ещё дивная миниатюра «Крепкие кони» (не стану уточнять, на какой из ранних рассказов Дансени она похожа, чтобы не портить читателям удовольствие).Довольно часто Дансени обращается к актуальным проблемам. «Повар из Санта-Марии» - история о войне, забавная и суровая одновременно; в рассказе «Во дворце губернатора» речь идет о будущем колониального мира, хотя описано это будущее в форме нелепого анекдота; «Ночь в Эльдорадо» посвящена судьбе «банановых республик» (хотя рассказ не только об этом, и тонкая ирония, пронизывающая его, обращена на самые разные предметы).Дансени не чуждается и классических жанровых форм; в его книге есть вполне серьезный и жутковатый рассказ о призраках («Танец в замке Уирдмур»), а есть весёлая история о «Призраках из Белого Луча»; есть восточная сказка («История Цзе Га») и есть рассказ о любви («Утраченные стихи»). Но везде лорд Дансени остаётся собой, и его книга переполнена магией и волшебными образами – даже тогда, когда они, казалось бы, излишни. И когда Цзе Га обращается к духам стихий, а Эйлин Кэйри идёт к Волшебному Человеку – сложно усомниться в присутствии магии, которую как будто разоблачают автор и его герои.Конечно, есть в книге и большая история, которую часто относят к жанру фэнтези. Если так, то «Гном Голоболос и меч Свинокус» - последнее произведение такого рода, созданное классиком жанра. И все же, как вы можете убедиться, эта история – совсем иного типа, нежели «Меч Веллерана» (хотя именно с данным рассказом и сравнивает «Голоболоса» С. Т. Джоши). Большой рассказ был опубликован в детском журнале «Коллинз» (1949, № 1); судя по всему, он основан на сказке, которую лорд Дансени рассказывал внукам. Сохранились воспоминания сына писателя, согласно которым Дансени совсем не занимался детьми, он был занят литературным творчеством и различными хобби и не уделял особого внимания семье. Но сказки внукам он всё-таки рассказывал. И образцом такой сказки стала история о гноме и мече, удивительно гармоничная и исключительно литературная. Здесь можно провести границу между фэнтези и литературной сказкой; если в первом случае важен вымышленный мир (и как раз творением миров и занимался Дансени в начале века), то во втором случае важен сюжет (используя базовые сказочные схемы, писатель конструирует этот сюжет, и в итоге получается идеальная иллюстрация к «Морфологии сказки» В. Проппа). Надеюсь, эта сказка вам понравится…И особое место занимают в книге ирландские рассказы – их очень много и выполнены они в самых разных жанрах; есть и страшноватый рассказ о ведьмах («Козел в брюках»), и рассказы о мошенниках («Как Микки заплатил долг», «Молодость миссис Финн»). История об ирландских нравах открывает сборник, рассказом об ирландских неурядицах книга завершается. Но если в «Помощниках Малого народца» ирландцы изображены с немалой иронией и чёрным юмором, то в «Тихом смехе» они предстают незримыми и таинственными духами стихий, которые могут быть очень жестокими, но могут и платить добром за добро. И думая об этом, мы снова и снова слышим тихий смех, который никак нельзя описать и ни с чем нельзя сравнить. Как и поздние рассказы Дансени… Увы, сокровищница почти опустела; немногочисленные рассказы из архива писателя, которые регулярно публикуются (и еще изданы далеко не все), чаще всего представляют собой более или менее любопытные черновики, но новых шедевров найти уже не удастся. Однако лорд Дансени оставил богатейшее наследие – и чтение и перечитывание его рассказов доставит читателям ещё немало приятных минут и часов…

Многие считают этот текст последним обращением лорда Дансени  к фэнтези. История, рассказанная внукам, была опубликована в журнале Collins for Girls and Boys в 1949 году и надолго позабыта... Уже в 1990-х о ней вспомнили. А сегодня и и мы имеем возможность прочитать эту волшебную сказку
Итак, король Дурных Земель затеял войну с королем Края Розог из-за золотой бороды, которой он хотел завладеть. И армия первого короля пошла на запад и шла до тех пор, пока не добралась до леса. А король тот звался Тлог. В отряде его было сто человек, и они вошли в темный лес, и ночь наступила рано; а когда пришла ночь, они разбили лагерь под сенью деревьев. И звезды медленно плыли над ветвями, и чёрные дрозды пели — и настал рассвет, и армия пробудилась.— Чем дальше, тем лучше, — сказал капитан поутру. — Мы приближаемся к Краю Розог. Но теперь нам следует как можно лучше узнавать дорогу, иначе мы пройдём мимо Края Розог и повстречаемся с армией какого-нибудь королевства, с которым не воюет наш господин. Все воины согласились с этим, и чтобы не ошибиться, выслали вперёд разведчиков. А в том лесу стояла хижина, в которой жила одна старуха со своим сыном; а сын её был угольщиком. И разведчики подошли к двери хижины и постучались, и юноша отворил им, и увидел солдат, и радостно окликнул свою мать, сообщив, что солдаты пришли; ведь он никогда раньше не встречался с солдатами. И они спросили его, какая дорога ведёт в Край Розог. Но он ответил, что в лесу нет дорог, так что в лесу никто не знал никуда пути, за исключением ведьм; и для того чтобы отыскать дорогу, солдаты должны были отправиться к дому ведьмы. Тогда они спросили юношу, где им отыскать дом ведьмы, и он ответил:— В чаще лесной.
И солдаты попросили показать им дорогу в чащу лесную, и он взял свою шляпу и посох и повёл их дальше. Путь в чащу лесную оказалось нетрудно отыскать — достаточно было только идти туда, где деревья росли гуще и гуще, и когда разведчики добрались до места, где стволы росли так близко друг к другу, что человек с трудом мог протиснуться между ними — они пришли куда следовало. Они огляделись и ничего не увидели; а потом один из них почувствовал запах дыма, и направившись в ту сторону, откуда  доносился запах, он подошёл к дому, который был старше и страннее всех, какие им доводилось видеть прежде. Стены были построены из кривых стволов, а из скрещённых бревен была изготовлена дверь, а окна казались темными и пузырчатыми, разглядеть за ними ничего не удавалось — как будто смотришь на дно океана. — Вот это, — сказал один из разведчиков, — наверняка дом ведьмы.— Именно так, — послышался изнутри голос ведьмы.И дверь медленно отворилась, и появилась старая ведьма. И один из разведчиков вежливо спросил её, в самом ли деле она ведьма.— В это верят мудрые, — ответила она, — и этого боятся глупые, и об этом знают звери лесные, которые держат своё знание в секрете.— Тогда будь добра, укажи нашей армии путь в Край Розог, — попросил её разведчик.— И зачем вы ищете дорогу в то королевство? — спросила ведьма.— Мы идём, чтобы отхватить золотую бороду короля той земли, — ответил солдат. — Потому что наш король объявил ему войну, и пожелал заполучить его бороду, и пообещал руку своей старшей дочери тому, кто принесёт эту золотую бороду. — А знаешь ли ты, — спросила ведьма, — что эту бороду может отсечь лишь один-единственный меч Свинокус?— Мы об этом не знали, пока ты нам не сказала, — ответил разведчик.— Так оно и есть, — проговорила ведьма.— Тогда будь добра, — попросили солдаты, — укажи нам, где находится меч Свинокус, чтобы мы могли взять его и отрубить золотую бороду. И тогда один из нас получит руку дочери короля.— Он лежит, — сказала ведьма, — в сердце самого старого дуба в лесу.— И где же этот может быть дуб? — спросили разведчики.— В глуши лесной, — сообщила ведьма, — недалеко отсюда. Вы узнаете его по размеру.Разведчики, сгорая от нетерпения, двинулись дальше, чтобы найти самый старый дуб. Но юный угольщик, которого звали Игдратион, остался с ведьмой, потому что подумал: одно дело отыскать самый большой дуб, но совсем другое — срубить его. В глуши лесной были дубы, стволы которых достигали пятидесяти шагов в окружности, а самый большой из этих дубов ещё надо было как-то свалить. И как только разведчики ушли, юноша обратился к старухе:— Добрая матушка ведьма, умоляю, открой мне, как можно срубить этот самый старый дуб.— Ах-ха! — вздохнула ведьма. И в тишине, наступившей после этого вздоха, вскорости послышался звук ударов, потому что разведчики отыскали дуб и попытались срубить его своими мечами.— Дуб, — сказала ведьма, — гораздо больше, чем дом любого богача, и своими маленькими мечами они и за год не смогут его свалить.— А как же сделать это поскорее? — спросил юный Игдратион.— Только топором, — ответила ведьма, — топором гнома Голоболоса. — А где он живёт? — спросил юноша.— Он живёт там, где никто не может его отыскать. Его можно только позвать, громко произнеся его имя в глуши лесной на рассвете, когда поют дрозды.— И ради чего он станет рубить дуб?— Просто из любви к ремеслу дровосека — и ради меня, если ты назовёшь ему моё имя.— И как твоё имя, матушка ведьма? — спросил юноша.— Чаровница Лирила, — ответила она.И Игдратион сердечно поблагодарил её и вернулся в домик своей матери. И на протяжении всего дня слышался стук мечей, которыми солдаты пытались разрубить ствол самого старого дуба. И рано поутру Игдратион вышел из домика прежде, чем запели дрозды, когда в лесу было ещё тихо и казалось, что ночь пока не кончилась; и вот внезапно раздался один резкий чистый голос, столь дикий и пронзительный, что Игдратион даже не понял, что же это такое; но прежде чем звук затих и прежде чем ожило его удивление, хор чёрных дроздов зазвучал и присоединился к песне; и тогда Игдратион понял, что удивительный звук — всего лишь голос первого из чёрных дроздов. И пока они пели, юноша произнёс имя гнома Голоболоса. И гном ответил неземным рёвом, и вперевалку вышел к Игдратиону прямо из-под земли. В нём было шесть футов и восемь дюймов, но не в высоту (потому что был он карликом), а в ширину — так широк он был в плечах. И он нёс на плече топор, лезвие которого напоминало молодую луну пяти дней от роду. И Игдратион окликнул его из лесной глуши: — Во имя чаровницы Лирилы. И гном ответил: — Ради этого имени я сделаю что угодно. Тогда Игдратион сказал:— Тебе нужно срубить дерево.А Голоболос ответил:— Рубить деревья я люблю больше всего на свете.— Тогда давай поспешим, — сказал Игдратион, — и отправимся к самому старому дубу в этом лесу. Ибо в лесу собралась целая армия, и они хотят срубить это дерево.— Тот дуб они не срубят и за год, — произнёс гном.— А сколько тебе понадобится времени, чтобы разрубить его до середины? — спросил Игдратион. — Десять минут, — ответил гном.— Тогда время у нас есть, — заметил Игдратион. — Мы пойдем к дубу ночью, когда солдаты будут спать?— Пойдём, — согласился Голоболос.— У нас осталось время, — сказал Игдратион. — Как мы его проведём?— Во сне, — заявил гном. — От этого сна ты меня и пробудил. И он покатился обратно в заросли папоротника, орешника и молодых побегов дуба, три раза фыркнул и снова заснул. По лесу разносился слабый стук мечей о ствол дуба. А Игдратион вернулся обратно в домик матери. — Что ты собираешься делать вместе с гномом Голоболосом? — спросила юношу мать; она слышала фырканье гнома.— Он собирается мне помочь добыть меч Свинокус из ствола самого старого дуба, — ответил юноша.— И для чего тебе нужен меч Свинокус?— Я собираюсь отрубить им золотую бороду, которую отрастил король Края Розог, — ответил юноша.— И для чего тебе нужна эта борода?— Она нужна солдатам, — ответил юноша, — солдатам, которые пришли в Лес.Но старая женщина продолжала расспрашивать сына.— И для чего солдатам нужна золотая борода, которую отрастил король Края Розог?— Очень нужна, — ответил юноша. — Они отнесут её королю, который пообещал отдать тому, кто доставит ему бороду, руку своей дочери. — Руку дочери! — воскликнула старуха. — И она достанется одному из них?— Кому же ещё? — сказал Игдратион.— А почему бы не тебе, коли она будет тебя достойна? — ответила его мать.Но подобные мысли не приходили в голову Игдратиона.— Могу ли я жениться на заре? — сказал он. — Или на одной из звёзд?— Отчего бы и нет? Коли они будут тебя достойны…Юноша призадумался, а его мать продолжала:— Подумай, золотая борода, которую отрастил король Края розог — это одно из чудес света, которые следуют сразу за первыми семью. Более того, эта борода — столп и основание Края Розог и предмет великой зависти Дурных Земель. И когда эту бороду отрубят, вся сила Края Розог сгинет навек и её армия сдастся. Но если воины выйдут на битву против Края Розог с оружием, которое не сможет уничтожить самое основание той страны — тогда им ни за что не одолеть войско Края Розог и они будут побеждены. Посему не помогай им, а сбереги свое время и узнай, чего можно добиться с помощью меча Свинокуса.Игдратион ничего не сказал, но молча задумался о дочери короля Дурных Земель. И мать его догадалась, о ком он думает, и сказала:— Если она достойна тебя, так пусть же не достанется никому из этой армии.И день уже подходил к концу, подобно всем прочим дням, и настал час, когда поют птицы, и гномы пробуждаются от сна, и ведьмы выходят из своих домов. И Игдратион услышал, что стук мечей у дуба становился все тише, пока не смолк совсем; и он был рад, что так всё сложилось, потому что боялся, как бы под ударами солдатских мечей из ствола дерева не появился меч Свинокус. Но солдаты лишь кое-где сбили кору с дуба, а теперь отступили, не в силах справиться с огромным деревом. И как только в лесу вокруг дуба воцарилась тишина, Игдратион подошёл к густым зарослям, наклонился и разбудил гнома Голоболоса, и они вместе пошли по лесу; шли они тихо, как крадутся лисы, и пробирались в ночи, пока не добрались до самого старого дуба.— Вот он стоит, — сказал Игдратион.А гном Голоболос ничего не сказал, только тяжело вздохнул и поднял топор, похожий на молодую луну пяти дней от роду. Рукоять топора была сделана из железа, но огромное лезвие было из стали и сияло, словно луна в воде. Гном поднял топор и на мгновение удержал в воздухе, и весь воздух, который вдохнул гном, с шумом вырвался наружу, когда Голоболос опустил свой топор, который вонзился в дуб так, как лопата вонзается в снег. В следующие десять минут гном бил по стволу дуба, и острое лезвие топора сияло ярко, словно луна, и ни единой вмятины или царапине не появилось на нём. Иногда гном ударял топором наискось, сверху вниз, а иногда колотил прямо внутрь ствола, у самой земли, на уровне лодыжек. В стволе дуба появилась огромная брешь, как будто кто-то забрал часть дерева, имевшую форму половины пирамиды. И когда истекли десять минут, после града ударов огромный топор отскочил назад, и на нем осталась большая выбоина, как будто на куске дыни, которого коснулся нож. И гном посмотрел на след на своём топоре и понял, что он ударил по мечу Свинокусу, ибо ничто иное на Земле не могло повредить топор Голоболоса.— Хей! — воскликнул он. — Мы добрались до меча Свинокуса.— Будь осторожен, умоляю тебя, — попросил Игдратион, — не повреди меч своим топором.— Нет ничего, — ответил гном, — что могло бы повредить меч Свинокус, кроме кометы, которая явится с края мира, да и то лишь тогда, если она ударит прямо в середину меча. А час этой кометы ещё не настал.— А когда появится эта комета? — спросил Игдратион.Но гном отвернулся от него и снова занялся своим делом, подрубая дуб вокруг меча Свинокуса. Прошло ещё пять минут; и к исходу этого времени из ствола дуба появился меч.— Что нам делать теперь? — произнёс Игдратион. Ведь хотя и был у него теперь у него меч, в лесу находилась целая армия, желавшая заполучить это самое оружие.— Она знает, — сказал гном Голоболос. И он указал туда, где в глуши лесной таился дом ведьмы. Тогда Игдратион взял меч и отправился к дому ведьмы, а Голоболос поспешил за ним. Меч был длинным и прямым и не таким тяжелым, как топор, и сапфиры слабо мерцали на рукояти, а прямой клинок блестел, словно луч солнца в предгрозовой час, и держать этот меч в руке было приятно. И они подошли к дому ведьмы, стоявшему среди стволов буков, и Игдратион постучал, и дверь распахнулась, и на пороге стояла ведьма в своём чёрном плаще. И увидев её, гном Голоболос распростёрся ниц, и его лоб и широкая грудь прижались к земле. А Игдратион поклонился и сказал: — Госпожа чаровница, я принёс меч Свинокус. Что мне с ним делать?И ведьма ответила:— Сохрани его.Игдратион спросил:— А как же быть с армией?И она обернулась к гному Голоболосу, всё ещё лежавшему у порога, во мху, и сказала ему:— Каковы их нравы? Ибо мне мало что ведомо о военных делах.И гном оторвал голову от земли и сказал:— Разведчики, которые трудились у дуба, позовут подмогу, и назавтра другие воины срубят его.— Тогда, — проговорила ведьма, — вы должны спрятать в стволе дуба другой меч и прикрыть его как можно лучше. Пусть они его возьмут и выйдут на бой против короля Края Розог с тем мечом, а не с мечом Свинокусом.— А где же, о чаровница, — спросил гном Голоболос, — возьмём мы другой меч?И чаровница улыбнулась и сказала:— Однажды в этот лес пришёл рыцарь. И он остался в моём доме и позабыл о мире и больше не тревожился о делах его. И уходя, он оставил здесь свой меч. Вот он. Можете оставить этот меч в стволе дерева.И гном и Игдратион поблагодарили её и ушли с двумя мечами. А ведьма вернулась в свой дом и затворила двери, скрыв свет своего очага от внешнего мира, а Игдратион и Голоболос двинулись дальше в темноте, ибо они хотели спрятать меч в самом старом дубе прежде, чем свет проникнет в лес, а солдаты проснутся и вернутся к дереву.— Разведчики, — сказал Голоболос, возвращая на прежние места огромные куски дерева, которые он вырубил из ствола дуба, — поверят, что они сделали гораздо больше, чем им показалось поначалу, и новые солдаты, которые возьмутся за работу поутру, обнаружат, что дело подвигается легко, и решат, что всё это благодаря их собственным усилиям.Голоболос громоздил упавшие куски дерева, окружая ими позабытый рыцарем меч, который теперь был спрятан в стволе самого старого дуба; и Игдратион смутно различал силуэт гнома, потому что была ночь; и лишь сова следила за ним с одной из верхних ветвей. И задолго до того, как первый дрозд узнал о наступлении зари, работа подошла к концу, хотя и была сделано довольно небрежно; и когда разведчики вернулись к дереву поутру, они стали рубить дальше, не особенно внимательно присматриваясь и не замечая, что ствол уже был подрублен. И они добрались до меча — доброго старого меча, пусть и не волшебного.Первым делом, вернувшись в дом матери, Игдратион взял два куска кожи длиной чуть больше меча, и сложил их вместе, а его мать сшила их — и получились ножны. А из другого куска кожи мать сделала ему пояс и прикрепила к нему ножны, и юноша затянул пояс. Теперь он был готов к путешествию. И юноша попрощался с матерью и с гномом Голоболосом и отправился в Дурные Земли, в то время как армия маршировала с найденным мечом совсем в другую сторону. И идя в том направлении, достигли воины Края Розог, а Игдратион увидел, как закат золотит шпили дворца того короля, который отправил армию на войну.И теперь, шагая по блестящей траве Дурных Земель, Игдратион слишком хорошо понимал, что он был всего лишь лесорубом, одетым в пропахшие дымом лохмотья угольщика. При этом не забывал он, что достаточно ему вытащить из ножен меч Свинокус — и клинок засияет так ярко, что все наблюдатели даже не заметят убогого наряда лесного жителя. И не думая больше о своём платье, Игдратион решительно двинулся дальше, и решимость его заметили маленькие существа, которые прячутся в траве; и узнали они, что юноша отправился в путешествие, которое завершится великими делами. Но Игдратион не думал о том, чем всё завершится. Думал он лишь о том, что рука старшей принцессы из королевского дома Дурных Земель достанется ему — человеку, который доставит здешнему правителю золотую бороду короля Края Розог. Но он не знал, что представляет собой эта девица, не ведал даже о том, божественного она происхождения, или земного, или вовсе воплощает одну из тех великих и непостижимых сил, таких как пропасти, айсберги и заря, которая сияет на востоке. Поэтому Игдратион решил пойти и посмотреть на королевскую дочь, и отважился он на это лишь потому, что был у него меч Свинокус. И солнце опускалось за край Дурных Земель, и свет угасал на траве, словно меркнущая улыбка, но шпили дворца ещё золотились, и сверкали, блестели и мерцали. Игдратион подошёл к дворцовым вратам, когда длинные тени исчезли. И так случилось, что старшая принцесса помянутого королевства привыкла вечерами сидеть на балконе со своими приближёнными, любуясь вечерними красотами в тот час, когда повсюду порхают мотыльки, и распространяется аромат цветов, и поют птицы, и сияет запад — ибо все эти вещи весьма радовали её сердце. И Игдратион увидел принцессу, сидевшую среди фрейлин и любовавшуюся вечерними красотами. Он стоял внизу, в тени дворца, и фигура его была почти незаметна; грубое серое одеяние угольщика скрывало его присутствие. И чувствуя это, Игдратион вытащил меч Свинокус из грубых ножен, в которых он был спрятан, и взял клинок обеими руками, чтобы как следует рассмотреть его. И свет отразился от длинного лезвия и озарил его лицо, ибо меч светился даже тогда, когда солнечный свет исчез и более не касался окружающих вещей. И так случилось, что принцесса, взглянув с балкона, увидела Игдратиона, юношу, ещё не пострадавшего от времени и незнакомого с большими городами. И он, поглядев вверх, заметил её светлый лик, но ещё не рассмотрел её глаза, хотя их свет пронзал вечерние тени. И все-таки, хотя Игдратион видел её красоту, он не был уверен, человеческая ли это красота или она принадлежит миру далёкому, хотя и земному. Но в тот миг старшая принцесса, которую звали Бародилла, сказала своим фрейлинам:— У него меч. Быть может, он доставил вести о войне. Пусть одна из вас спустится к воротам и спросит его, каковы новости и были ли уже какие-то сражения.И одна из дев королевы покинула балкон, прошла по дворцовым покоям, и спустилась по лестнице, и вышла из дворца и увидела Игдратиона. И сказала ему дева:— Принцесса Бародилла желает знать, какие новости ты принёс о войне, которую ведёт наша армия. И он ответил деве:— Я расскажу принцессе.И дева проговорила:— Это не нужно. Просто передай мне новости, если они есть, и я сама всё скажу принцессе.И юноша ответил:— Разговор о войне — не для дев. Я сам передам принцессе вести о походе армии и обо всех событиях. И когда фрейлина обнаружила, что никак не может изменить его решения и что он не сообщит ей новости, тогда она отвела юношу во дворец, через большие ворота, по лестнице и по дворцовым покоям; и вышли они на балкон, где сидела принцесса Бародилла, окутанная дивным вечерним светом; и мотыльки порхали вокруг неё. И Игдратион увидел, что она прекрасна, как и девы, окружавшие её. Потом принцесса повернула голову и обратила на него взор, и в сиянии её глаз познал Игдратион, какова истинная красота. И свет её прелести вспыхнул в его разуме скорее, чем вспыхивает сияние зари над лесом, когда свет прокрадывается сквозь недвижные ветви над весенней росой и касается анемонов; но была в этом свете та же безмятежность, и юноша испытал превеликое удивление, ибо стало ему ясно, что такого света не бывало в лесу прежде, и каждодневные зори не могли его принести. И Игдратион подождал, пока принцесса заговорит — так он порой ждал, чтобы услышать хор чёрных дроздов прежде, чем пробудится лес. Игдратион не обратил внимания на то, что глаза у принцессы голубые; юноша купался в их свете, как купается в солнечном свете лес, когда в нём пробуждается жизнь. И птицы порхают в солнечных лучах, и бабочки расправляют крылья, и цветы распускаются — так в его душе свет пробудил новые мысли и новые вдохновения, и он стал грезить о поисках и приключениях и обо всём, что он может сотворить с помощью волшебного меча. И принцесса обратилась к нему низким музыкальным голосом, а он стоял, онемев от удивления, и голос её казался ему песней, которую незримый певец поёт ввечеру и которая доносится из-за вершины холма в дальнем краю мирной и тихой страны.— Откуда ты? — спросила она.И он ответил:— Из леса.— А лес красив? — спросила она.— Красив, как самая дивная раковина, из которой люди берут жемчужины в глубинах прекраснейшего моря.— Красив как жемчужина? — проговорила она.— Нет. Красив как раковина, из которой взяли эту жемчужину.И она поняла, о чём он говорил: хотя лес был прекрасен, ему недоставало красоты, которую юноша видел сейчас. Но обернувшись направо и налево, принцесса посмотрела на своих дев, как будто желая доискаться смысла его намёка; и они покачали головами и удивились, как будто ничего не понимая.— И армия рада войне? — спросила Бародилла.И юноша поведал ей, что армия прошла через лес и что там во всех сердцах вспыхнула надежда схватить и отрубить золотую бороду, которую отрастил король Края Розог. Но о мече Свинокусе он не сказал ничего.— Ты хочешь отрубить эту бороду? — спросила у него принцесса. И когда она произнесла эти слова, меч Свинокус задрожал в своих ножнах, ибо магия, сокрытая в том мече, могла понимать слова. Но Игдратион ничего не ответил, не ведая, какие слова можно сказать, и стоял неподвижно, глядя на принцессу и думая о мече, и мечтая о том, что он может совершить. И в той же задумчивости он поклонился, и развернулся, и покинул балкон, и прошёл по комнатам, и спустился по лестнице, и вышел из дворца, кончики шпилей которого еще бросали мерцающие лучи в дальние края Дурных Земель.И едва вспыхнул свет того дня, когда Игдратион отправился во дворец короля Дурных Земель, как солдаты того короля пробудились в лесном лагере, и двадцать воинов были посланы к самому старому дубу, и они рубили дерево и наконец нашли меч, как я уже говорил, хотя то был и не истинный меч Свинокус. И ещё до полудня извлекли они меч из ствола дерева; и принесли они меч своим капитанам, которые, поверив, что перед ними Свинокус, отдали приказ немедля отправляться торжественным маршем в сторону Края Розог. И они шли до конца дня и большую часть следующего дня, и провели ещё две ночи в лесу, а при свете утра третьего дня увидели они страну, лежащую за лесом, обширную, солнечную и светлую, в сиянии белых деревьев. И на следующий день после этого (то ли по счастливой случайности, то ли благодаря тщательно продуманному плану — сие нам неведомо, ибо никто не может точно сказать, какую роль играет везение во время войны) пришли они в страну Края Розог, прекрасную и светлую поутру. Она сияла светом и красотой, и это была обширная, открытая низина, а вдалеке, в неширокой пади, стояла небольшая столица той страны. И тогда главнокомандующий вытащил меч, который он считал мечом Свинокусом, и все его капитаны выхватили свои клинки, и все солдаты изготовили копья к бою, и армия ровным строем двинулась вперёд и приготовилась к сражению; и в строгом боевом порядке воины двинулись к столице, где правил король Края Розог. И когда они приближались к городу, армия Края Розог выстроилась на стенах, и в городе засверкали огни, подобные вспышкам молний, отражающимся в облаках, когда шторм уходит прочь. Эти вспышки, пусть и тускло, то и дело сверкали по всему городу, ибо король увидел, что его городу угрожают, и собрал свои силы, и волшебные нити засияли в его бороде. Когда нападающие подошли поближе, у ворот случилось несколько стычек, но это были лишь отдельные столкновения, ибо основная линия обороны города и всей страны располагалась в стенах дворца: это была устрашающая, волшебная, золотая борода короля. В мире существует великое множество тяжелых томов магических манускриптов, переплетённых в темную старую кожу и запертых на замки, и я прочёл далеко не все эти тома; посему я не могу сказать, что же крепче — эта борода или топор гнома Голоболоса. Я уверен, что основу их составляет одна и та же магическая сила, и хотя топор Голоболоса несомненно не мог отрубить бороду, но и борода не могла переломить этот топор. Но совершенно точно, что никакое другое оружие на земле не могло сравниться твёрдостью с золотой бородой, и лишь одно оружие могло отрубить её — и вовсе не тот меч, который принес командующий армией, подошедший к королю, который стоял у трона; и волшебные нити сияли в его бороде. И к этой  бороде теперь отступала вся армия Края Розог, как будто рассчитывая укрыться под защитой могучих стен, которые удержат врага и навеки войдут в историю. И армия Дурных Земель дрогнула при виде этой бороды, но главнокомандующий шагнул вперед, сжав меч, который он считал мечом Свинокусом. И король Края Розог встал перед ним в своих сияющих доспехах, скованных гномами, которые трудились дни и ночи, создавая броню, неуязвимую для меча. Броня прикрывала всё тело короля, кроме бороды, рта и глаз, и даже над глазами и ртом были стальные полосы, складывавшиеся в решётку, которую не мог пробить ни один меч. Только борода короля не была ничем прикрыта, ибо была она прочнее любого оружия на свете, и её волшебство, свободное от покрова брони, распространяло своё влияние по всему городу. И армия противника могла почувствовать могущество этой магии, как путешественник чувствует силу неукротимого ветра, дующего с вершины горы. главнокомандующий чувствовал силу волшебства точно так же, как и все прочие, но он поднял свой меч, который считал мечом Свинокусом, и взмахнул им, обрушив на бороду короля слева. Можно рассказать о том, как винный бокал падает на мраморный пол, или как цветочный горшок валится с садовой стены, или как ледяное озеро разбивается под ударами лавины — но всё это не позволит вам в полной мере представить, как содрогнулся меч военачальника, коснувшись золотой бороды. Он сверкнул как молния и разлетелся на куски, и его частицы исчезли, и только потом разнесся по залу громкий треск, с которым рассыпался клинок. И король Края Розог улыбнулся под покровом стальной брони, и его борода засияла. И в свете этой золотой бороды воины короля Дурных Земель почувствовали себя неуютно, и сила магии, обратившаяся против них, всё возрастала, и незваные гости обратились в бегство, а воины Края Розог обрушились на них. Так была уничтожена армия, выступившая против Края розог, и силами ли магии или силой оружия — о том историки не ведают, но только армия была побеждена, и победа осталась за воинством Края Розог. Воины Дурных Земель бежали, они снова вернулись в лес, и прошли по его сумрачным тропам, и помчались в свои казармы, по пути рассказывая всем, что их одолела колдовская сила, хотя как именно они потерпели поражение — о том ни один летописец не сообщает.А пока армия, отыскавшая фальшивый меч, проделывала полдневный марш, Игдратион вдвое быстрее шагал в противоположном направлении; а потом, проведя в пути всю ночь, он нагонял солдат и только на полдня пути отставал от них к следующему рассвету. Незадолго до зари он остановился передохнуть; он съел овсяную лепёшку, лежавшую в котомке, напился воды из ручья и двинулся в путь позже солдат, но шагал куда быстрее их, как способен идти одинокий путешественник. Он заметил потревоженных птиц и нескольких пробежавших мимо зверей, но не видел никаких следов побеждённой армии. На следующий день после битвы, рано поутру пришёл Игдратион к вратам города, откуда король правил Краем Розог, и флаги развевались на всех башнях в честь одержанной победы, и колокола звенели на всех шпилях. Ворота были распахнуты, и стражи веселились, а Игдратион спокойно прошёл мимо них и так же спокойно двинулся дальше по самой широкой городской улице. Никто не обращал внимания на юношу в бедной одежде, никто не замечал меча Свинокуса, спрятанного в самодельных кожаных ножнах. И без всяких помех поднялся Игдратион по мраморной дворцовой лестнице, и по сверкающим ступеням подошёл к центральной двери, которая распахнулась и за которой послышалась музыка придворного оркестра; её звуки разносились по улицам и радовали слух жителей, праздновавших победу. И пока придворные танцевали, Игдратион шагал вперёд; и он приблизился к трону, где восседал король Края Розог, позволявший магии, исходившей от золотой бороды, заполнять всё королевство. И король по-прежнему носил доспехи, в которых он одержал победу, и золотая борода сверкала, торча из широкой щёли в его шлеме; она светилась, как светятся на золотой заре маленькие ручьи, текущие по железным скалам. И Игдратион сказал: «Это война». И юноша поднялся к трону и выхватил меч Свинокус. И король Края Розог в тот же миг достал своё оружие и поднял клинок, чтобы отразить удар, но сделал это лениво, лишь для вида, и улыбнулся, размахивая мечом, и улыбка его осталась незамеченной под покровом шлема. Но золотая борода вспыхнула, как будто в полной мере разделяла уверенность короля в том, что никакая сила не может одолеть его. И борода сияла, словно наступающий рассвет, освещая дворец и весь город, а Игдратион ударил мечом слева, и Свинокус прошёл сквозь меч короля, поднятый для защиты, так же легко, как хорошо наточенная коса, рассекающая стебли нарциссов. И меч коснулся бороды, и отсёк её, и остановился лишь у поверхности брони, по которой ниспадала борода. Ибо не осталось более силы в мече после того великого подвига — Свинокус отрубил то, чего не мог отрубить больше ни один меч на свете. И борода упала на мраморный пол с таким грохотом, с каким падают огромные железные машины, и эхо этого шума разнеслось по всем залу и по всему городу; и угасло сияние, которое окутывало дворец и все королевство Края Розог; и настало мгновение, когда показалось, будто солнце ушло под землю и не осталось в мире иного света, кроме света небес. А с неба по-прежнему лился свет на всю землю, ибо солнце не угасало; но сияние королевства Края Розог исчезло без следа, ибо источником его было волшебство, сокрытое в золотой бороде. И с утратой этой магии безразличие овладело воинами, и придворные перестали танцевать, и с улиц исчезли все следы радости, и музыканты остановились, не закончив мелодию. И Игдратион поднял золотую бороду, и её магия, прежде противостоявшая юноше, теперь подчинилась ему, ибо магии безразлично, кому служить. И юноша вышел из дворца, держа золотую бороду, и сияние окружало его, когда он отправился обратно. Более того, магия, которую он держал теперь в руке, была той самой, которая правила королевством Края Розог на протяжении многих веков, ибо золотая борода, выраставшая у каждого короля, передавалась по наследству. И Игдратион ушёл, и даже собаки разбегались с его пути, опасаясь то ли магии золотой бороды, то ли меча Свинокуса. И он не взял ничего, кроме золотой бороды, ибо он жил очень давно и был простым человеком, сыном простого века, выигравшим простую войну. Было ещё раннее утро, когда Игдратион покинул город, а когда в тех краях наступил полдень, юноша был уже далеко; он весело шагал вперёд, напевая песню. И он оставил позади Край Розог, и ещё до заката на далёком горизонте появились тёмные очертания леса. Уже настало время отдохнуть, но Игдратион шёл вперёд, невзирая на усталость, ибо хотел он отдохнуть в лесу — тёмные поляны и прогалины были для него домом. И на мир опустилась ночь, и звезды засияли в небе прежде, чем он достиг края леса. Игдратион укрылся под сенью деревьев, и прилёг, и задремал среди папоротников. Когда в лес пришёл рассвет и хор птиц разбудил путника, Игдратион ощутил в сердце своём тепло, порождённое великой победой; и это тепло согрело его раньше, чем он увидел лучи солнца. Потом он поел, отыскав еду в своей котомке и, поднявшись, решил повидать гнома Голоболоса. И юноша проделал долгий путь, чтобы отыскать гнома, и солнце склонилось под ветви деревьев, и Игдратион снова прилёг среди папоротников и проспал до тех пор, пока не запели дрозды. И настал час, когда можно было призвать гнома, и юноша несколько раз окликнул его, повторяя грубо звучащее имя; и наконец из зарослей выполз чудовищный, массивный Голоболос.— Что привело тебя на сей раз? — спросил гном.— Благодарность, — ответил Игдратион. — Ибо благодаря твоему топору добыл я меч Свинокус, а с помощью Свинокуса я завладел — ура! — золотой бородой.И он показал гному свою неуязвимую, нерушимую добычу, сиявшую нестерпимым блеском. И Голоболос отпрянул, покрепче сжав топор, и сказал:— Не касайся этой бородой моего топора, ибо она затупит лезвие.Несмотря на большую зазубрину, оставшуюся после удара по мечу Свинокусу, всё лезвие было по-прежнему острее прочих земных вещей, за исключением лишь помянутого меча. И Игдратион спрятал бороду, как его и попросил Голоболос. И так повстречались три самых прочных вещи в мире — меч Свинокус, золотая борода короля Края Розог и почти сравнимый с ними топор Голоболоса.— И куда ты пойдёшь теперь? — спросил гном.— Сначала к ведьме, чтобы поблагодарить её, — ответил Игдратион, — да, сначала я отправлюсь к великой чаровнице Лириле. Потом — в дом моей матери, а потом — во дворец Дурных Земель. — А я останусь здесь, среди папоротников, — пробормотал Голоболос. — Ибо рубить куда приятнее, чем путешествовать, а лес гораздо красивее городов.И тогда Игдратион распрощался с ним, и отправился в путь, и вскорости пришёл в дом ведьмы, и постучал в дверь, чтобы поблагодарить чаровницу и рассказать, что он принёс золотую бороду. Но ведьма уже знала обо всём этом раньше, чем Игдратион постучал в её дверь, ибо сияние волшебной бороды проникало сквозь щели в стенах, а магические творения всегда чувствуют друг друга, и ведьма понимала, что свет исходит от золотой бороды.— Держи её подальше, — сказала она, отворив дверь, — ибо в моём бедном доме кроется кое-какое волшебство, но ничто не сможет противостоять могуществу этой бороды, и она затупит острие моего волшебства и затмит его свет.И юноша остался снаружи вместе с бородой и поблагодарил ведьму, стоя там. И потом Игдратион отправился в дом матери и нашел её у очага в старом коричневом кресле, вырезанном из ствола дуба; и он показал ей золотую бороду, и из любви к сыну она порадовалась его трофею и сказала, что это прекрасная борода. Однако старая женщина не нуждалась в магии — она полагала, что простых лесных вещей ей вполне достаточно. И она приготовила сыну яичницу из яиц, которые несли её куры, и принесла овощей, которые росли в её саду под сенью дубов. И она спросила Игдратиона, куда он отправится теперь, а он ответил, что пойдёт к королю Дурных Земель, чтобы вручить ему золотую бороду; и мать предостерегла его об опасности, исходящей от короля. Но юношу не занимали её предупреждения, ибо он сказал: — Король обещал руку старшей дочери тому, кто принесёт ему золотую бороду короля Края Розог. Что же ему ещё останется?Но старая женщина знала лесные нравы и верила только лесу, и она не доверяла людям, которые жили на землях, простиравшихся вдали от ветвей буков и дубов. И всё-таки Игдратион, попрощавшись с матерью, с лёгким сердцем отправился в те самые земли и, прошагав весь день под сенью могучих деревьев, снова увидел закат, золотивший шпили дворца, где на троне восседал король Тлог и откуда он управлял Дурными Землями. И снова настал час, когда принцесса Бародилла любила сидеть на балконе в окружении дев, глядя на город в лучах заката; и она снова увидела Игдратиона, идущего прежней дорогой, с мечом Свинокусом на поясе и с золотой бородой, сиявшей в его руках; и свет от этой бороды разгонял тени, потерянные солнцем. И в душе принцесса простилась с сияющими шпилями отцовской столицы и со всеми дорогами и домами этого города. И Игдратион подошел к воротам дворца, и часовые остановили его, но он поднёс сияющую золотую бороду к их лицам, и волшебство, сокрытое в той бороде, испугало их. Так он прошёл мимо часовых и переступил порог дворца и двинулся дальше, и свет и волшебство предшествовали ему, и вскорости он предстал перед королем той страны, королем Тлогом, восседавшим на своём великом троне. И тогда Игдратион сказал королю:— Вот золотая борода.И король Тлог благосклонно принял его. И когда король получил золотую бороду от преклонившего колени Игдратиона, и больше ничего не сказал, то юноша напомнил Тлогу о его старшей дочери и о королевском обещании. Но король Дурных Земель позабыл своё обещание. И когда стало ясно, что никакие слова юноши не смогут вернуть королю воспоминания о данном слове, тогда Игдратион поднялся и выхватил из кожаных ножен длинный меч Свинокус, которому не мог повредить никакой другой клинок; и волшебство, скрытое в золотой бороде, было слабее того, которое таилось в этом мече. И король взмахнул золотой бородой, и она засияла, но тщетно было сияние её, ибо противостоял ей меч Свинокус. И король открыл рот, чтобы произнести злые слова, но когда он увидел, что бессильно волшебство золотой бороды, то мигом позабыл о своих словах, хотя и не закрывал рта, ибо пытался их вспомнить; и рот короля был по-прежнему открыл, когда Игдратион удалился. Он прошёл по дворцовым покоям, которые вели к балкону, где сидела среди своих дев принцесса Бародилла, любуясь вечером. И по дороге юноша размышлял о том, что он скажет, но когда он вышел на балкон и взгляд принцессы пал на него, Игдратион ничего не сказал, ничего не сказала и принцесса Бародилла, и её девы тоже промолчали. И вдвоём они вышли из дворца, и Игдратион держал в правой руке меч Свинокус, а левой рукой прижимал к себе принцессу, и никто из видевших длинное лезвие блестящего меча Свинокуса не осмеливался остановить юношу. Вместе они укрылись в чаще лесной, чтобы обрести там королевство, где они стали королем и королевой на столь долгий срок, что историкам понадобилось бы великое множество больших страниц, чтобы поведать об их славном и счастливом царствовании и замечательных событиях, которые видел лес в их эпоху. Дворец для них возвёл гном Голоболос, отчасти из могучих деревьев, ветви которых переплелись в лесной чаще, отчасти из огромных стволов, которые он срубил под корень своим топором и переставил в нужные места. И всё это он сотворил с непостижимой скоростью, ибо он рубил дубы и буки своим топором так же, как обычный человек срезает маки косой. И составив брёвна вместе, гном выложил пол досками, которые он вырезал своим топором из дубовых стволов, как человек режет сыр на куски ножом. И когда стены, крыша и лестница появились в положенных местах благодаря мощи гнома Голоболоса и силе его острого топора, чаровница Лирила явилась из своего домика, и вошла в новый дворец, и сделала те малые вещи, которые нужны во дворце, силой волшебства, то ли использовав свою собственную магию, то ли призвав лесных духов, о которых мы ничего не ведаем, чтобы соткать шторы и повесить гобелены и укрыть полы дивными коврами. Конечно, для сотворения печей и дымоходов призвала она из чащи лесной неких карликов. И всё здание было возведено с непостижимой быстротой силой гнома, и магией чаровницы, и трудами карликов. Некоторые утверждают, что на возведение дворца ушли дни, а иные говорят, что понадобились лишь считанные часы. Но несомненно, дворец был прекрасен, и там Игдратион и принцесса Бародилла жили долго и счастливо, как говорится во всех хрониках, а их дети и внуки создали целую династию. Пусть поэты слагают песни о прелести того дворца и его фонтанов, о садах, которые цвели под сенью дубов, о весне, которая благословляла их, о лете, когда они мечтали, об осени, которая окружала буки неземным сиянием, о рассветах, полднях и закатах, которые видели всё это, и о бабочках, которые радовались этим чудесам, о существах, которые обитали в лесу и покидали свои убежища, чтобы полюбоваться дворцом, и о сладостных годах, которые пронеслись над ними и сделали их ещё прекраснее. Пусть обо всём этом слагают песни поэты. А я скажу только, что между Краем Розог и Дурными Землями появилось королевство, которое было куда счастливее двух помянутых стран и на которое жители этих стран смотрели с завистью. И король Дурных Земель больше не отправлялся войной на Край Розог, ибо он страшился меча Игдратиона, нерушимого меча Свинокуса, который хранился в лесу; и магия, которая пылала в бороде, принесшей победу в войне с Краем Розог, медленно угасала; с каждой зарёй она становилась всё слабее, и ещё более слабела вечерами, словно старые часы, которые никто не заводит и которые постепенно останавливаются.Но как только появились в небе звёзды — сначала одна, потом три, а потом многие сотни и миллионы разом, —  у короля Края Розог снова выросла золотая борода.

Замечательный поздний рассказ лорда Дансени, опубликованный в малоизвестном журнале и только недавно переизданный в сборнике. Очень люблю этот текст...


Сокровище Индии
Я всегда был любителем охоты, неважно, на бекасов или на крупную дичь, и я направлялся в Индию, где рассчитывал отыскать самую большую добычу. Я вёз с собой легкий и очень удобный «маузер» 275 калибра, двуствольный 450-й и магазинную винтовку 360 калибра, которая годилась на всё, если под рукой не оказывалось 450-го. И однажды ночью в курительной комнате корабля, который плыл по Красному морю, было слишком жарко и невозможно спать, и разговор всё тянулся и тянулся, и я услышал историю, в которую не захотел бы поверить никто — ни на Востоке, ни на Западе. Это был рассказ о сундуках с драгоценными камнями, стоявших в подвале в давно покинутом городе посреди джунглей, в городе, который скрыли густые заросли, в городе, который некогда был столицей императора, забывшего о собственном царстве и позабытом в свой черед. Пожалуй, необычным в этой истории казалось только одно: парень, который ее рассказывал, сидя в жаркой курительной в одной рубашке, с бокалом в руке — этот парень упомянул настоящее название джунглей и точное местоположение города. Где находился подвал, он, разумеется, не знал. Все, слушавшие этот рассказ вместе со мной, проявляли к нему такой интерес, какой можно было проявить в сильную жару, хотя никто, похоже, не поверил истории в достаточной мере, чтобы решиться на какие-либо действия — слушатели ничего не собирались предпринимать, они даже не хотели посетить этот город, оказавшись в Индии, где всех ждали совсем другие дела. Но мне в голову внезапно пришла мысль: то, что покажется невозможным в Англии или в любой другой стране, куда проникла цивилизация, в Индии может оказаться правдой. Добрый друг из Англии, который посвятил службе в Индии всю жизнь, написал для меня несколько рекомендательных писем, и одно из них было адресовано правителю того самого штата, в котором располагались упомянутые джунгли (вообще-то они занимали большую часть штата). В общем, я первым делом отправился туда и повстречался с гостеприимством, о котором только читал в «Арабских ночах» — это была восточная щедрость во всем её блеске и пышности. Добрый хозяин вскорости узнал, что я интересуюсь охотой, и для меня были созданы все условия, в мое распоряжение предоставили множество слонов. Но моё желание осмотреть руины в джунглях было сложнее объяснить, а желание отправиться туда в одиночестве казалось и вовсе необъяснимым; ибо гостеприимство жителей той страны было так велико, что они не могли отпустить меня куда-либо без сопровождающих — и для того, чтобы защитить меня от опасностей, и для того, чтобы наилучшим образом исполнить все мои пожелания; я не знал, что для них важнее. Только когда я напрямую попросил Его высочество об одолжении, принц милостиво даровал мне разрешение. Мне выделили машину, которая должна была доставить меня в ту часть джунглей, где таился древний город. Но я оставил машину за милю от джунглей и попросил водителя и человека, которого послали сопровождать меня, подождать у дороги, пока я не вернусь. Мы проехали много миль вдоль полей, покрытых охряного цвета травами, ярко блестевшими в солнечном свете, и всю дорогу не видели ни капли воды. Мы пересекли русла нескольких ручьев и даже рек, но воды не было — великая засуха длилась уже много недель. Когда в поле зрения появились джунгли, это стало для меня огромным облегчением после сухих равнин — кобальтово-синий воздух под сенью ветвей манил прохладой. Моим спутникам не понравилось, что я пойду дальше один, но я решил: если возьму с собой хоть кого-нибудь, наутро о сокровище будет знать вся Индия. Я так и не выяснил, знали ли мои сопровождающие что-то о сокровище, а если знали — то почему до сих пор не отправились за ним. Должно быть, что-то им было известно, ибо слухи разошлись так далеко, что достигли даже курительной комнаты корабля, где я случайно услышал рассказ. Милю я прошел по дороге, держа наготове «маузер», слишком лёгкий для большой добычи — но я не ожидал, что повстречаю крупного зверя. Полагаю, я слишком увлекся мыслями об этих сундуках с сокровищами, чтобы задумываться о чем-то ещё. Вдобавок я слышал об одном огромном алмазе, который позабытый император опускал на особый пьедестал на террасе дворца; на закате, когда последние лучи солнца касались земли, он часто смотрел на сверкающий камень. И мне сказали, что камень до сих пор лежит там. Джунгли подступали к самому краю дороги, могучие стволы деревьев возвышались надо мной, словно ноги слонов, остановившихся у предела диких земель. И здесь я повстречал того, кто на миг показался мне самым необычным человеком — до тех пор, пока я не понял, что необычным здесь был я сам, в европейской одежде, с ружьем и с флягой, висевшей на плече. А он, со своей медной миской, длинным посохом и набедренной повязкой, более ничего не имеющий, показался бы совершенно обычным всем жителям этого края. Он был высок, не слишком худ и не толст, его борода начинала седеть. Как только я приблизился, он открыл рот и ткнул туда пальцем, и я увидел, как раздулся его язык — должно быть, он давно мучился от жажды. Я без единого слова протянул ему свою флягу, и он с благодарностью принял её, сделал глоток и вернул флягу мне. Но я знал, что на расстоянии в двадцать миль позади меня никакой воды нет, и я сомневался, что вода сыщется на том же расстоянии и в других направлениях. Поэтому я отдал ему всю фляжку. Тогда он заговорил, и я обнаружил, что он изъясняется на неком подобии английского; сам я знал несколько слов на урду — в общем, мы кое-как поняли друг друга. И он сказал: поскольку я дал ему это, он тоже должен сделать что-то для меня; чего бы мне хотелось? И меня внезапно осенило: шансы отыскать пресловутый подвал очень малы, а сейчас, в Индии, беседуя с факиром, я, возможно, приблизился к источнику слухов о сокровище, которое хотел найти. И в тот миг я отказался от мысли о том, чтобы отыскать сокровище в одиночку, и решил попытать счастья вместе с факиром. Было бессмысленно притворяться и увиливать — я просто рассказал ему, что мне нужно.
— Конечно, — ответил он. И согласился показать мне дорогу.Что ж, я задал ему вопрос, который задал бы любой на моем месте: если он знал, где спрятано сокровище, почему он не пошел туда и не забрал его сам? Казалось, на этот вопрос ответить нелегко. Но он ответил очень легко.— Я ищу самую суть, — сказал он. — Не то, чего ищешь ты.И как ни странно, мне было достаточно лишь раз взглянуть ему в лицо, чтобы понять — он нашел то, что искал. А я нет.И мы шагнули в джунгли, под сень огромных деревьев: я — в поисках огромного богатства, он — с медной посудиной и посохом. Кое-где с ветвей этих могучих деревьев свисали маленькие листки бумаги с короткими молитвами, написанными на каком-то наречии джунглей и обращенными к богам, о которых я ничего не ведал; верующие молили о том, в чем они нуждались, мне нужен был сундук с драгоценностями, а факир поднялся так, что уже ни в чем не нуждался. И великое безмолвие джунглей, и безмятежное молчание моего проводника, и маленькие молитвы на деревьях — всё склоняло меня к созерцанию, для которого у нас не остается времени здесь; хотя, конечно, это чистейшая ерунда. Однажды некий индиец сказал мне: «Вы не верите нам из-за столетий созерцания». А тогда я подумал, что это совершенно верно. Неужто созерцание, подумал я, позволило человеку возвыситься над всем тем, к чему мы стремимся, к чему я стремлюсь сейчас, над всеми вещами, которыми мы владеем и которые на самом деле владеют нами, удерживая наши жизни железной хваткой? И как раз тогда, когда я пытался всё взвесить, из кустов выскочила пантера — чёрно-золотое создание, совершенное и грациозное. Это был не просто прыжок; пантера летела к нам, словно теннисный мяч, покачиваясь в воздухе и вертя длинным хвостом; и в третьем скачке она понеслась прямо на факира. Он не увернулся и не отступил — он просто покорился. Я не знаю, какую пользу принесла бы ему эта покорность, если бы у меня в руках не было ружья. Я поднял легкий «маузер» и выстрелил так же просто, как если бы стрелял в дятла; я прицелился зверю в грудь; по счастливой случайности выстрел оказался точным, и пантера упала, её голова оказалась у ног факира. Он медленно сделал шаг назад. «Она не мертва», произнес факир. И я выстрелил ещё раз — тем и закончился короткий эпизод. И тогда, посмотрев на факира, я увидел истинную признательность в его глазах, и дружеское расположение, которого он не мог доселе испытывать к человеку, достаточно глупому, чтобы отправиться на поиски материальных сокровищ.— Ты спас мою жизнь, — сказал он. — Теперь я спасу твою.И он развернулся и повёл меня обратно, прочь от сокровища, прямо к дороге, и мне хватило ума последовать за ним.Он так и не сказал мне — почему.

Разумеется, идея посмертного существования — не изобретение автора этой книги. В большинстве религий и мифологий мы находим утверждение о том, что смерть — это не конец всему. Теория реинкарнации, существование призраков, концепция астрального мира, образы Рая и Ада — всё это в самых разных вариантах знакомо исследователям представлений о вечной жизни. И всё же в истории описаний посмертного существования книги Джона Кендрика Бэнгса занимают особое место.
Попробуем разобраться, почему так произошло. Описания царства теней достаточно обстоятельны уже в античной литературе. Сошествие в Аид — основа сюжета шестой книги «Энеиды» Вергилия, на которую ссылается Бэнгс. Около города Кумы, неподалеку от Везувия, на склоне горы, находится пещера, вход в царство мертвых. Вместе с Сивиллой Эней, снабженный волшебной золотой ветвью, совершает нисхождение в загробный мир, описанный поэтом с большой обстоятельностью. На пути Энею встречаются различные чудовища. Харон перевозит его через реку Ахерон, он усыпляет пса Цербера. В Тартаре испытывают муки мифологические персонажи, грешники, бунтовщики, безбожники. Центральный эпизод — встреча с тенью отца Анхиза, праведника, находящегося в раю. Осчастливленный прихо-дом сына, он произносит знаменитую речь:



Значит, ты все же пришел? Одолела путь непосильный
Верность святая твоя? От тебя и не ждал я иного.
Эней, услышавший пророчество о будущем величии Рима, встречает в Аиде и других великих людей; среди них — римский царь Тарквиний; патриции Деции и Друзы; Торкват, победитель галлов, напавших на Рим; Гракхи, народные трибуны; легендарный тираноборец Луций Брут. Этот мотив встреч и предсказаний, впрочем, уже присутствовал у Гомера (в 11-й песне «Одиссеи», где герой посещает царство 436
мертвых, беседует с тенью матери, с боевыми друзьями — Агамемноном, Ахиллом); он получит развитие в дальнейшем, прежде всего в «Божественной комедии» Данте.
Наибольшей известностью из всех античных описаний Аида пользовались «Диалоги в царстве мертвых» Лукиана из Самосаты (125-192 н.э.). Скептицизм автора отразился в ироничных, насмешливых, подчас разоблачительных текстах:
«Гермес. Не сосчитать ли нам, перевозчик, сколько ты мне должен? А то у нас опять из-за этого выйдет ссора.
Харон. Сосчитаем, Гермес. Лучше это, наконец, установить, — тогда и забота с плеч долой.
Гермес. По твоему поручению я принес тебе якорь за пять драхм.
Харон. Много запрашиваешь!»
Форма беседы утвердилась в литературе надолго — особенно ярко это проявилось в XVIII веке, когда моральный авторитет умерших позволял им произносить поучения — или разъяснять смысл актуальных политических, социальных или культурных реалий. Довольно много написано о диалогах мертвых в русской литературе; классическая статья Ю. Лотмана и Б. Успенского о «Происшествии в царстве теней» Семена Боброва памятна филологам; жанр диалогов используется в литературном конфликте для решения важных для автора проблем — для «обиженного» Боброва античные герои становятся единомышленниками. Карамзинистов этот выпад против «нового слога» сильно задел, о чём свидетельствует поэма К.Н. Батюшкова «Видение на брегах Леты». Бобров выведен там в самом неприглядном виде (под именем пьяницы Бибриса), а его ярко метафорическая строка «Се ружей ржуща роща мчится» приведена в «Видении на брегах Леты» (в нарочито искаженном виде — «Где роща ржуща ружий ржот») как образец пиитической «тем-ноты» и просто бессмыслицы. В поэме в загробную жизнь переносятся все литературные счеты: в Лете топится ряд писателей, имена которых принято ассоциировать с литературным сообществом «Беседа любителей русского слова».
Сама традиция оказалась довольно живучей, как ни парадоксально ни прозвучит это слово в подобном контексте, но Бэнгс как раз решительно вышел за её рамки.
В конце XIX века описание послежизни в англоязычной литературе связано с двумя значимыми системами представлений. Посмертные переживания интерпретируются в терминах спиритуализма, как в романах Г.Р. Хаггарда или в бестселлере Мэри Корелли «Душа Лилит» (1892). Чистилище становится викторианским аналогом «затерянного мира», как в книге Р.Х. Райта «Внешняя тьма» (1906) или во многих псевдо-реалистических описаниях посмертного опыта. Второй вариант — своеобразная фэнтезийная версия послежизни; в 1886 году вышла известная книга Эндрю Лэнга «Письма мертвым авторам», в которой после смерти гении продолжают свои литературные занятия. Может по-казаться, что Бэнгс не вносит в эту схему, неоднократно повторенную впоследствии, ничего нового.
Однако…
В 1894 году Бэнгс, на волне общего интереса к наполеоновским биографиям, выпускает книгу «Мистер Бонапарт с Корсики». Никогда еще писатель не работал так быстро: вся работа, включая создание иллюстраций и выпуск отдельно-го издания, заняла месяц. Г.У. МакВикар сделал удивительно смешные рисунки, и вольное жизнеописание пользовалось огромным успехом. В финале книги Наполеон свергает с трона Аполлиона и сам становится Наполлионом, императором Аида. Теперь оставалось только присоединить Аид к владениям американского юмора, чем и занялся Бэнгс, прозванный коллегами-журналистами «Наполеоном из Йонкерса». Обратившись к классической мифологии, писатель кое-что позаимствовал у Гомера, Вергилия и Данте, но распорядился всем этим по-своему.
Современники отметили сходство первой книги Бэнгса с диалогами Лукиана, где Диоген, беседующий с Хароном и другими героями, выражает вольные, во многом современ-ные взгляды. Книга Лукиана неоднократно переиздавалась в США, причем исследователи подчеркивали её близость к «Лягушкам» Аристофана, где царство Плутона тоже оживало за счет бурлеска и буффонады. Комедия должна была развлекать, диалог — поучать; на стыке этих двух традиций возникает специфическое сочинение Лукиана.
Но ни у Аристофана, ни у Лукиана мы не найдем после-довательного сближения «того» и «этого» мира; Аид живет по иным законам и там важны иные ценности. А у Бэнгса мир иной максимально очеловечен, призраки пьют вино, слушают музыку и рассуждают о страховании и авторских правах. И великие покойники не становятся топливом для адского костра; в литературной истории царство мертвых впервые предстает настолько светлым и, не побоимся этого слова, уютным. Критики сравнили повесть с «Орфеем в аду» Оффенбаха; однако в знаменитой опере вторжение было лишь временным, а счастье ожидало не смертных людей, а мифологических персонажей.
Причину популярности книги в Америке видели и в другом: американская литература медленно избавлялась от «теологических ужасов» и старые книги, вроде «Судного дня» Майкла Уигглсворта, уступали место другим, в которых религиозные вопросы трактовались не с суровой кальвинистской точки зрения, а более светски. И вот в повести Бэнгса ужасы ада были наконец осмеяны, и она стала сим-волом новых религиозных воззрений. Есть забавная исто-рия о встрече Бэнгса с методистским священником; тот не мог решиться на брак, но прочитав «Плавучий дом» и решив, что ад — веселое место, наконец-то женился.
В предисловии ко второму изданию Бэнгс писал, что идея книги сама нашла его. Это почти соответствует истине. Друг-англичанин пригласил писателя прокатиться на пароме из Лондона в Хенли-на-Темзе. Бэнгс ответил с сожа-лением, что единственным путешествием такого рода для него станет плавание на пароме по Стиксу. Тут же появилась и идея. Бэнгс уже опубликовал рассказ «Клуб призраков» (он вошёл в первый том нашего собрания). Именно там Дэви Крокет беседует с Ноем, а доктор Джонсон пикируется с царем Соломоном. Там же изображено и столкновение Наполеона с Веллингтоном, который не может ответить на вопрос, как ему удалось выиграть битву при Ватерлоо — знает он об этом не больше Наполеона. Но в рассказе не было такого очаровательного места действия, как плавучий дом, и старые диалоги были частично перенесены в новую обстановку.
Веселые истории из Аида публиковались в «Харперс уикли» с августа 1895 года; книга вышла в конце ноября, в январе и феврале 1896 года она возглавляла списки бестселлеров в «Букмене», потеснив роман «Трильби» Джорджа Дюморье (о нем есть веселые комментарии во второй повести Бэнгса) и книги Йена Макларена. Повесть о Плавучем стала самой популярной американской юмористической книгой 1890-х годов.
Религиозные издания первоначально восприняли ее с подозрением, критики рассуждали о несерьезном изображении будущей жизни, о неуместности юмора и об оскорблении памяти предков (вспомнили и о происхождении Бэнгса, о его деде, великом богослове Натане Бэнгсе и т.д.) Но подобные отклики были немногочисленны, в основном книга произвела положительное впечатление — во многом благодаря прекрасно воссозданной атмосфере клуба. Бэнгс и раньше писал «клубные» истории, но в этой повести замкнутость клубной жизни изображена довольно оригинально, и мы попадаем в «домашнюю обстановку» хорошо известных исторических лиц. И свой клубный опыт писатель использовал весьма оригинально. «Ночь рассказчиков», где председательствовал доктор Джонсон, явно описана под впечатлением аналогичных вечеров, которые устраивались в клубе «Олдайн». Бэнгс был его членом, а в воспоминаниях Роберта Бриджеса, члена клубного комитета, речь идет о таких мероприятиях.
Позднее, в 1897 году, клуб провел «Ночь призраков, где истории о сверхъестественном рассказывали Джеймс Барнс, Джеймс Дж. Рош, Эдвард У. Таунсенд и Бэнгс, а У.У. Эллсворт выступал в качестве представителя призрака Фрэнка Стоктона. А ещё присутствовали астральные тела Киплинга и Марка Твена, доставленные с помощью волшебного фонаря. А чуть раньше, в 1896 году, был устроен вечер морских рассказов, которые читали не только профессионалы,
440
но и настоящие морские волки, два адмирала, Мид и Эрбен, а также Уодсворт Лонгфелло, племянник поэта. Там Бэнгс прочитал «неопубликованную главу из «Плавучего дома»» — видимо, речь шла об одной из глав второй повести.
Самое яркое клубное мероприятие такого рода имело место в январе 1899 года, когда прошел «Фестиваль двенадцатой ночи»; Бэнгс выступал в клубе ассоциации «Век» в роли поэта-лауреата. Веселились все, включая Теодора Рузвельта — переодевания, шуточные коронации, поэтические состязания, хоровое пение и, конечно, рассказы. Королем вечера был Джозеф Чоат, и в разгар праздника Рузвельт буквально выдернул из-под короля трон; нечто подобное изобразил Бэнгс в своей повести о Плавучем доме.
Критики спорили, следует ли считать «клубный юмор» Бэнгса английским или американским; победила вторая точка зрения. Дело не только в иллюстрациях, но и в том, что юмор писателя, в котором больше воображения, чем фантастики, больше действия, чем словесных эффектов, тяготеет к американской традиции. Это не мешало некоторым англичанам восхищаться «Плавучим домом». Киплинг читал повесть во время путешествия из Америки в Англию в 1896 году и выразил Бэнгсу свое восхищение, хотя и пожалел, что на страницах книги не нашлось места ни Карлайлу, ни Теннисону. Глава, в которой Барнум и Ной рассуждают о современных и допотопных животных, привлекла внимание Киплинга; знакомство с рассуждениями Бэнгса отразилось в его сказках и рассказах.
Бэнгсу повезло с иллюстратором — Питер Ньюэлл, постоянно работавший в «Харперс», прекрасно понял специфику книги и очень быстро сделал свою работу. В феврале 1897 писатель и художник снова объединились — в «Харперс уикли» началась публикация повести-продолжения. Книга вышла в мае и тоже стала бестселлером; на сей раз Бэнгс более тщательно продумал сюжет, однако вторая по-весть не привлекла такого внимания, как первая. Некоторые ожидали, что создатель Шерлока Холмса будет возмущен тем, что его герой стал «тенью среди теней». Хотя Дойл убил знаменитого сыщика в 1893 году, но вопросы литературной этики оставались довольно значимыми — Дойл уже начал несколько дел из-за «незаконного» использования имени Холмса (позднее, кстати, создатели комикса о сыщике Шерлоко столкнутся с противодействием писателя и, чтобы избежать преследования, начнут сериал о детективе Хаукшоу, который в 1910-х годах станет немыслимо популярным — имя Хаукшоу появилось в театральных поста-новках второй половины XIX века, именно оттуда и взял его Бэнгс). Но посвящение польстило Конан Дойлу: «Я начинаю надеяться на бессмертие — теперь, когда обретаю его на страницах вашей книги». Возможно, Дойла заинтересовали и некоторые темы, затронутые в повести — «новые женщины», мужские и женские клубы, расцвет детективной литературы, традиция морских приключений в новую эпоху…
И что ещё важнее, во второй повести Бэнгс не ограничивался отдельными диалогами — он создавал сюжет. В этом, наверное, одна из важнейших особенностей его цикла. Аид не просто наполнен знакомыми, близкими и понятными вещами, послежизнь не просто выглядит весело; здесь продолжается жизнь, возможны приключения и события… Ни-чего подобного не было у Лэнга — там герои просто продолжали заниматься привычными делами. Бэнгс впервые создал описание длящегося посмертного времени; не ограничиваясь разговорами, его герои действуют.
Бэнгсу исполнилось 35 лет — и на 1896-1897 годы пришёлся пик его литературной карьеры. В дальнейшем, занявшись редакторской деятельностью, он вынужден был меньше внимания уделять литературе, хотя читатели «Харперс» требовали продолжения повестей — и получили «Заколдованную пишущую машинку»; книга написана на прежнем уровне и содержит множество ярких и запоминающихся образов, но здесь Бэнгс ограничивается, по сути, серией рассказов, явственно тяготеющих к жанру фэнтези.
Потенциал творения вторичного мира, открытый Бэнгсом, использовали авторы юмористической фэнтези и в дальнейшем. Подражая создателю «Плавучего дома», Фредерик Кюммер в 1920-х годах пишет дилогию «Леди в Аиде» и «Джентльмены в Аиде». В дальнейшем послежизнь — иное пространство, которое могут посетить герои, обычно используя некий портал. Например, в «Ревущей трубе» Л. Спрэга де Кампа и Ф. Прэтта речь идет о финале истории, который смертные в обычной жизни увидеть не могут. Од-нако подобные «ситуации перехода» уже далеки от бэнгсианской фэнтези: боги могут посещать наш мир когда угодно, смертным доступно пересечение границы лишь в исключи-тельных случаях. У Бэнгса история продолжается, и, к примеру, Мюнхгаузен рассказывает чертенятам о событиях, которые совершались и в «том», и в «этом» мире — значение слов «этот» и «тот» меняется в зависимости от контекста. Впрочем, повесть о Мюнхгаузене, также написанная по просьбам читателей, представляет собой переработку некоторых ранних, детских рассказов Бэнгса, и связь её с циклом достаточно условна.
Не следует думать, будто повести о Плавучем доме раз и навсегда изменили фантастику о послежизни. Спиритуалистские представления об ином мире сохраняются у самых разных авторов; рационализацию посмертного существования мы можем увидеть в «Иове» Р.Э. Хайнлайна, а новую интерпретацию дантовского ада — в «Инферно» Л. Найвена и Дж. Пурнелла.
Но самый популярный образец поджанра, несомненно, продолжающий традиции Бэнгса — цикл Ф.Х. Фармера о Мире Реки; здесь использованы многие сюжетные ходы из повестей о Плавучем доме: и сам образ сказочного парохода, и «река вечности», и компания бессмертных, в которой литературные персонажи соседствуют с историческими личностями, и даже отдельные темы, актуальные не только на рубеже XIX-XX веков, но и почти 100 лет спустя. В рома-не Шерри С. Теппер «Пробужденные» (1987), в книге Джона Гранта «Мир» (1992), в цикле Иэна Уотсона «Тёмное течение» эти традиции также продолжены.
Бэнгс не просто создал веселую книжку для развлечения, умело интерпретировав актуальные темы — время за Стиксом течёт, пусть и не так, как на «нашем берегу»; исторические и литературные герои взаимодействуют и переживают новые приключения. А читатели следят за ними, размышляя о сущности времени, о религии, о роли личности в истории и о многих важных вещах. Беллетристика предназначена не только для развлечения, она даёт немалую пищу для ума — и повести о Плавучем доме исполнили свою задачу, подарив толику бессмертия создателю вымышленного мира. Впрочем, отчего же вымышленного? Экскурсионные пароходы по-прежнему плывут по Стиксу, Харон собирает свои оболы, а Уолтер Рэли и барон Мюнхгаузен поднимают бокалы в кают-компании, слушая музыку Моцарта и речи доктора Джонсона. Или занимаются чем-то совершенно иным, но столь же интересным и приятным. Плавучий дом на своём месте, и в смерти есть жизнь…

Паёк Мердока Финакана Впервые этот "ирландский" рассказ был опубликован в журнале "Панч" в октябре 1947 года. В прижизненные сборники не входил. 
Сержант Макинери поднялся на побелённое крыльцо дома Мика Херэгти и постучал; миссис Херэгти подошла к двери. Со стороны фасада это был совершенно обычный ирландский фермерский домик, с кухней слева от входа и маленькой гостиной справа, с большим столом красного дерева посредине гостиной и свадебной фотографией мистера и миссис Херэгти на стене, с иконой и репродукцией Ландсира. Но дверь из кухни вела на винтовую каменную лестницу, по которой можно было подняться на многовековую башню, теперь увитую густым плющом. В башне была только одна комната, которую использовали как кладовую. Когда-то, говорят, рядом возвышались ещё три башни, но теперь от стародавнего замка осталась только одна, и её историю до сих пор помнили — от этой истории, правдивой или нет, кровь стыла в жилах. Башня возвышалась за домом и отбрасывала на него странную тень.— Я подумал, мэм, — сказал сержант Макинери, — что он сейчас уже дома.— Да, он здесь, — сказала миссис Херэгти. — Он только что пришёл. Вы его не видели?— Как же, я видел, как кто-то входил, — ответил сержант, — но не был уверен, что это мистер Херэгти. — Именно он. Вы зайдёте?— Это очень любезно с вашей стороны, — сказал Макинери. — Хорошо, я зайду, если вам не помешаю.— Что вы, никакого беспокойства… — проговорила миссис Херэгти.

Итак, сержант вошёл в дом и увидел Мика Херэгти, сидящего в кухне у большого очага. Они пожали друг другу руки.— Присядете? — спросил Херэгти.— Спасибо, не откажусь, — ответил сержант.— Вам что-нибудь нужно? — поинтересовался Херэгти.— Э… ничего, — сказал сержант. — Вовсе ничего. Мне нужно только одно, но это можно сделать в любое время.— И что же вам нужно? — спросил Херэгти.— Я всего лишь хочу увидеть Мердока Финакана и сказать ему пару слов о его продовольственной карточке. — Конечно, вы можете сделать это в любое время, — согласился Херэгти, — в любое время, когда он придет в мою старую башню.— Понимаю, — сказал сержант, — понимаю. Но, возможно… понимаете, это всего лишь небольшая формальность, связанная с его продовольственной карточкой, которой заинтересовались в Дублине… возможно, я мог бы с ним поговорить пораньше.— Конечно, можете, — согласился фермер. — Я бы пошел и тотчас же позвал его, если бы знал, где он.— Я так и понял, — сказал сержант Макинери. — Но, может, вы мне сами всё скажете — и мы не будем беспокоить мистера Финакана.— Рад буду помочь, — заявил Херэгти. — Так что вы хотите узнать?— Разве Мердок Финакан не умер триста лет назад? — спросил сержант.— Его похоронили триста лет назад, — поправил Херэгти. — А это не одно и то же? — поинтересовался сержант.— Нет — в случае Мердока Финакана, — ответил Херэгти.— Может, и нет, — произнес сержант, — и я этого не утверждаю. Но вот что меня интересует — зачем человеку продовольственная карточка, если он уже столько лет как похоронен?— Но я получил для него карточку у сержанта О’Фелана ещё до вашего прибытия, — сказал Херэгти.— Возможно, и так, — заметил Макинери. — Но сержант О’Фелан оставил службу, да и в любом случае он был слишком беспечен.— Да эта карточка и нужна мне только из-за чаю и сахара. Все остальное меня не интересует, — заявил фермер.— Понятно, — согласился сержант Макинери. — Но дело-то вот в чем — зачем все это человеку, который три сотни лет как умер?— Похоронен, — поправил Херэгти.— Ну ладно, похоронен, — сказал сержант.— Вам что, чашки чаю для призрака жалко? — возмутился фермер. — Не мне, а тем, в Дублине, — взмахнул рукой сержант.— Да что они там, в своем Дублине, знают о том, как делаются дела? — возмутился Херэгти. — Да и в любом другом городе, если на то пошло! Конечно, они в здешних делах вовсе не разбираются. И ничегошеньки не знают. — Возможно, — сказал сержант. — Но они с нами круто обходятся, если мы не соблюдаем их правила. А теперь их вот что интересует… Кто подписывал продовольственную карточку Мердока Финакана?— Ясное дело, он её подписывал по доверенности, — объяснил Херэгти.— Я это всё понимаю, — сказал сержант. — Но есть разные способы подписывать бумаги по доверенности. Как он это делает? Устроит ли этот вариант ребят из Дублина?— Может, и не устроит, — ответил Херэгти. — Но разве Мердок Финакан не был просто ужасным человеком?— Судя по всем, таким он и был.— Разве он был из тех людей, с которыми вы бы пожелали затеять ссору?— А может, кто-то вообще в него не верит… — задумчиво заметил сержант.— Разве люди в него не верят? — спросил Херэгти.— Да нет, похоже, очень даже верят, — ответил сержант.— И вы что же, собираетесь пойти против людей? — воскликнул Херэгти. — Ну, если вы на это решитесь, то надолго здесь не задержитесь.— Я всего только и хотел повидать Мердока Финакана и спросить его о продовольственной карточке.— Тогда вы можете подняться ко мне на башню в ночь полнолуния, — проговорил Херэгти, — там и скажете ему прямо в лицо всё то, что вы мне о нём говорили. Да, скажите ему в лицо, в это белое лицо, при лунном свете, что вы для него пожалели чашку чая. А потом можете и людям сообщить, что вы сделали.— Ну конечно, так далеко я заходить не стану, — ответил сержант. — Извините, не хотел вас беспокоить. Я скажу ребятам в Дублине, что Мердок Финакан подписывал бумаги по доверенности; и сообщу, что он к ним заглянет и всё подтвердит в следующий раз, когда приедет в Дублин. Наверное, это самый лучший выход?— Конечно, лучше некуда, — согласился Херэгти.

XIII
Хлака подал руку Изабелле и поспешно повел ее через кухню, как будто прекрасно знал дорогу. Движением руки и взглядом он указал Искандеру так же помочь Анжелике.- Я должна взять кое-что из вещей, - сказала Изабелла.- Нет времени, - ответил Хлака.- Мы все собрали на случай, если такое случится, - продолжала Изабелла. - Все, что нам нужно, собрано в двух сумках.- Где они? - спросил Хлака, когда все подошли к входной двери.- У наших постелей, - ответила Изабелла. - Это займет всего минуту.- Вам нужно было держть их внизу. У нас нет ни минуты.- Но нам они очень дороги, - проговорила Анжелика.- Возьми их, - приказал Хлака Сребницу. - Давай мне винтовку.- Две сатиновых сумки, - пояснила Анжелика, - на креслах у наших постелей.Хлака забросил винтовку Сребница себе на плечо. Свое оружие он держал в левой руке. Правой рукой он снова дернул Изабеллу и потащил ее за собой через сад. Он полагался на молодость Сребница, который сможет быстро нагнать их, но собственная скорость передвижения Хлаки теперь определялась скоростью Изабеллы и Анжелики: он  мог думать о том, сколько секунд они смогут выиграть, сколько ярдов они смогут пробежать, пока выстрел еще не разбудил город.

Сребниц взбежал наверх, в спальни, и обнаружил сатиновые сумки именно там, где сказала Изабелла. Он подумал, что в горах будет очень холодно. В обеих спальнях стояли большие шкафы, Сребниц заглянул в них и обнаружил два теплых плаща. Все платья, которые висели там, казалось, обрели заброшенный вил - этот вид нелегко описать и понять тому, кто не видел обреченного дома, но этот вид узнает каждый, кто бывал в таких домах. Когда Сребниц смотрел на эти вещи, он услышал шаги на улице. С одной из постелей он схватил два покрывала и помчался вниз. Тут его посетила мысль, которая могла бы прийти юноше в голову и раньше: в гостиной лежит мертвец, а занавески раздвинуты. Сребниц побежал туда. А шаги все приближались. Не было времени закрывать занавеси, не было и времени гасить свечи, которые горели по три в двух маленьких китайских подсвечниках, которые поддерживали фарфоровые статуэтки. Поэтому он просто сбросил подсвечники на пол. Когда свечи упали, он увидел лежащий на полу пистолет немецкого офицера, которого он сам же и застрелил. Шаги совсем уже приблизились, двое мужчин не бежали, но явственно направлялись сюда для выяснения обстоятельств, потому что шли они быстро. Угадают ли они, в каком именно доме раздался выстрел? Сребниц надеялся, что нет. Хотя он усвоил правила Хлаки, позволявшие расправляться с этими людьми, и понял, что с легкостью может защитить себя, но он прекрасно понимал, что новые выстрелы, раздающиеся из того же самого дома, несомненно приведут сюда  так много немцев, что все силы Хлаки могут быть уничтожены. Один выстрел - это другое дело; он мог быть и случайным. Но увы - вряд ли немцы так думали, поскольку теперь он слышал все новые и новые шаги: приближался большой патруль. Когда Сребниц поднял пистолет, двое мужчин как раз миновали дверь. В коридоре должен был остаться другой пистолет. Сребниц взял и его тоже и рассовал оружие по карманам. В горах пистолеты будут полезны, подумал он; но эта мысль привела его к вопросу о боеприпасах. Он обыскал в темноте оба тела и обнаружил два маленьких кармашка, в каждом из которых было по двадцать патронов. Когда он забирал патроны с тела в гостиной, патруль подошел совсем близко. Хотя плащи и покрывала на плечах ему изрядно мешали, не говоря уже о двух сумках, но одна рука юноши оставалась свободной, ею он и прихватил кусок свежей свинины, когда пробегал через кухню. Задняя дверь была открыта. Он выскочил наружи и захлопнул ее, но не стал задерживаться и запирать, поскольку основная опасность, казалось, была на улицах впереди, и она возрастала с каждой секундой.Позади все было спокойно, когда он бежал по темному саду, и на тропе было тихо; но вскоре чья-то рука сжала его руку: это был Грегор, который дождался Сребница и взял у него обе сумки, а потом побежал позади друга.- У меня есть для тебя пистолет, - сказал Сребниц. - Положи его мне в карман, - ответил Грегор, державший в обеих руках сумки старых дам.Сребниц так и сделал на бегу.Прежде чем они достигли конца темной аллеи, они увидели тени остальных. Теперь все собрались вместе. Двое мужчин бежали по обе стороны от Анжелики и поддерживали ее за руки, а еще двое помогали Изабелле. Хлака раздраженно смотрел на пожилых дам, следя почти за каждым их вздохом, потому что от их скорости теперь зависело все. Когда свет из одного окан показал, что они снова приблизились к улицам, он заставил двоих мужчин нести дам, чтобы дать им отдохнуть. Все вышли на улицу, и там было тихо. люди Хлаки разделились старым способом, они ступали на босых ногах подобно одиноким теням. Теперь они опустили старых дам, но их туфли издавали звуки, когда касались мостовой приходьбе. Так что двое мужчин снова понесли Изабеллу и Анжелику. А на улице все еще стояла тишина.  Потом они подошли к широкой улице, которую беглецам следовало пересечь, и по-прежнему до них не доносилось ни звука. Затем они услышали далекий рокот мотора на улице слева. Но мотор заглох и снова наступила тишина. Они вплотную приблизились к перекрестку, и надежды их все возрастали.Внезапно перед ними что-то вспыхнуло, всего в нескольких ярдах яркий луч прожектора осветил середину улицы, которую они собирались пересечь. Хлака остановил своих людей, когда они поравнялись с ним, и замер в ожидании. Но прожектор не шевелился, он оставался непреодолимым барьером у них на пути. В то же время они услышали, как по центру дороги марширует патруль.Тихо, как тени деревьев, стояли люди Хлаки. Патруль миновал конец той улицы, на которой они стояли, патрульных было восемь. Каждая фигура была явственно видна в сиянии прожектора; они шли в двенадцати ярдах от Хлаки, патрулируя проспект. Хлака приподнял руку, чтобы удержать на местах своих людей и выбрался на широкую улицу, тихо, как ночная птица, покидающая свое убежище. На углу улицы он сделал знак, и все люди подошли к нему. Тротуар скрывался в темноте, но вся проезжая часть была ярко освещена. Прожектор, который озарял ее, находился в сотне ярдов на грузовике. Грузовик развернули в противоположную сторону, его фары освещали улицу с другой стороны. Каждый камень на дороге сиял ярко, как драгоценность, но ближе к грузовику между лучом и мостовой было темно. И Хлака указал на эту тьму, он подвел своих людей на пятьдесят ярдов ближе к машине, двое по-прежнему несли старых дам. В пятидесяти ярдах от грузовика Хлака остановил отряд; луч здесь проходил в полутора футах от земли.Здесь Хлака выполз на дорогу, улегся под лучом прожектора и знаком приказал остальным сделать то же самое. Он поднял руку и держал ее близко к прожектору; все м остальным пришлось пройти под его рукой. Из города между тем доносилось все больше звуков шагов, но это было далеко, и звуки терялись в ночи. Людям Хлаки нужно было проползти всего несколько ярдов, а их преследователям нужно было пройти две сотни. Все быстро проползил под рукой Хлаки, даже старые дамы. Мотыльки непрерывно вились вокруг прожектора, сияя всеми цветами радуги, а люди Хлаки проходили незамеченными; последний из них прополз под прожектором к тому времени, когда патруль приблизился к грузовику. Дальний тротуар был таким же темным, как и ближний, а луч все еще не сдвинулся с места.Они пробежали по тротуару и достигли перекрестка, там свернули налево, и световой барьер остался позади. Но они знали, что патруль, который остался позади, повернет налево или направо, достигнув перекрестка, потому что впереди очень близко находился другой патруль; и Хлака, прекрасно разбиравшийся в подобных вещах, знал, что патруль повернет налево. Но солдаты будут маршировать обычным шагом, а люди Хлаки бегут. Если им не встретится никаких препятствий, то не стоит страшиться патруля. Но если что-то задержит их впереди, они могут оказаться в ловушке.   Следующую улицу они пересекли спокойно.Хлака заставил старых дам пробраться под прожектором в числе первых, чтобы дать самым медлительным как можно больше времени. а с самыми медлительными были неразрывно связаны и мужчины, которые несли Изабеллу и Анжелику, хотя Хлака и сменил их прежде, чем они устали.Еще один перекресток остался позади, он был последним и надежды беглецов вновь ожили. Но впереди вновь появилась опасность. Он больше всего думали о патруле, который двигался позади; но теперь Хлака увидел два огонька, освещавших дорогу впереди - это были электрические фонари, которые несли два человека, спускавшиеся по дороге навстречу отряду. Он быстро определил их цель и ритмичное раскачивание огоньков; тогда он протянул ружье и штык Сребницу, как самому молодому и способному двигаться быстрее, чем мог двигаться Хлака; затем он отдал приказания Сребницу и Искандеру, и еще одному мужчине, у которого были ружье и штык. Они должны были залечь на дороге перед двумя мужчинами, которые могли освещать своими качающимися фонарями только ближайшие пятндацать ярдов; им следовало дождаться, пока враги их заметят, и тогда броситься на них и заколоть штыками. Тем временем Хлака тоже двигался вперед, он не останавливал свой маленький отряд до тех пор, пока двое мужчин не оказались совсем близко. Патруль находился отних всего втридцати ярдах.Трое молодых людей, которые должны были броситься на патрульных, встали впереди отряда. Скоро они увидели обоих мужчин, но те двое их не видели, поскольку их глаза, уже привычные к искусственному свету, могли разглядеть очень немногое из того, что не было освещено их фонарями. Это были два солдата с винтовками на плечах, они несли электрические фонари в правых руках. Фонари методично скользили влево и вправо по дороге, но их свет простирался вперед не далее пятнадцати ярдов.Хлака приказал, что со стороны его людей не должно быть стрельбы и нельзя позволить немцам выстрелить. Сребниц знал, что исполнить вторую часть приказа не удастся, если он не бросится вперед со скоростью лучшего бегуна. Он следил, как свет фонариков касается центра дороги, а потом лучи скользят влево и вправо, пока двое мужчин подходят все ближе. Тем временем он слышал и приближение патруля позади. И тут двое солдат оказались на расстоянии пятнадцати ярдов, и лучи сомкнулись на середине дороги. Они были всего в нескольких дюймах от трех мужчин, которые замерли в ожидании; а потом свет вновь ушел в сторону.Сребниц вскочил и побежал вперед; он преодолел пять ярдов прежде, чем луч фонаря осветил его. Двое другие бросились вмеред сразу вслед за ним и даже опередили Сребница. Если бы немцы не держали в руках фонари, у них, возможно, хватило бы времени. Они отбросили фонарики и схватили винтовки и сняли их с плеч; но время, которое так много значит на войне, не позволило им ничего большего. Три штыка ударили в двух немцев. Один из них закричал.И люди Хлаки помчались дальше, все, кроме двоих, которым он приказал забрать две винтовки и амуницию на поясах, если они успеют это сделать до того, как патруль их заметит. Но патрульные услышали крик и теперь тоже перешли на бег.Так что они бросили амуницию, захватив только заряженные ружья; если бы их увидели и начали обстреливать, звук выстрелов разбудил бы и оставшуюся часть города - этого партизаны опасались. Они бросились бежать, пока их не заметили, легко обгоняя патруль, который судя по звукам состоял из восьми-двенадцати человек, и вскоре нагнали остальных. Но отряду приходилось нелегко; Хлакак приказал людям, которые несли старых дам, опустить их на землю и бежать рядом с ними, держа женщин за руки. Он понимал, что звук их шагов будет слышен, но шел на этот риск: патрульные все равно должны были догадаться, что впереди них вооруженные люди, когда они обнаружили на дороге двух только что убитых солдат. Люди, которые это сделали, не могли обойти патрульных, дорога вела в единственном направлении, так что преследователи в любом случае понимали, что беглецы направляются к горе.Теперь важнее всего была скорость. Изабелла и Анжелика бежали легко, звук их шагов не достигал немцев, поскольку его заглушал стук сапог патрульных. Отряду Хлаки снова везло. Им осталось преодолеть сто пятьдесят ярдов, и они оказались за пределами города, на пустоши, которая простирается до самых гор. Здесь они были в безопасности, как дикие существа в естественной обстановке. Но в этот момент Хлака, а за ним и все остальные услышали позади звук моторов грузовика. Это был тот же самый грузовик, который освещал пересеченную ими улицу: но раздавался уже не ровный стук работающего вхолостую двигателя, а пугающе неровный голос двигателя, который работал на всех оборотах, разворачивая машину. К счастью, грузовик стоял задней стороной к ним. Ему нужно было проехать всего сотню ярдов, чтобы достичь перекрестка; но грузовик еще не развернулся. Люди Хлаки должно быть, пробежали пятьдесят ярдов к тому времени, когда грузовик тронулся с места. Потом он проехал несколько ярдов ничуть не быстрее, чем они бежали, набирая скорость и выворачивая на перекресток. Но вместо того чтобы повернуть налево и преследовать их, грузовик повернул направо, чтобы осветить прожектором улицу, по которой они бежали впереди патруля. Они увидели сияние прожектора, устремленного прямо на дорогу, а име еще оставалось пробежать ярдов двадцать. Здесь они услышали, как двигатель машины взревел, грузовик дал задний ходи и двинулся по улице за ними, а блуждающий луч опускался все ниже, чтобы достать их. Однажды прожектор почти коснулся их, но луч тут же ушел вниз, когда дорога вильнула над трубой водостока, и бескрайняя тень сомкнулась вокруг беглецов. Потом луч осветил патруль, и беглецы увидели марширующих среди деревьев солдат.Как раз в это мгновение Хлака и обе дамы достигли последних домов. Дорога, как только она выходила за город, немедленно утрачивала свою прямолинейность и резко сворачивала направо. И возле последнего дома с правой стороны люди Хлаки бросились во тьму. Все они пробежали в первое же отверстие в зеленой изгороди справа, а изгородь слева осветилась диким лучом до того, как последний из них скрылся с дороги. И тогда все онизалегли рядом заизгородью.У пятерых людей Хлаки теперь были ружья, у двух - пистолеты, у всех оставались ножи; но он не хотел драться, пока с ним оставались обе дамы, если битвы можно было избежать. Хотя всего лишь двадцать ярдов отделяли их от границы города, его лиди чувствовали вновь обретенную уверенность, которая, казалось, проникала в их сердца с темных склонов горы. А патрульные, которые вышли из города вслед за ними, сопровождаемые сиянием прожектора, почувствовали, что они пересекли границу неведомой страны, едва они увидели пустоши, ночь и силуэт горы впереди. Патруль не сошел с дороги, чтобы искать отряд Хлаки в бескрайней ночи; солдаты прошагали полмили, а потом вернулись в город. Люди на грузовике развернули прожектор, а затем и саму машину, и она двинулась вверх по дороге, на которой казалась огромной кометой, которая собирается посетить гору. Как только патруль оказался в ста пятидесяти ярдах от них, Хлака провел своих людей вниз по дороге; и когда тропа сделала поворот, он вернул своих спутников в темноту дикой земли. Потом грузовик вернулся. Луч освещали обе стороны дороги, когда машина двигалась к городу, и теперь для людей Хлаки не осталось никакого другого укрытия, кроме ночной темноты. Казалось, некоторых людей Хлаки посетила мысль о нападении на грузовик, потому что некоторые из них приподнялись на локтях и посмотрели на машину. Но патруль был слишком близко, и он проехал дальше. Хлака тотчас скрылся из вида, и грузовик приблизился; луч света метался из стороны в сторону, пока огромные тени, взмывавшие в ночь, не подобрались к ползущим по склону. И затем они услышали выстрел, и свет погас. Выстрел раздался с другой стороны дороги, и люди из грузовика помчались туда, и патрульные бросились им на подмогу, в то время как остальные остановились и стали ждать. Погоня продолжалась, пока солдаты не поняли всей тщетности попыток нагнать Хлаку на склоне Горы ночью.

XIV
На открытой местности люди Хлаки с Изабеллой и Анжеликой направились к хвойному лесу. Но когда грузовик с его слепящим светом вернулся в город и когда стихли звуки марша, они вернулись на дорогу, путешествие по которой для старых дам было гораздо более легким. Прошло совсем немного времени, когда они достигли леса. Сребниц вглядывался вперед, но поначалу не увидел Михаила: тот стоял совершенно неподвижно, в темной одежде в темноте.Потом он заметил очертания платья, выделявшегося среди лесных теней, и рядом с ними появилась София. Кого она искала? Ее первый вопрос все объяснил:- Где Хлака?- Он скоро будет здесь, - ответил Сребниц и отошел к остальным, чтобы подобрать ружья, которые они оставили в лесу, и разделить вещи, которые следовало взять с собой. Все это они делали весьма поспешно, потому что их огромный дом возвышался над ними, было уже поздно, и их охватило чувство дома, которое возникает у всех мужчин в такой час после трудного дня. Город остался недалеко - с его мостовыми, его закрытыми дверями, его правилами и ограничениями, ныне усиленными людьми, которые любили ограничения и противостояли всему свободному. А беглецы стремились к горе, которая давала им свободу щедрыми руками и которая однажды принесет свободу всей Стране. Так что каждый из них поднял свое ружье, надел сапоги, пятеро накинули на плечи новые ружья и все направились по горной дороге. Хлака присоединился к ним прежде, чем они ушли далеко. Когда склон горы начал нависать над ними, мужчины могли ощутить усталость после этой долгой ночью. Но укрытые темной тенью своего скалистого дома, они взбирались вврех с новыми силами, и все заботы, которые тревожил людей в городах, скоро остались далеко внизу.Для Изабеллы и Анжелики, которые часто сидели в своих креслах со спокойными и невыразительными лицами и читали истории о романтических приключениях, пока София уходила куда-то, эта ночь в горах и даже резня в их доме были подобны шагам, которые, возможно, им не представлялись в самых смелых мечтах и тем не менее вели по дороге, соединяющее страну их грез с миром этой странной реальности. И когда человек, который допрашивал их, упал замертво в их гостиной, контраст между мертвым телом и их уютным домом был очевиден. Но старые дамы не просто запечатлели эту сцену в памяти - они вообразили, что мечты стали явью.Для Софии весь мир был полон романтики: она была даже в городском доме ее тетушек, тем более в саду, в аллее среди фруктовых деревьев и, разумеется, где-то между сумеречной горой и звездами. Итак, среди вооруженных людей на склоне горы, тетушки оказались в том мире, о котором они читали, а София шла там, где всегда пребывали ее мечты, так что это приключение ни для кого из них не было совершенно чуждым.София шла с Хлакой, а Сребниц брел чуть в стороне молча. Если то, что он испытывал, именовалось ревностью, то она могла показаться неуместной там, где речь шла о человеке, равном по возрасту Хлаке; ведь Софии едва исполнилось семнадцать. Но в Хлаке чувствовалась энергия, которая противостояла действию возраста, как он противостоял немцам со своей армией из пятидесяти человек и как он теперь противостоял всей Германии, уверенные, что ее армии могут быть отбиты назад к ее границам. Так что Сребниц шел один. Через некоторое время к нему подошла София. Он услышал ее голос за спиной прежде, чем услышал ее шаги.  - Ты получил хорошее ружье? - спросила она.- Не знаю, - ответил он.На некоторое время установилась тишина.И потом София заметила:- Было очень мило, что ты взял вещи моих тетушек.Внезапно Сребницу показалось, что София не потеряна для него навеки. И хотя он только и думал, что она утрачена навсегда, но эта новая мысль столкнулась с прежней так сильно, что он не мог разделить их и прийти в себя. Теперь он понял, что отвечал на вопрос о ружье очень резко и сказал, пытаясь исправить положение:- Я принес и ветчину. Надеюсь, я поступил правильно.- Да, - сказала София. - Теперь они сожгут дом.- Они его сожгут! - воскликнул Сребниц. - Почему?- Потому что они не могут сжечь нас.- Если они это сделают...! - угрожающе произнес Сребниц.- Что же тогда ты сделаешь? - спросила София.- Я запру в доме много немцев, - ответил Сребниц, - и сожгу их живьем.- Это будет очень неприятно, - заметила София.- Очень, - подтвердил Сребниц.И это решительное слово прервало в самом начале какое-то игривое замечание, которое собиралась сделать София. Некоторое время оба шли молча, пока мысли, возникавшие в сознании молодого человека, становились достойными Софии и подходящими к серьезности момента - но эти мысли еще не облекались в слова. Вряд ли кто-то смог бы подобрать слова, соответствующие тем чувствам, которые были у него на душе, ибо в этих чувствах София неведомым образом сливалась с горой. В его воображении девушка была мало чем связана с домом ее тетушек, как и с любыми другими домами;  зато у нее было что-то общее с садом, еще больше - с тропой под лимонными деревьями и самое главное - с горой. И слова могли уловить то, что было вечным в Софии и то, что было вечным в горе, и то, что у них обеих было общего со звездами, но такие слова нелегко подобрать, а к Сребницу они вообще не шли на язык; и тогда луч золотого света, слишком большой и яркий для звезды, свет, подобный маленькому солнцу, медленно опустился на дальний край горы.- Как чудесно! - воскликнула София.Но очарование маленького солнца было обманчиво. Это был свет аэроплана, и многие люди, которые видели этот солнечный свет в ночи, никогда больше не увидят восхода подлинного солнца. Так случилось с двумя людьми Хлаки, с новыми людьми, которые пришли на гору только этой ночью и еще не выучили правила Хлаки ходить невидимыми: бомба, которая следовала за звездой, застала их, когда они еще смотрели на золотой свет, и разметала их тела по горному склону. София и Сребниц, как и все, маршировавшие с Хлакой, наблюдали, как ночь отскочила от вспышки бомбы, когда безумный дневной свет засиял с немыслимой силой; и когда ночь вернулась назад в горы, они слышали, что ее еще долго сотрясали странствующие отзвуки, которые разносились вокруг от единственного взрыва. Среди последних отзвуков взрыва, сотрясавших вершины, они расслышали рокот моторов аэроплана, и несколько бомбардировщиков пронеслись над горой, разбрасывая золотые звезды на лету.Прежде чем упала первая бомба, при виде первой золотой звезды, Хлака увел старых дам с дороги и показал им укрытие среди вереска, и по одному его слову члены отряда рассеялись. Сребниц быстро отвел Софию к зарослям мирта, устроил ее и укрылся сам. Бомбардировщики пронеслись над горным хребтом со своими золотыми звездами, от которых дико метались длинные тени, они будили и разрывали безграничную тьму, но они не обнаружили никого из людей Хлаки, и больше ни одна бомба вниз не упала. Потом заговорили батареи в городе, и шрапнель понеслась в то место, где упала первая бомба, но Хлака не обратил на это внимания, он собрал свой отряд вновь и двинулся вверх по дороге.- Мы их побили, и у них упало настроение, - заметил он.Сребниц неспокойно следил за шрапнелью, особенно яркие вспышки которой, казалось, виднелись там, где находился повар и где люди, присоединившиеся к Хлаке этой ночью, ожидали возвращения отряда в новом лагере партизан. Но Хлака, веривший, что гора их защитит, легко говорил о пушечных залпах. И пока грохот орудий и снарядов разносился от скалы к скале, он заметил: "Они пытаются себя подбодрить. Лучше бы били вбарабаны". Возможно, экономия патронов, которую он сам отстаивал, вызвала у предводителя такое критическое отношение к обычной пушечной стрельбе. Но потом залпы прекратились, аэропланы больше не поднимались в воздух, и все горы погрузились в молчание.В тишине Сребниц ощутил дрожь; потом он заметил, что очертания Софии рядом с ним, которые он скорее воображал, чем видел, теперь стали явственно различимы; силуэты других тоже появились, виднелись руки, лица и даже фигуры, которые совсем недавно были только осколками тбмы, более темными, чем ночь вокруг; и Сребниц посмотрел вверх, и пришел рассвет; рассвет еще не принес с собой никаких цветов туда, где люди шли по склону (здесь пока не исчезли звезды), но равнины по другую сторону горы уже увидели его во всем великолепии и ночь отступила. Она ушла, холодная, обратившая лицо к западу, и Сребниц подумал о немцах и о том дне, который явился ему в мечтах. И когда горы достиг более яркий свет, София увидела в глазах Сребница нечто большее, чем его отражение. Она поняла, что они сияли светом надежды.Они вернулись назад в старый лагерь, на маленькую площадку в кругу камней, и провели в окрестных пещерах то, что осталось от ночи, пока в небе над ними бессильно буйствовала тьма, которую еще не изгнало наступление дня. Хлака предложил пещеру Изабелле и Анжелике для них и Софии, извинившись за суровость горы, на которой он приветствовал их с убедительностью хозяина какой-нибудь старинной гостиницы и выразил надежду, что с плащами и покрывалами, которые принес Сребниц, они все-таки смогут уснуть.- Не так крепко, как два прусских офицера, - сказала Изабелла.- Но достаточно хорошо, - откликнулась Анжелика.

I
На рассвете покинули Нéмедис мыВо всей её красоте,Белизна дороги и волн окрестОслепляла, и волны теРазбивались о скалы вокруг полосыУ моря, чёрной, как смерть,Над которой стояла, черным-черна,Драконьей крепости твердь.
II
Словно львиная стая, ревела вода,Терзая берег морской,И на этой полоске чёрной скалыНачинался наш смертный бой.Небеса, покраснев, сотрясались от грома,
Дым их затягивал жаркий,И тянулись к ним снизу, словно клыки,Стены проклятого замка.

III
А затем юный Тунгарт пустился вскачьК чёрным-чёрным вратам,Что разверзлись пред ним, как бездонная пасть,Смерть и мрак ожидали там.Если б только видели Тунгара вы - Словно утро, он был хорош:Как бронза, могучее тело его,Кудри – красное золото сплошь.
IV
Ни клана закон не отдал бы правоНа битву, ни сам гордец,Ведь от лап коварных Драконьих ВладыкТунгара пал отец.Юный воин к губам приложил свой рог,И раздался грома раскат,Вызывая Драконьих Владык на бой
Не оставив пути назад.
V
Из чёрного замка навстречу намВышло драконье стадо,Из адаманта была их броня,А вместо мечей – пламя ада.Навстречу герои бросились им,Потрясая щитом и мечом:Если победы нам не суждено,А сказано пасть – так падём!
VI
И пали они – Хорбан, Коннар, Иггрим,Но мы, невзирая на это,Сражались против драконов, трубя,К удивлению целого света.За каждого воина, павшего там,На полоске берега узкой,Мы прямиком посылали в адДюжину тварей гнусных.
VII
Одна заря уступала другой,Алой, словно пролитая кровь,А мы держали наши ряды,Нападая на них вновь и вновь.Море ревело, краснела вода,В которой мы по коленоСтояли против змея-врагаСреди гребней кипящей пены.
VIII
У нас была только звонкая сталь,У драконов – их ворожба,И наконец стало ясно нам всем,Что печальна наша судьба.И тогда понял Тунгарт: он должен взятьБогами скованный меч,Даже зная, что ради этого самДолжен жизнью своей пренебречь.
IX
Этот Звёздный Клинок будет стоить емуСобственной жизни целой,Но братья Тунгарта пали все, и
Он произнёс руны смело:Небеса над воздетым блестящим мечомРаскололись от молний и грома,И пламя с неба Драконьих ВладыкСмыло в ад сквозь земные разломы!
X
Но последний Владыка Драконов был старым,Мудрым, хитрым и сведущим;Одну только молнию он метнул,И Тунгарт лишился светоча:Сломался меч, угасла надежда,Захохотал дракон,А слуги его замыкали круг,И Тунгарт был окружён.
XI
Но он продолжал безнадёжную битвуСреди кипящего моря,И всё больше драконов один за другимВыходили дружно из боя.
Однако Драконий Владыка не сталБросать своё чёрное дело – Чёрным копьём он драконов погналНавстречу герою смелому.
XII
Но Тунгарт одним лишь осколком мечаРассеял Драконьих Солдат,Они пали в море. Один на одинТунгарт встретил Владыки взгляд.Обломок меча против мощи ДраконаС его гигантским копьём!Дракон с человеком!.. Но Тунгарт не могОтступить и стоял на своём.
XIII
Он бился и бился осколком клинка,Почти лишившись доспехов,Пока наконец не вонзилось копьёПод звуки драконьего смехаВ его открытый бок; воин пал,Лишившись последних сил -Но прежде осколок его мечаДраконий мозг поразил.
XIV
На тучах грозы в небесах прилетелиВалькирии, девы крылатые,И Тунгарта душу забрали на небо,К богам великим в палаты.Цена, хоть высокая, всё же малаДля того, что случилось в тот день – Закончился раз навсегда Век ДраконовИ начался Век Людей.

Впервые: Аmra, June 1966. 
Перевод Александры Голиковой